Ник Красавчег применил свой коронный метод — запустил файерболл к потолку. Придётся вечером вызывать Сема Паука, чтобы он помыл потолок, а то Ник его совсем закоптил своими огненными шарами.
Постепенно зал успокоился, и я продолжил речь.
— Да. Вы не ослышались. Я утверждаю, что Дэнни Усатый был альтером. Когда Ваня Бедуин привел его к нам на район, он был типичным ишибаши, в этом нет никаких сомнений. Я сам осматривал его. Но общение с нами разбудило в нём спящие способности, которые в обычном мире, на свободе, могли бы вообще не проявиться. Я прямо-таки слышу, как вы спрашиваете, что это за способности такие. И я отвечу вам. Подбрось да выбрось, он умел располагать к себе людей. С первого же слова он заставлял собеседника проникнуться к нему, заставлял доверять себе, влюблял в себя. Я могу прочитать человека, внушить ему какие-то мысли, но это всё будет чужеродным. Дэнни пробуждал чувства. Для свободных людей это страшная способность. Вот поэтому он влюбил в себя всех девчонок Мамаши Змеи. Вот поэтому он всегда был желанным гостем за каждым столом в «Зажигалке», любой из нас был рад распить с ним бутылочку пива. Он был нашим другом. И теперь я снова задаю вопрос: виновна ли Катя Злючка в убийстве Дэнни Усатого? И да, и нет. Она убила, это факт. Но убила под воздействием его же чар. Это смягчающее обстоятельство. И что очень важно — она не убивала ишибаши. Я всё сказал, подбрось да выбрось.
Опустившись в кресло, я наслаждался тишиной, повисшей в зале. Налил себе стакан воды, выпил и посмотрел на Ника Красавчега. Он был ошеломлён услышанным. Такого ещё в нашей практике не было… Оставалось только дождаться приговора суда, а потом можно было и в «Зажигалку» закатиться, чтобы как следует выпить.
Илья Гром не тянул с приговором. Катю Злючку осудили. Правда, дали всего два года лечебного сна. Всё лучше, чем смертная казнь за убийство ишибаши. Убеждённая в том, что это её последние часы на белом свете, Злючка была просто счастлива.
Зал встретил приговор судьи Грома приветственным гулом.
— Ну что, ещё одна наша маленькая победа? — спросил Ник и состроил обаятельную гримасу.
— Несомненно, подбрось да выбрось, — сказал я.
К вечеру этого дня Ваня Бедуин привел нам нового ишибаши.
Скрипи, скрипи, нога липовая…
Юлия Зонис
4 ноября 1977 г.
Михалыч был мирным зомби, хоть и бирюк бирюком. Жил он на отшибе, верстах в пяти от ближайшего поселения — а все потому, что природу любил и покой. В поселении было слишком много шума, не говоря уж о молодых. Молодые вместо того, чтобы соблюдать рацион, ели всякое, а потом шлялись через границу, то и дело напарываясь на патрули. Границу-то пересечь раз плюнуть, полкилометра по верховому болоту, заросшему осокой, а дальше шли уже заграничные фермы. И с ферм порой поступало всякое. А ещё иногда фермеры, тоже молодые, на вездеходах катились через лес к поселениям, стреляя со всей дури из винтовок. И, конечно, попадались патрулям. В общем, вся эта суета была Михалычу неприятна. Он занял старую егерскую сторожку в лесу и охотился. На мелкое зверье, вроде хорьков, ласок и прочей кусачей швали, охотиться было проще простого: пошел на полянку, разлегся и лежи. Через некоторое время сами набегут, начнут уши грызть, щеки покусывать. Тут их и скрадывай. Кабаны и волки, бывало, тоже подходили, но они опасливей — чуют какой-то подвох. Однако к зиме голод побеждал хитрое звериное чутье, и можно было полакомиться кабанятинкой. Но сегодня Михалыч охотился на своего тезку, косолапого. Тут уже пришлось пустить в ход винтарь. Огнестрел в поселениях был запрещён, конечно, и винтарь Михалыч добыл довольно темным путем. Когда молодые фермеры нагрянули однажды в лесную сторожку, посчитав одинокого зомби легкой добычей, Михалыч и разжился винтовкой. Но всякого есть не стал, не такой он зомби. Прикопал в огороде. Теперь там картофля знатная росла, крупная, желтоватая на разрезе. Фермеры, те, что постарше и поумней, очень хорошую цену за нее давали. Михалыч, бывало, сам на ту картофлю смотрел и жалел, что не впрок ему такой вкусный овощ.
