Теперь, пьяные от сознания своей значимости, от предвкушения скорой бойни, садиане сдергивали трупы со столов, роились подле огромной кучи тел у дальней стены, как гнездо сошедших с ума термитов. Голыми руками они отрывали у покойников руки и ноги, размахивали ими, как знаменами. Вот кто-то, не переставая визжать, пуская длинные липкие нити слюны, зубами выдрал из изувеченного трупа кусок мяса. Дойдя уже до предела животного экстаза, садиане принялись издеваться над трупами, топтать их, трясти, как дьявольскими погремушками, вгрызаться в них, царапать, раздирать на скользкие ошметки. Наверное, эти жалкие останки представлялись сейчас безумцам тушами живых ненавистных Братьев; они корчились в исступлении, будто уже очутились на стадионе в кульминационный момент наступившего Дня Боли. И несмолкающий, пронзительный вопль «Убей! Убей! Убей!» эхом отдавался от высокого, закопченного потолка, и мерцающий свет факелов освещал сцену, выхваченную, казалось, откуда-то из глубоких пределов ада.
Рвота опять забулькала в горле; тошнота сделалась нестерпимой, словно Фрейден неделю беспробудно бухал, а очнулся в штормовой круговерти на рыбацком баркасе. Барт лихорадочно подталкивал свою стражу вперед.
— Пошли, пошли, — умудрился промычать он, несмотря на судорожно сжатые челюсти. — Прочь отсюда!
Свирепо, почти ликующе охрана расчищала прикладами путь в визжащей бешеной толпе садиан.
В конце концов они оказались снаружи, и разгул в Кладовой превратился в завывающее эхо, беснующееся в дальнем конце улицы; гнусная вонь протухшего человечьего мяса осталась лишь дурным воспоминанием где-то на задворках сознания. Свежий воздух влетел в легкие, как пиратский крейсер в захудалый порт вшивого планетоида. Барт крысиной прискочкой шмыгнул в какой-то проулок, согнулся и… Да, звук явно не похож на марш Мендельсона! Мертвая плоть клокочет в плоти живой. Когда первая волна дурноты прошла, Барт глянул вниз и увидел, что его рвота присоседилась к омерзительной груде склизких помоев, из которых торчал, белея во тьме, человеческий череп. Одного взгляда на такой натюрморт достаточно, чтобы желудок расхо-хо-хо-тался вновь. Некоторое время Барт напоминал пожарную помпу на полной тяге. Он блевал и всхлипывал — и не мог отличить одно от другого. «Это стоит того! — кричал в темноте его рассудок. — Это стоит того! Целая планета!»
В конце концов спазмы прекратились, и Барт поднял глаза к холодному черному небу. Звезды безжалостно пялились на него: ледяные булавочные головки света в огромном-огромном «ничто».
— Проклятье! — пробормотал он как вызов, сам не зная чему. — Это должно того стоить!
День Боли уже совсем скоро… Партизанский бивак тих и темен, не снуют больше туда-сюда тени сонных раздолбаев. Пурпурное сангрианское солнце опустилось за горы на западе. Тусклый свет, безжалостно разграничив черную и красную светотень, только усилил муторную картину разоренного муравейника: покинутые бараки, зияющие пустотой склады оружия, выжженная до мертвенно-черного цвета бесчисленными походными кострами земля, всевозможный мелкий хлам, в беспорядке разбросанный по всему лагерю. «Стая обезьян погуляла, порезвилась и свалила на новое стойбище», — хмуро думал Барт, привалившись к стене своей хижины и озирая опустевший лагерь.
