Совершенно оглушенные тяжелым и суматошным днем, сидим на чурбаках, оставленных предшественниками, за столом и пьем чай (я с сахаром, Колька со сгущенкой). Вокруг нас полыхает какой-то невообразимый, багрово-красный закат, освещающий все вокруг: грозные пики, причудливых форм горные замки, столбы и жандармы (все это испещрено отчетливо видимыми бараньими тропами). И над всем этим стоит какая-то особенная звенящая тишина, нарушаемая лишь журчанием нашего ручья, дальним, неясным шумом водопадов да редкими орудийными выстрелами: это невдалеке отсюда, на реке Ине (в нее впадает наша Инынья), откалываются от гигантской наледи многотонные куски. Ощущение полной оторванности от мира людей еще сильнее подчеркивает неизвестно откуда взявшийся «кукурузничек», который, деловито пыхтя, наискосок пересекает небо прямо над нашим лагерем. Чувствуешь себя соринкой, микробом, атомом в этом огромном равнодушном мире.
Допоздна, часов, должно быть, до четырех, писал пьесу-сказку в камералке при свечах, в изобилии оставленных нашими предшественниками.
Встали поздно. Впрочем, черт его знает, во сколько встали — часов у нас нет. С утра пытались поставить на высоких шестах тент, такой же, как в лагере на Инынье. Тент поставить не удалось: дует сильный ветер, брезент парусит, и вдвоем его на трехметровых шестах не удержать. Все бы ничего (небо чисто, и дождя не предвидится), да Колька, вырубая шесты, порубил себе ногу. К счастью, рана оказалась пустяковой: кость цела, повреждена голень, но совсем неглубоко. Отругал его как следует, перевязал ногу и отправил в палатку.
Просидел в палатке он недолго, не более получаса. Потом вылез из нее и, прыгая на одной ноге, взялся стрелять из мелкашки соек и кедровок, которых здесь превеликое множество. Убив пару птиц, он решил воспитывать в Басе охотничьи навыки: бегал перед разнежившейся на солнышке псиной на четвереньках (про свою пораненную ногу он уже позабыл), совал ей птиц под нос, мазал птичьей кровью губы собаке и совершал множество других бессмысленных действий. Бася воротит морду и никакого интереса к Колькиной науке не проявляет. Вскоре и Колька потерял к ней интерес и стал проситься у меня на охоту. Я отпустил его, строго-настрого приказав из водораздела ручья не отлучаться. Колька взял мелкашку, пачку усиленных патронов, свистнул Басю и ушел.
Я же продолжил ревизовать наши припасы. Рыба и мясо кое-где взялись плесенью. Я соскоблил ее и вывесил пострадавшие продукты проветриться.
Часа через два явился Колька и небрежно сказал:
— Я барана подранил. Он к наледи пить спускался, а я наверху стоял. Сверху и вдарил прямо в крестец. Он еле-еле ушел. Совсем недалеко, наверное, да я не стал его добивать.
— Это почему же? — удивился я.
— Во-первых, у меня с собой ни ножа, ни топора не было, — вдохновенно врал «охотник», — да и потом, ты же ведь далеко от лагеря уходить не велел, а черт его знает, куда бы он ушел, подранок-то...
— Да врешь ты все, Колька! — засмеялся я. — То ли я тебя не знаю! За подранком ты бы не только что в соседний водораздел, на реку Колыму бы убежал. Ну-ка расскажи, какой он из себя, баран-то?
— Ну вот, не верит, — обиделся Колька, — еще и экзамен устраивает. Какой-какой... обыкновенный. Баран как баран, с рогами, сивенький...
— Сам ты сивенький... — махнул я рукой и пошел заниматься своими делами.
— Ей-богу, не вру, — канючит Колька, преследуя меня по пятам. — Я еще там и оленя видел. Он тоже возле наледи стоял. Я стрелял, да не попал. Ты слышал выстрелы-то?
— Выстрелы-то я слышал, — говорю я, зашивая дырку в пологе, под которым вялится у меня рыба, — да стрелял-то ты небось в белый свет, как в копеечку. Ну подумай сам: ты в барана палил, а рядом стоял олень и ждал своей очереди? Ладно, давай-ка лучше над спальной палаткой тент натянем — и от дождя, и от солнца защита...
Тут Колька обиделся совершенно и больше со мной весь вечер не говорил — тент мы ставили в полном молчании.
Погода по-прежнему прекрасная: на небе ни облачка, ветер стих совершенно. Позавтракав, отправляемся на охоту и обзор окрестностей. Колька совершенно позабыл все свои вчерашние обиды: бегает по сопкам, как молодой баран, и трещит без умолку.
— Ну, — говорю ему я, — показывай, где ты вчера барана с оленем стрелял.
Колька долго лазил по обрывам и терраскам и наконец указал место предполагаемой охоты. Но ни крови, ни шерсти, ни даже следов барана и оленя обнаружить нам не удалось. Колька было сконфузился, да ненадолго.
— А, ладно, — махнул он рукой, — наверное, место перепутал. Тут же горы кругом, пойди разберись!..