Медведь возился в малиннике, что твоя свинья в огороде. Кряхтел, сопел, ломал колючие ветки. Михалыч, сидя в зарослях лещины на краю малинной полянки, все примеривался. С медведем не всякий зомби потягается. Если не убить с первого выстрела, так ранить надо сильно, а то ведь раздерет. Потом шатун заразится, попрет через границу, наделает на фермах всякого. Михалыч не столько себя жалел, потому что, скажем прямо, жизнь его — или смерть, это как посмотреть — была не из лучших, просто ему непорядок не нравился. Через границу шляться, всякое жрать, зверей заражать — если каждый такое делать повадится, к чему же мир придет? А мир, несмотря на михалычево положение, ему, в общем и целом, нравился. Вот паук, немудреная тварь, а какую паутину-то хитрую спроворит, а потом на ней утром роса капельками, так и переливается, так и блестит — смотреть любо! Первые цветы когда из-под снега пробиваются — хорошо. Хорошо, когда весна сменяется летом, лето — осенью. Это перемены правильные, на них от века все держится. Зиму Михалыч меньше любил, и за бескормицу, и за то, что мало солнца и зелени. А все же и зимой бывали светлые, искристые деньки. Снег так и скрипит, так и сверкает под полозьями, и едет себе Михалыч на своих автосанях на ярмарку, куда фермеры еду привозят, и хорошо ему, и привольно, век бы так ехал.
Михалыч медленно думал все эти приятные мысли, ловя медвежий глаз в перекрестье прицела. Винтовка ему хорошая досталась. И зачем, спрашивается, тем молодым было прямо к сторожке подъезжать? С такой винтовкой затаились бы где-нить на дереве, выцелили бы голову, ба-бах! — и нет Михалыча. Нет, им, вишь, покуражиться захотелось. Силу показать. Ну вот, показали. Участковый, конечно, заезжал, допрашивал, но особо не усердствовал. Видать, те молодые и его достали. Да и какой допрос, когда Михалыч в ответ мычит только и башкой мотает — совсем никакого разговора не получается. Напоил хозяин участкового, чем бог послал, да и поехал тот к себе обратно, за границу.
Михалыч повел дулом винтовки, примериваясь, как бы половчее уложить тезку — и вдруг в перекрестье прицела скакнул платочек. Красный, в горошек. На грязной довольно-таки и тощей шее. Михалыч аж моргнул от удивления, хотя почти разучился моргать. И тут это, с платочком, как ломанется из зарослей, да как завизжит пискливым девичьим голоском: «Медвеееедь!».
Мишка, не будь дурак, помчался за девчонкой, широкими лапами ломая малину. Михалычу ничего не оставалось, как из кустов вылезти и замахать: беги, мол, сюда. Вредная девка бежала так, что никак не давала прицелиться. Заметив Михалыча, она сначала припустила, только коленки разбитые засверкали, а потом вдруг резко затормозила и тоже в голос: «Ой, зомбииииииии!». И в сторону метнулась. А Михалычу только того и надо было. Плавно нажал на спуск — и все, и грохнуло. Мишка ещё метра три по инерции пробежал и зарылся мордой в траву. А с морды кровь потекла. Оченно потянуло Михалыча на пожрать, с утра-то не позавтракал, с ранья на охоту выбрался. Но негоже. Сначала девка. Девка-то из фермерских, а фермерские, даром, что рядом с лесом живут, недотыкомки. Как на джипах рассекать, это они мастера. А в лесной науке ничего не смыслят и не чуют. Вот и спасай ее, дуреху, теперь.
Михалыч, закинув винтарь за плечо, побрел туда, куда девчонка ускакала. Долго идти не пришлось. Споткнулась, глупая, о корягу, и лбом прямо в сосновый корень. Так и лежала: штанишки короткие, ноги тощие, голова растрепанная, а на шее платочек тот самый, красный, в белый горошек. Вот непутевая! Недовольно замычав, Михалыч взвалил девку на плечи и попер до сторожки. Надо было управиться до темноты — а то как бы волчецы того медведя не обгрызли до самых косточек.
Девка сидела на столе и ногами болтала. Стол добротный, дубовый, сам тесал, сам доски выглаживал. Девка лопала малину и пальцем в стенку тыкала. А на стене фотография в рамочке. Михалыч ее давно нашел, ещё когда в поселении жил. На помойке валялась. На фотографии женщина, крупная, светловолосая, в платье синем, а рядом с ней мальчонка лет пяти. Конечно, не родня они были Михалычу, и не помнил он свою родню, как и все в поселениях. А все же с земли поднял и, уходя, с собой прихватил, а в сторожке на стенку повесил. Ещё и рамочку на ярмарке сторговал, хорошую, латунную и со стеклом. Красиво чтобы. Чужие, свои ли, а глянешь — сердце отогревается.
— Это твоя жена? — спросила девка.
Щеки красные от малины, глаза блестят, патлы торчат во все стороны. Сразу видно, шебутная. И чего в лес поперлась, да через болото?
Михалыч в ответ замычал и головой замотал, в смысле нет.
— А-а, — протянула девка, облизывая замаранные малиновым соком губы. — Вспомнила, вы же не говорите. Твари бессловесные — так вас отец Фёдор называет.
Михалыч на всякий случай оскалил зубы. Девка только хихикнула. И откуда такая бесстрашная? Сначала стрекача задала, а теперь сидит, как у себя дома, и ногами бесстыдно дрыгает.
— А я Машка, — сказала она, отводя с лица волосы. — Хотя дед Муркой кличет. Но мне Машка больше нравится. Мне двенадцать лет, я из дому убежала. А ты… ах да, ты ж не говоришь.