Практически вся Народная Армия уже перебазировалась на позиции к холмам, окаймлявшим долину Сада. Оттуда всего минут двадцать быстрой езды до самого Дворца: бойцы готовы по первому приказу ринуться в город на трофейных грузовиках. Там же, на холмах, находились и две тысячи «жертв» для Моро — по преимуществу, рядовые Животные или просто бандиты. Им доходчиво и кратко сообщили, что они являются главной частью в сложном плане предстоящего сражения. Бедолаги немного покочевряжились, но грозный вид целой армии, вставшей лагерем практически у стен столицы, убедил даже самых мрачных скептиков. «Свои солдаты не оставят в беде! Они прокатятся лавиной и сметут ненавистное Братство! А Киллеров передавят, как тараканов!» — скорей всего, именно так рассуждали про себя доходяги, отданные на заклание Жиртресту и его своре чернорясых ублюдков.
Этой ночью в лагере остались лишь Барт, София и Вандерлинг. Старый вояка храпел в своем логове, поблизости от хибар героинщиков. Для пресловутого почетного эскорта Дятел отобрал сотню самых уродливых, обшмыганных героином Тыкв. Сейчас они валяются в своих бараках, провалившись в черный омут забвения после двойной дозы дури. Двадцать грузовиков с полными баками горючки притулились на краю бивака, там, где темнела просека от лагеря до ближайшего шоссе.
Фрейден смотрел на опустевший лагерь посреди бескрайнего моря джунглей, и странное чувство наполняло душу: «А ведь это же мой дом! Да-да! Убогий, жалкий, построенный существами, которых трудно назвать людьми. Но… Джунгли приютили меня, укрыли от жадных до чужого страдания упырей! Боже, сколько времени я провел здесь, сколько пережил горестей и побед? Месяцы, года, столетия…» Барт с тоскою осознал, что больше никогда уже не вернется сюда, не встанет вот, как сейчас, на пороге хижины встречать восход или провожать закат кроваво-алого светила. Все! Ставки сделаны, карты давно на руках. Что ж, эту партию он разыграл неплохо. Меньше года назад эта поляна ничем не отличалась от других глухих местечек в джунглях. Барт превратил ее в центр Великого Бунта, который завтра либо вознесет его над Сангрией как Президента Свободной Республики и подарит целую планету, либо…
«Либо я стану всего лишь смиренной тушкой для увеселительных мероприятий с расчлененкой, — усмехнулся про себя Фрейден. — У этой игры очень простое название: «Все или ничего». Только так играют в Революцию, именно так выкладывают карту с мастью «Жизнь». Все остальное — хлам и дерьмо!» Барт лениво поднял взор наверх, к звездам, к холодным белым огням в сгущающейся черноте сангрианского неба… Потом снова оглядел бивак. И поймал себя на том, что пристально разглядывает какой-то тускло блестевший поблизости предмет — гладкий, серый булыжник торчит из земли, словно башка некоего древнего чудовища, вымершего в допотопные времена. Торчит себе нахально, будто нежит свои слюдяные чешуйки в тонких, призрачно-ломких лучиках звезд.
Фрейден содрогнулся, сам не зная отчего. Он почувствовал, как внутренности внезапно сжались и странная горечь подкатила к горлу. Ледяная волна окатила душу, заставила скрючиться в судороге… чего? Ужаса? Сожалений? Страха? Непонятный приступ еще не миновал, а Барт понял, в чем дело. Проклятый камень всему виной! Черт возьми, обыкновенный валун! Но Фрейден увидел нечто иное — двойника, призрака, созданного прихотливым освещением. Нечто столь же отталкивающе-белое в свете звезд совсем другой ночи: разбитый человеческий череп в грязном проулке, до омерзения жуткий, весь в липкой блевотине самого Фрейдена. Видение промелькнуло, как тень ночного зверя, но внезапная острая боль, вызванная этим deja vu[9], отказывалась исчезать.
