Если бы наши французские читатели знали подробности горской войны, они удивились бы тем лишениям, которые может переносить русский солдат. Он ест черный и сырой хлеб, спит на снегу, переходит с артиллерией, багажом и пушками по дорогам, где никогда не ступала нога человека, куда не доходил ни один охотник и где только орел парит над снежными и гранитными утесами.
И все это для какой войны? Для войны беспощадной, войны, не признающей плена, где каждый раненый считается уже мертвым, где самый жестокий из врагов отрубает голову, а самый кроткий довольствуется рукой.
У нас в Африке на протяжении двух-трех лет тоже было нечто похожее, кроме, естественно, природных условий, но наши солдаты получали достойную пищу и одежду. Помимо этого, у них была практически неограниченная возможность продвижения по службе, хотя для некоторых это оставалось пустым звуком. Повторяю, что у нас такое положение отмечалось два-три года — у русских же оно продолжается сорок лет.
У нас тоже невозможно обокрасть солдата — так он беден. Но в России солдата рассматривают как самое несчастное существо.
Военное ведомство отпускает каждый месяц на одного солдата всего тридцать два фунта муки и семь фунтов крупы. Начальник (обычно капитан) получает эти продукты как с воинского склада, так и добывает их у местных крестьян. Потом эти продукты или деньги за них возвращаются этим крестьянам.
Каждый месяц в момент расчета с деревенскими жителями, капитан приглашает к себе так называемый мир, т. е. наиболее уважаемых представителей общины, их, что ли, высший совет. Гостям приносят кувшины знаменитой русской водки, так горячо любимой крестьянами.
Пьют.
Капитан предпочитает не пить (особенно если он непьющий), а подливать водку. Когда народ уже охмелел, капитан берет с них расписку, нужную ему. Таким образом крупа и мука превращены в несколько кувшинов скверной водки. Вот и вся выгода для крестьянина.
На следующий день капитан несет эту расписку своему командиру. На деле солдат дьявольски скудно питался за счет купленного у крестьянина, крестьянин же уверен, что ему никто и никогда не возместит убытки. Зато командир, увидав расписку, видит в ней доказательство, что солдат купается как сыр в масле.
Если солдат участвует в походе, ему ежедневно обязаны давать щи и кусок мяса в полтора фунта. Эти щи варятся на много дней и похожи на наши консервы.
Одному дельцу пришла мысль заменить мясо коровы или быка мясом вороны, дескать, не все ли равно солдату, хотя мясо коровы или быка составляет самую питательную часть солдатских щей.
Надо сказать, что ворон в России видимо-невидимо, они летают тысячами, миллионами, миллиардами. Вороны со временем превратились чуть ли не в домашних птиц, как, например, голуби, мясо которых в России почему-то не едят. Вороны толкутся на улицах, накидываются на детишек, выхватывая из их рук хлеб. Кое-где в Малороссии ворон сажают на куриные яйца — подкладывают в их гнезда вместо их яиц.
В противоположность голубю, считаемому священной птицей, ворона рассматривается русским народом как поганая тварь. Однако любой охотник знает, что из вороньего мяса можно приготовить превосходный суп: я так думаю, что щи из вороны могли бы быть получше, чем из коровы или быка. Вот об этом-то и пронюхали какие-то интенданты и стали готовить щи из вороньего мяса, к которому испытывают такое предубеждение русские люди. Солдаты узнали, что за мясо они едят, и стали выливать вороньи щи.
А вот как обстоят дела с теми полутора фунтами мяса, которые ежедневно должен получать солдат в походный период. Об этом мне поведал молодой офицер, дравшийся в Крымской войне.
Одним быком можно накормить 400–500 человек. В Калужской губернии капитан купил быка, которого погнал к месту военных действий.
Увидав быка, командир спросил:
— Это что еще такое?
— Это бык для сегодняшнего меню, — отвечал капитан.
Бык добирался из Калужской губернии до Херсонской два с половиной месяца. Вы, наверное, подумаете, что он все же дошел до солдатских желудков? Ничего подобного: капитан его продал, а поскольку бык в отличие от солдат по пути хорошо питался, то капитан сорвал хороший куш.
Впереди каждой маршевой роты примерно за два-три перегона идет офицер, которому выдаются деньги на покупку дров, муки, выпечки хлеба. Этого офицера иногда именуют хлебопеком. Моему молодому офицеру поручили однажды — только на один день — сделаться хлебопеком. Приобретение такой должности, приносящей немалый барыш, которое, как утверждают в России, есть одолжение без греха, т. е. не связано с грубым нарушением законов, принесло моему знакомому в этот день сто рублей (четыреста франков).