Михалыч, кряхтя, полез в буфет и вынул документ, выданный участковым. Мол, зомби зарегистрирован, мирный, приписан к такому-то поселению, на учете состоит. Зовут Михалыч. Сам Михалыч своего имени не помнил, как и роду-племени, но участковый Семёнов быстро сообразил: живет в лесу, как медведь, значит, будет Михалычем.
Машка удостоверение ухватила, так и сяк повертела, чуть не обнюхала. И Михалыч понял, что читать девчонка не умеет. Вот те раз. Совсем они, что ли, у себя на фермах одичали и умом кукукнулись?
— Деда зомби, — сказала между тем девка, бойко спрыгивая со стола. — А пожрать у тебя чё-нить, кроме малины, есть? Ну, то есть, не человечину…
Михалыч посмотрел на нее укоризненно, и гостья, кажется, смутилась. Отвела глаза, ногой по половице заелозила.
— Прости. Ты меня от медведя спас и все такое. И ты мирный зомби. Я понимаю. Это отец Фёдор вас не любит, и дед Роман тоже… гадости всякие говорит. А я понимаю. Граница, поселения. Все о кей.
Зомби покачал головой. Ну что за молодежь? Окей да окей, строят из себя городских, а чего в городе хорошего — сплошная резня и кровопролитие. То ли дело в лесу. Михалыч вздохнул бы, если бы мог, но вздохнуть он не мог и потому, шаркая, побрел на кухню — поискать девчонке хоть какой человечьей еды. Может, вяленого мясца чутка завалялось. Понятно, не всякого, а кабанятины. А потом за медведем идти надо. И с волокушей. Тезка здоровый попался — на плечах не утащишь.
А девка-то хозяйственной оказалась! Пока Михалыч за медведем мотался — вернулся уж затемно — Машка веничек из березовых веток спроворила и всю сторожку чисто вымела, от огрызков там всяких, объедков, ну, чего в жилище зомби бывает. А сейчас почему-то скуксилась. Сидела опять на столе, поджав ноги и коленки обняв. Когда хозяин вошел, грохнув дверью, вздрогнула и чуть вскрикнула. Михалыч замялся, но быстро сообразил: человеки-то в темноте не видят почти, так что девчонке явился громоздкий силуэт с горящими желтыми глазами. Страшновато, особенно если с зомбями раньше дел не имел.
Михалыч замычал успокоительно и потопал к печке. Ему печка ни на что не была нужна, но все же он дымоход прочистил и держал ее в аккуратности. Вдруг участковый зимой заедет, что ему мерзнуть зря? И дровишки имелись. Только вот огня Михалыч не любил. Выкопал из-за печи коробок спичек, Машке протянул. Та боязливо сначала подошла и дотронуться не хотела, потом быстренько спички цоп — и скок к печке. И там, озадаченная, остановилась.
— Ой, деда зомби, — сказала она. — Я думала, вы холодные и склизкие. А ты теплый, прямо как уголек.
Михалыч тихонько и довольно хмыкнул. Мол, знай наших. Не все отца Фёдора слушать, девица-краса, пора и собственного ума-разума набираться.
Сноровисто разведя огонь, девка присела у печки. Острые коленки выставила, кузнечик-кузнечиком.
— Дед Роман говорит, зомби ночью приходят и детишек крадут. Но я не верила. Ночью вовсе не зомби приходят, а дружки его…
Она резко обернулась, и темные глазищи зло сверкнули печными отблесками. Михалыч аж оторопел.
— И детишек они сами крадут. В мешки сажают, и…
Из ночи за стенами дома послышался шум двигателя. Резкий такой, стреляющий, Михалыч сразу его узнал. Это трофейный мотоцикл Семёнова так шумел. Девка, вскочив, дико заозиралась. Михалыч рукой помахал: садись, мол, не бойся, это тебя нашли, скоро уедешь на свою ферму. Но девчонка, кажется, на ферму не хотела. Метнувшись к Михалычу, впилась ему в руку, словно клещами:
— Ой, деда зомби, спрячь меня. Я ведь от них сбежала. От Романчика и отца Фёдора. И ещё. Обратно не поеду, лучше съедай меня прям тут.
И так отчаянно, будто убивают ее прямо. Ну, что делать? Раз спас, навек ответчик. Михалыч грузно прошагал на середину кухни и откинул люк. Там виднелся спуск в подпол. Туда он и отправил девицу. А сам поспешно принялся угли в печи водой заливать. Всё равно дымом тянуло, но пойди разбери, зачем он, дым.
— А ведь ты, Михалыч, печку топил, — проницательно заметил Семёнов.
Сидели за столом. Михалыч в честь такого дела свечки не пожалел, на ярмарке выменянной. Перед Семёновым стояла бутыль желтоватого первача, тоже с ярмарки. Сам Михалыч не пил, но порядок знал. Участковый опрокинул стопку, глотнул, дернув щетинистым кадыком, и снова на хозяина уставился. Очень так проницательно смотрел.