Фрейден громко засмеялся, пытаясь изгнать демона. «Чувство вины? — думал он. — Нелепо! О чем теперь сожалеть, чего стыдиться-то? Ты делал, что должен был делать! Уж всяко лучше, нежели хряк Моро или плешивая горилла Вильям». Безымянное чувство не исчезало, наоборот, стучало дробным пульсом в висках, накатывало жаром, дразнило. Снова Барт через силу засмеялся. «Ладно-ладно! — уговаривал он себя. — Тень Отца Зигмунда![10] Ты зациклился на убийстве этого ребенка, вот в чем все дело, Барт! Воскресил то ужасное мгновение… Вскрик, ощущение мягкой плоти под топором… дрожь, пробежавшая по руке… стук лезвия о дерево алтаря…»
— Господи… — хрипло прошептал Барт. Нет, не вину он ощущал, не угрызения совести! В сердце расплывалось ледяное пятно… пустоты. Ни малейшего намека на сострадание, ни капли покаяния! Его вынудили обстоятельства, всего лишь… И теперь, оглядываясь назад после долгих месяцев кровопролитной войны, после десятков тысяч смертей, которые он сознательно спланировал, самое ужасное мгновение в его жизни выглядело невинной забавой. Пустотой! Холодные объятия неведомой силы — только обыкновенный человеческий страх. И страх не перед грядущими опасностями, с которыми еще предстоит столкнуться, но страх прошлого.
Что-то произошло с ним. Всю свою жизнь Фрейден умело манипулировал окружающими, подчинял людей своей воле, использовал в собственных целях. Барт всегда считал себя единицей постоянной, а мир вокруг — изменчивым и податливым. Подобно скале, он стоял незыблемо и невредимо в центре водоворота событий и страстей; стоило только протянуть руку, и события поворачивали в нужную ему сторону. Менялся мир, но не менялся Барт. Его вышвырнули из Большого Нью-Йорка, а он остался прежним. У него оттяпали Астероиды, а он — все тот же! Но на Сангрии… Что-то произошло с ним. Он глубоко изменился от одного лишь совершенного лично им убийства. Изменился достаточно, чтобы искать уже не просто новых владений взамен утраченной Федерации, — он хотел мести. Первоначальные муки совести щедрой дланью вскормили ненависть, ненависть к себе, немедленно переросшую в ненависть к Братству. Каким-то образом Барт совершил ошибку и оказался вовлеченным в борьбу, коварно соблазненным, изнасилованным — он увидел в Революции нечто большее, чем средство для достижения корыстных целей. Это заставило его заботиться об имидже Великого Героя. Звук собственного имени на устах кровожадной толпы недоумков стал уже не просто свидетельством удачно прокрученной операции. И теперь… все сомнения и печали прошлого обернулись в зияющее ничто!
Барт изменился… Его испортили… Непроизвольно, он совершил единственный грех в его личном кодексе: он утратил спокойствие. Впервые в жизни Барт чувствовал, что силы, которые им движут, неподвластны сознательному контролю, впервые он осознал себя игрушкой в лапах безжалостного Рока.
Случилась какая-то пакость! Он изменил Сангрию — или изменился сам? Действительно ли он переделал Сангрию по собственному подобию, или планета потихоньку превратила его в чудовище, приспособленное стоять на вершине власти — в циничного людоеда, типа Моро? В отродье, обожающее власть ради нее самой, а не из-за комфорта и безопасности?
Одна из самых опасных разновидностей страха — неуверенность! Вопреки всем своим эгоистическим желаниям и неблаговидным поступкам, Барт все-таки считал себя человеком приличным. Тем, кто не причиняет боль без нужды… Правда ли это? Неужели он на самом деле выродился в безжалостного монстра? Или это очередной приступ инфантильного малодушия? Ведь София все время пыталась ему что-то такое сказать — и не решалась! Что именно?
