— Три версты еще! — беззвучно прошептали окоченевшие губы. — Еще три! До района… а нога…
Он деревянно и фальшиво усмехнулся. Затем — медленно и бережно занося больную ногу — вылез из лодки и стал неподвижно, полузакрыв глаза. Ледяная дрожь трепала худое мокрое тело.
Мерный грузный топот отчетливо приближался. Фыркали лошади. Апон сжал веки… Сейчас…
— Эй, товарищ! — звонко сказал кто-то совсем рядом.
«Товарищ?» — он поднял глаза.
На алюминиево-чистом фоне снежных холмов ровным частоколом застыли шлемы витязей. Шашки нежно звенели о сталь стремян. А восемьдесят глаз смотрели лучисто и так же нежно, как прозвучало короткое слово «товарищ». Вороной мерно посапывающий конь вынес вперед командира. Он наклонился к Апону и спрашивал удивленно:
— Товарищ, что с вами?.. Товарищ!
Но Апон уже не слышал, что говорил ему начальник посланного на истребление волков взвода N-ского кавалерийского полка. В глазах хакаса ярче солнца отражались сорок пятиконечных звезд.
Через два с половиной года знойным летом ехал я вместе с агентом Мясопродукта по глухим местам Чебаковского района, Хакасского округа. Шелкотравная степь и солнечное небо расстилались кругом. Последний улус давным-давно остался позади, но на зеленых склонах холмов паслись многотысячные бараньи гурты. Я удивился и спросил:
— А это чьи?
— Колхоза «Хакас-овцевод», — с готовностью отвечал мой спутник. — Здесь у меня, батенька, крупнейшие закупки. Лучшее мясо и лучшая шерсть. Образцовый колхоз. Пять улусов объединились. Шерсточесальную фабрику имеют, школу, ясли, клуб и в нем даже уголок безбожников. Раньше-то здесь все баи да шаманы ворочали, ну а как расстреляли двоих за кулацкий террор — предулуссовета, видите ли, да батрака они убили, — так сразу колхозное дело пошло. Впрочем здесь и председатель мастак. Активист. Недавно из комсомола в партию передали. И дело делать умеет. Может слышали: хакас Алгачев, Апон?!
Неизвестно, когда и как началась охота человека за пшеницей. Никто не помнит имени того первого земледельца, который «приручил» дикую пшеницу юго-западной Азии — того неизвестного гения, которому много тысячелетий назад впервые пришла в голову мысль сохранить семена этого жизненно важного растения на случай голодовки его племени. Так почему бы нам не начать эту историю с замечательных дел американца Марка Карльтона?
Карльтон был суровым и фанатичным мечтателем, какими были вероятно те безыменные египетские, ассирийские, китайские и американские борцы с голодом, которые впервые решили копить воду, чтобы заставить сухую почву производить пищу в изобилии. Но, называя Карльтона мечтателем, мы вовсе не хотим сказать, что он был кабинетным ученым, отвлеченным теоретиком. Прежде всего это был человек дела, обладавший энергией динамомашины, настоящий американец средне-западной области — рослый дюжий детина; работал он не покладая рук и не зная усталости.
— Я проживу вероятно до ста лет, — говорил он своим друзьям.
Он никогда не отрывал глаз от той черной земли, из которой колос пшеницы извлекает крахмал и клейковину; от каждой новой почвы он ждал какого-то сказочного урожая.
Марк-Альфред Карльтон родился в поселке Иерусалиме, в штате Охайо. Первоначальное образование получил там же, в сельской школе. В 1876 году, когда ему было десять лет, он со всей семьей переехал в Клауд-Каунти, в Канзасе, и здесь ему сразу пришлось узнать, какая тяжелая задача — вырастить пшеницу в этой суровой стране. Как раз в том году все посевы поселенцев были уничтожены черной ржавчиной, выпивавшей сок из соломинок и заставлявшей зерна сморщиваться в колосьях. Карльтон ходил тогда еще в коротких штанишках, но в своих воспоминаниях о том времени он пишет: «Ядовитые споры носились в воздухе как серные пары и щекотали ноздри».