Пересекли безымянный ручей и полезли вверх на гору, господствующую над нашей долиной. Склон довольно крут, весь он иссечен бараньими тропами. Встретили несколько бараньих лежек, и вдруг совершенно неожиданно довольно высоко в горах среди острых скал обнаружили останки полудоеденного кем-то зайца. Странно, кто же здесь обедал? Бараны, как известно, вегетарианцы и зайцев не едят. Вороны? Ворону с зайцем не справиться. Никаких других птиц, которые могли бы лакомиться зайчатиной, мы не видели. Впрочем, черт с ним, с зайцем, кто съел его, тот и съел. Колька срывает с плеча мелкашку и пробует влет снять хотя бы одного жирнющего ворона, что с криками носятся вокруг нас, и, конечно, мажет. Пробую стрелять и я — результат тот же.
И вот мы на вершине. Направо, сколько хватает глаз, громоздятся вокруг нас горы, сопки и распадки; налево далеко впереди видна полноводная Омулевка. Вон в нее впадает с одной стороны Инынья, с другой — Лесная. В Инынью же впадает наша Ина. Я называю Ину нашей, потому что в нее впадает ручей Мирный, на котором стоит теперь наш лагерь, километрах в полутора от устья. На Ине видна огромная, длиной километра полтора и шириной полкилометра, бело-голубая льдина. Это и есть знаменитая Инская наледь.
Налюбовавшись досыта, начинаем спуск по противоположной пологой стороне горы, которая густо заросла кедровым стлаником. Нашли пещеру, но вход в нее очень узок, кроме Баськи, никому туда не попасть. Баська исчезает в темноте, но вскоре, визжа от страха, возвращается.
— Ничего, — говорит Колька, — я сюда с ломом приду. Мне ведь только самую малость поддолбить, и я пролезу.
— Шиш тебе, Колька, — говорю я, — только этих забот мне еще не хватало. Вот Саня вернется, с ним и договаривайся: он и начальник, и старший брат. А мне этих приключений не надо.
— Всего-то ты боишься! — огорченно машет рукой Колька. — Нет, с тобой каши не сваришь!
— Да-да, — соглашаюсь я, — вари кашу с кем-нибудь другим.
Спускаясь берегом маленького ручейка, в водопаде нашли скелет горного барана, съеденного неизвестно кем в неизвестные времена. Отколотив огромные витые рога, взяли их с собой.
Я предложил возвращаться тем же путем, что мы и шли: вверх по крутому склону, потом вниз к безымянному ручью и далее по гребню напрямик к нашему лагерю. Колька же категорически воспротивился этому:
— Зачем нам по горам тащиться да еще такого крюка давать. Тут хорошая дорога, я видел. Пошли прямо к лагерю.
— Ну, если хорошая дорога и если ты действительно ее видел — пошли! — говорю я и, взяв в обе руки по бараньему рогу, начинаю спуск вниз по ручью (ах, как все-таки легко уговорить меня на всякую авантюру!).
Однако метров через триста этот ручей превратился в довольно высокий водопад, зажатый с двух сторон высокими скалами.
— Так, — остановился я у края водопада, — показывай, как ты проходил это место.
Колька подошел к обрыву, заглянул вниз и, почесав в затылке, сказал:
— Да-а, вообще-то, я поверху шел, водопада этого не видел. Он тут, видишь, скалой закрыт.
Пришлось возвращаться назад и лезть по крутому и сыпучему склону, усеянному крупным острым курумником. Первым поехал я и чуть-чуть не навернулся с десятиметрового обрыва прямо в водопад. Весь исцарапался, но сумел удержаться метрах в трех от края осыпи. И только собрался я, осторожно балансируя на краю обрыва, перебраться в безопасное место, как бестолковая Бася спустила мне прямо на голову небольшую лавинку из довольно-таки увесистых обломков скалы. До сих пор удивляюсь, каким чудом я удержался тогда на осыпи, и не только удержался, но нашел в себе силы пройти по краю метров десять, после чего прыжком перебрался в безопасное место.
— Колька, — закричал я снизу, — кидай мне сюда сверху рога. С рогами спуститься невозможно. И осторожней двигайся по осыпи. Влево все время забирай!
— Да-а, — канючит в ответ Колька, — жалко рога-то. Ведь разобьются. Вон какие красавцы!
— Да ты что, — смеюсь я, — бараны на них с высоченных скал с размаху прыгают. Рога же им амортизаторами служат, а ты боишься. Ничего им не будет, рогам этим!
Колька поверил мне, сбросил рога вниз и тихонько перебрался по осыпи в безопасное место.
— Надрать бы тебе уши за эти художества, — говорю я, потирая ушибленные и расцарапанные бока, — да ладно уж, отложим до следующего раза.
Прошли вниз до самого Мирного по этому безымянному ручью и прямо возле нашего лагеря под горой наткнулись на небольшую наледь с ослепительной чистоты снегом. Прекрасная находка — оказывается, у нас есть теперь собственный ледник.
С утра я взял удочку и, наловив у себя на плечах и животе паутов, отправился вверх по Мирному, намереваясь наловить хариусов. Мирный напоминает Паук: так же разливается он множеством ручейков, которые временами сливаются в единую струю; так же образует тихие глубокие омуты у отвесных берегов. Но, в отличие от Паука, Мирный — ручей совершенно мертвый, никакой рыбы в нем нет. Видимо, и сверху, и снизу подпирают его наледи, вот рыбе и нет хода. Жаль.
В одной из самых глубоких (вода аж по пояс) и длинных (метров шесть-семь) омутков устроил себе ванную. Вода, конечно, ледяная, но при теперешней жаре это даже приятно.
Сегодня, согласно заверениям Геологической Дамы, обязаны пропасть все комары, но, как назло, именно сегодня их почему-то прибавилось.