Соф… Может быть, она сумела разглядеть в нем некую черту, глубоко упрятанную в подсознании? То, в чем Барт не отважился признаться самому себе… Самоуверенный осел! Возомнил, будто уже выучил себя вдоль и поперек! Истинное малодушие — врать такой женщине, как Соф! До мерзкого обряда Посвящения Барт никогда не врал ей, не чувствовал в этом необходимости. А теперь…
Фрейден выругался, стукнул кулаком о ладонь. В сомнениях можно ковыряться всю жизнь! К черту сомнения! Непреложным остается один факт: София заслуживает правды. Если он скажет ей правду, возможно… возможно, подруга сумеет разогнать всю эту душевную муть. «Не стой на месте, идиот, — одернул он себя. — Когда дерьмовые мыслишки проедают лысину, надо орать без промедленья!» Ему сейчас до зарезу необходимо, чтоб кто-нибудь, в ответ на его горестные вопли, дружески похлопал по плечу. Или начистил рыло.
Он резко повернулся, шагнул в хижину.
София обнаружилась здесь же, за порогом. Она смотрела на Барта округлившимися глазами, рот приоткрылся в изумлении. «Наверное, у меня сейчас не лицо, а ретроспективный показ фильма «Фрейден — вселенский страдалец», не иначе!» — мелькнула у Барта мысль, когда он увидел растерянность и испуг своей подруги. Фрейден вновь грязно выругался про себя. Значит, нагло врать Софии уже вошло у него в привычку? Ох и гад же он!
— Соф… — пробормотал Барт. — Я… изменился?
— Изменился? — повторила женщина голосом настолько лишенным смыслового содержания, словно он принадлежал роботу или животному. Барт внимательно посмотрел на ее гладкое лицо, большие зеленые умные глаза и впервые задумался о том, что в действительности происходит в голове у этой красотки. Он никогда прежде не задавался подобным вопросом.
— Соф… — запинаясь, промямлил Фрейден. — Похож я… похож ли на убийцу?
Она глухо рассмеялась:
— Никогда не видела мужика, меньше всего похожего на убийцу. Ты выглядишь так, словно увидел привидение — убийцы не видят привидений. Я знаю… Как-то раз жила с одним таким… Тем более убийца не стал бы ничего выяснять у любовницы! Дятел, к примеру, химически чистый убийца. Можешь ты вообразить его задающим подобный вопрос?
Фрейден немного обалдел от таких слов. Черт возьми, София права! Тем более он должен сейчас рассказать ей обо всем! Она, наверное, сама уже догадалась. Барт нутром чувствовал — она знает. И ждет от него лишь смелого шага, откровения. Она сможет понять и простить, какими бы мерзкими ни были подробности.
— Я лгал тебе, — выдохнул Барт, чуть не зажмурив глаза, как перед прыжком в прорубь. — Лгал все время. Знаешь, кто подал Моро мысль запытать сангриан до сумасшествия? Я рассказал ему эту прелестную байку, потому что Животные недостаточно созрели для моих целей! — Он обнаружил, что вещает развязно и нагло, будто провоцируя Софию на вспышку ненависти. — Убивать Мозги и доводить деревенских до истощения — тоже моя идея! Думаешь, я действительно не замечал, как деградирует Вильям? Черта с два! Замечал! Но мне нужен был кто-то на роль монстра. И я использовал старину Дятла!
— Зачем ты мне лепечешь эту дрянь? — резко оборвала она. — Можно подумать, я гимназистка на воскресной прогулке! Давно уже все поняла и без твоих слюнявых признаний.
— Ты?.. — Барт ошалело уставился на подругу.
— С кем ты говоришь, по-твоему? — фыркнула София. — Ну и осел, Боже правый! О чем я тебе зудела все эти месяцы? И держу пари, я могу угадать следующее признание. Это Обряд Посвящения! Ты прикончил человеческое существо, правда ведь? Ох, мужики! В тот день у тебя все на роже было написано! Не нужно быть телепатом…
Фрейден почувствовал, как чудовищная гора упала с плеч. И все же оставалось еще кое-что недосказанное.