Это событие оставило в сознании мальчика неизгладимый след. Увлекался ли он плаванием, играл ли в бэзбол, он никак не мог отделаться от преследовавших его мыслей, не мог позабыть вида и запаха ужасных, пожиравших молодые посевы спор черной ржавчины, этого бича пшеничных полей.
В 1887 году, когда Карльтону исполнился двадцать один год, он получил скромный сверток пергамента, перевязанный красивой ленточкой, в котором говорилось, что он удостоен звания баккалавра наук Канзасского сельскохозяйственного колледжа. Но юноша был уже далеко впереди своих учителей. Он был талантливым ботаником, самородком-одиночкой, и казенное образование не могло оказать на него плохого влияния. Все свободное время он проводил на плоской горячей равнине Канзаса, и это безбрежное земельное пространство было его лабораторией.
Карльтон целыми днями ползал на животе, рассматривая сквозь увеличительное стекло пятнышки ржавчины на стебельках различных трав и растений, или с сосредоточенным видом сидел и ковырялся в черной высохшей земле, изучая ее состав.
Он терпеливо отмечал каждый злак и каждую былинку в этой странной и печальной местности, где почва богата и плодородна, а погода резко изменчива. Он любил шагать по бесконечным просторам полей, покрытых нежной яркой зеленью молодых всходов. Он любил наблюдать, как медленно поднимается стебелек твердой озимой пшеницы, как образуется на нем ржавчина и постепенно убивает растение.
По вечерам он подолгу сидел за изучением греческого и латинского языков, и изучал он их вовсе не для самообразования, а исключительно потому, что все виды пшеницы, трав и паразитов носят в научных трудах названия на этих мертвых языках.
— На всякое дело он набрасывался с таким видом, как будто был погонщиком скота, — рассказывает один из его старых друзей.
Вся страна для него превратилась в поле, засеянное пшеницей, а пшеница стала его жизнью.
Маленькая кафедра профессора естественной истории в Вичитском университете показалась Карльтону слишком тесной. Он бросил эту службу и стал работать на Манхаттанской экспериментальной станции в Канзасе. Здесь в возрасте двадцати семи лет он сделал одно очень важное открытие.
Среди ботаников того времени существовало мнение, что ржавчина может переходить с ячменя на рожь и со ржи на пшеницу. Карльтон осторожно выкопал несколько молодых стеблей ячменя, тоненьким ножичком нанес на их листья споры черной ржавчины, взятой с больного ячменя, и посадил эти стебельки среди молодой пшеницы. Ячмень заболел ржавчиной, но пшеница продолжала оставаться здоровой.
Затем он проделал обратный опыт: привил ржавчину молодой пшенице и посадил ее среди ячменя. Результат получился тот же. Стебельки пшеницы покрылись смертельным черным налетом, ячмень же благополучно продолжал свой рост. Этим простым и точным опытом Карльтон доказал, что каждый хлебный злак имеет своего особого врага, и разрушил старинное суеверие о том, что один и тот же вид ржавчины может поражать разные сорта хлебных злаков.
Это открытие принесло ему большую известность. Правительство назначило его заведующим всеми селекционными работами над пшеницей в САСШ. В 1894 году этот могучий канзасец с большими мечтательными серыми глазами отправился в Вашингтон. Здесь он увидел, что вся армия ученых и борцов за пшеницу состоит из одной конторщицы и двух молодых помощников с грошовыми окладами жалованья. Но Марк Карльтон никогда никому не указывал на смехотворность этого учреждения, имевшего под своим высоким покровительством десятки миллионов акров засеянной земли. В конце концов этот усатый сын равнины представлял собой целую армию. Он горячо взялся за работу.
Когда он работал еще в Канзасе, он пробовал лечить заболевшую пшеницу, опрыскивая ее разными химическими составами, но не добился никаких результатов.
«Странное дело, — рассуждал Карльтон. — На широком пространстве Канзаса носятся биллионы спор ядовитой ржавчины, и все-таки миллионы бушелей пшеницы благополучно вызревают. Где-то в мире должна быть такая пшеница, которая в состоянии отразить атаку любого паразита, и эту пшеницу я должен найти…»
Он затеял грандиозный и довольно фантастический эксперимент, который вряд ли был бы под силу целой коллегии ученых. Из разных концов мира он стал выписывать образцы лучших сортов пшеницы, и вскоре его лаборатория была завалена тысячами пробных пакетов. Здесь были и бородатая онигара из Японии, и гафкани из Турции, и волосатая пролиферо из Италии, и озимая гирка из России, и знаменитые близнецы Джек и Том из далекой Австралии, и много других.
Весь этот интернациональный пшеничный конгресс Карльтон в том же году рассадил на небольших отдельных грядках близ Гаррет-парка, в Мэриленде. Что сделает этим чужеземным гостам оранжевая ржавчина, паразитирующая на листьях? Найдутся ли среди них такие, которые смогут устоять перед спорами черной ржавчины, поражающей стебли?
Однако этот грандиозный опыт оказался пустой тратой времени. Лишь кое-где появилась ржавчина в виде небольших красивых оранжевых пятнышек, не причинивших пшенице особого вреда. Но где же страшная ржавчина, жадно обгладывающая молодые стебли?
«Что значит хороший урожай пшеницы в мягком прекрасном климате Мэриленда? — думал Карльтон. — Я должен был проделать этот опыт там, на западе, в далеком и суровом Канзасе».
Он вспомнил беспрестанные жалобы фермеров, вспомнил, как в холодную осень ветер со Скалистых гор сдувает пшеницу с лица земли, и пришел к основному выводу: «Не важно, как родится пшеница в хороших условиях и в благоприятные годы, а важно, как она переносит тяжелые. Я должен найти такую пшеницу, которая выдержит все испытания».
Им овладела тоска по родным канзасским степям. В конце лета 1895 года, захватив с собой несколько сот мешочков с семенами пшеницы — чемпионами разных стран, — он отправился в Салину, в Канзасе.
Приятель Карльтона фермер Стиммель предоставил ему для опыта свободный участок земли. Карльтон тщательно подготовил этот кусок чернозема и засеял его сотнями сортов пшеницы.
Он не сидел на месте в ожидании пока подрастут его зеленые детки, а беспокойно бродил по Великой равнине, осматриваясь, наблюдая, докучая фермерам расспросами. А по ночам он сидел на маленькой грязной одинокой ферме, носившей громкое название гостиницы, и читал. Он с головой ушел в чтение книг, которые рассказывали ему о чудесной пшенице с ярко-пурпуровым зерном, растущей в Абиссинии, или о том, что в Екатеринодаре, в далекой России, выпадает дождей в год на 20 кубических сантиметров меньше, чем в Гуроне, в Южной Дакоте.
К концу лета он вернулся к своему опыту на ферму Стиммеля. В эту суровую осень даже Карльтон дрожал от ледяных ветров, а ужасная зимняя стужа пронизывала до костей. Было слишком холодно, слишком сухо. Почва вздувалась, трескалась и рассыпалась. Земляная пыль взлетала вверх и уносилась западным ветром. Неожиданно наступала оттепель и шел дождь, а потом ударял мороз, и красивая сверкающая корка льда покрывала нежные побеги лучших мировых образцов пшеницы. Да, это была настоящая бойня…
Но Карльтон был счастлив. Этот эксперимент был для него откровением. В простых таблицах он аккуратно зарегистрировал печальные результаты своего опыта. Карльтон владел инстинктом настоящего сына природы, и одна суровая зима могла рассказать ему больше, чем десятки научных опытов в теплицах или с условиях мягкого климата. Он собрал жалкие остатки своей экспериментальной пшеницы и в следующем году переехал на место прежней своей работы, на Манхаттанскую опытную станцию.
Снова наступила канзасская зима. В своих научных докладах Карльтон называл ее «строгой зимой». А к концу лета 1897 года осталось в живых менее сотни сортов из тысячи первоначальных образцов иноземной пшеницы.
— Я должен ехать в Россию, — стал поговаривать Карльтон. — Мне необходимо познакомиться с черноземной полосой Южной России и поискать там самых твердых сортов пшеницы.
Поездка в Россию стала его манией.
Однажды во время своих скитаний по Канзасу он встретился с русскими меннонитами. Эти странные люди с успехом выращивали пшеницу даже в самые тяжелые суровые годы.
Карльтон исходил всю Великую равнину, начиная от долины Красной реки на севере и кончая пустынными техасскими степями на юге.