— Значит так? — прохрипел он. — Ты знала, что я лгу, но спокойненько продолжала трахаться со мной, вести дурацкие разговоры о Вильяме. Ты видела, как эта поганая Кучадерьма затягивает меня, и молчала? Почему, мать твою, не могла…
— Я тебе не дядя-пастор на проповеди! — огрызнулась София. — Прочти три раза «Аве Мария» и брось конфедоллар в кружку для пожертвований? Оставь это, Барт! Если ты не желаешь что-то слышать — не услышишь никогда, хоть ори тебе прямо в ухо! Ты выглядишь смехотворно, стуча себя пяткой в грудь и завывая «Ныне отпущаеши»… Ты никогда не мог отличить чувство вины от послеобеденной отрыжки. Разве не ты всегда поучал: «Не оглядывайся в прошлое; оно может настичь тебя»? А сам, в конце концов, оглянулся, и тебе не понравилось то, что ты увидел. Добро пожаловать, Бесподобный Вождь, в клуб, где все идет на самом деле! Добро пожаловать к людям!
— Ты хочешь сказать, что знала об всем, и продолжала…
— Продолжала? — крикнула София. — Не затыкай мне рот! Я жила с убийцами и ворами, продавала свое тело за возможность сытно пожрать. Кто я такая, чтоб судить тебя? Мы заключили сделку, Барт Фрейден. Я нуждаюсь в тебе, и ты нуждаешься во мне. Мы трофеи на каминных полках друг у друга. Мы оба живем в одних и тех же джунглях. Если ты превратился в чудовище, значит, и я недалеко ушла… Кем я была, когда ты подобрал меня? Так… Дырка… А ты карабкался на вершину, ты хотел победить! Именно потому… — Ее голос дрогнул, едва не сорвавшись на жалобный всхлип. — Именно потому я осталась с тобой… Ты единственный человек, кого я… Барт… — Последняя фраза прозвучала еле слышным хныкающим лепетом.
— Кто ж теперь лжет? — воскликнул Фрейден. — София О’Хара, твердая, как шпала! Ты, сучка! Я люблю тебя, маленькая лгунья! Господи, помоги мне, я влюбился… Я ничего не могу с собой поделать, я так одинок здесь… И если я тебя потеряю… Ты можешь причинить мне боль, Соф. В первый раз за всю жизнь кто-то может причинить мне боль. Вот маразм-то!
Внезапно она кинулась к нему, обхватила руками, спрятала лицо у него на груди.
— Причинить тебе боль? Идиот! Я не смогу причинить тебе боль, даже если ты бросишься на меня с ножом в пьяном угаре. Что поделать, вот такая я кретинка! Мы обстряпали славное дельце, и я веду себя, как одержимая, цепляюсь за всевозможные мелочи, словно какой-то помешанный «тормоз»! Твое тело… и то, как ты ходишь… и твои проклятый нежный живот… Мелочи? Фигня! Первоклассный мужчина для первоклассной женщины… Да будь ты с ног до головы покрыт белой лепрой[11], я все равно не оставила бы тебя. Мне наплевать, сколько ты там накромсал ублюдков, сколько невинных душ загубил. Пока ты хочешь меня — я с тобой, Великолепный Вождь! К сожалению, мне придется всегда…
— Соф, ты пытаешься… — начал было лихорадочно бормотать Фрейден, но осекся, будто получил с размаху в переносицу.
— Да, недоумок! — всхлипнула София. — Что за омерзительное слово! Я ненавижу его! Ненавижу! Но ничего не могу поделать с этим… Я люблю тебя! Люблю, люблю… Никто не говорил тебе этого прежде?
Фрейден с изумлением почувствовал, как по щеке у него скатилась соленая капля. Откуда? Почему? Он сжал ладонями лицо подруги, взглянул на него, как на некую редчайшую драгоценность. София плакала. Он никогда не видел ее плачущей прежде. Никто не плакал перед ним прежде. Барт понял, что обязан ей. Крупно обязан! Все нутро его противилось этому неоплатному долгу, но Барту теперь были глубоко безразличны любые потуги своего маленького, хитрого «эго». Влип? Ну и что! Он ведь здоровый, сильный мужик… Он старый, потасканный прощелыга… Не время умствовать, хватит гонять порожняк!