Интендантство закупает в Сибири сливочного масла изрядно. Предназначенное Кавказской армии, оно стоит шестьдесят франков за сорок фунтов. В руках торговца оно имеет замечательные свойства. Поставщик же в Таганроге продает его по большой цене и заменяет маслом самого низкого качества. До солдата, естественно, полноценное масло и не доходит.
Вот так поживает русский солдат. Потому вообразите радость солдат, которые имеют счастье служить под командой таких людей, как князь Дондуков-Корсаков и граф Ностиц.
В ту ночь я спал в постеле — впервые за последние два месяца.
К нашему великому прискорбию, мы должны были на другое утро расстаться с милыми хозяевами. Считаю своим долгом повторить и здесь, что гостеприимство в России оказывается с какой-то особенной прелестью и свободой, которых не встретишь ни у одного народа.
Муане увозил с собой пять-шесть фотографий, а я портрет Хаджи-Мурада — живого. Я знал, что в Тифлисе найду копию его отрубленной головы.
Кроме этого, мне подарили на память от имени нижегородских драгун лоскут знамени, отбитого ими у любимого Шамилева наиба. К тому же мы отправились на казенных лошадях, так как почтовое сообщение доходило только до Унтер-кале, т. е. почти в сорока верстах от Чир-Юрта. У нас был конвой из двадцати пяти человек, но они стоили пятидесяти: ведь это были линейные казаки.
Лошади мчали нас вихрем. Через час мы были уже в крепости.
Татары, входившие в эту крепость, оставляли свое оружие у ворот.
В крепости царило некоторое беспокойство.
Все находившиеся в крепости линейные казаки приготовились к нападению: лазутчики, прибывшие утром, сообщили, что до шестидесяти лезгин, — а здесь граница Чечни и Лезгистана, — выступили из Буртуная с намерением совершить набег.
В какую сторону направились хищники, никто не знал, но было точно известно, что они уже спустились с гор.
Нам дали шесть донских казаков: в сравнении с легкими ружьями линейных казаков эти несчастные имели самый жалкий вид со своими длинными пиками.
Мы снова осмотрели наше оружие: все было в порядке.
Поехали.
Наши лошади, отдохнувшие у Али Султана, накормленные там овсом, скакали в галоп по обширной равнине. Без сомнения, бег их был слишком быстр для казачьих лошадей, одна из них скоро отстала, потом две другие последовали ее примеру, наконец, еще три оставили нас. С какой-то возвышенности мы увидели, что эти лошади, которые снова нашли силы двинуться, чтобы дойти до своих конюшен, галопом возвращались в крепость.
Мы были предоставлены сами себе, хотя и знали, что найдем лошадей и казачий пост в селении Унтер-кале. Кроме этих лошадей и казаков, мы надеялись повстречать по правую сторону дороги один весьма любопытный феномен: на этой равнине, где нет ни песчинки, высится Песчаная гора, высотой в шестьсот-семьсот метров.
Вскоре мы заметили желто-золотистую вершину, выделяющуюся на сероватом фоне. По мере нашего приближения она словно выходила из земли, а затем будто понижалась; она росла на наших глазах, простиралась подобно небольшой цепи, служащей опорой последним склонам Кавказа, почти на две версты в длину.
Гора имела три или четыре вершины, из которых одна выше остальных — та самая, что поднималась примерно на шестьсот-семьсот метров. Впрочем, надо быть вблизи ее, чтобы иметь представление о высоте горы. Пока она не заслоняет собой Кавказа, она кажется крохотной.
Я вышел из экипажа: песок был самым мелким и самым красивым, каким только можно было бы снабдить письменный стол дивизионного командира. После каждой бури гора меняет форму, но буря, как бы сильна ни была, не развевает песка по равнине, гора сохраняет свою обычную высоту.
Татары, которые не могли объяснить себе этот феномен, будучи незнакомы с вулканическими теориями Эли де Бомона нашли более удобным выдумать легенду, нежели отыскивать настоящую причину явления — у них, как и у нас, поэт опережает мудреца.
Вот что они рассказывают: два брата влюбились в принцессу; она жила в замке, построенном посреди озера. Она не могла выбраться из своего дома иначе, чем на лодке; принцесса любила верховую езду и соколиную охоту. Однажды она объявила, что вступит в брак с тем из братьев, который превратит озеро в твердую землю.
Братья пошли в разные стороны, но цель у них была одна. Первый отправился в Кубачи заказать саблю, которая могла бы рассечь утесы. Второй пошел к морю с мешком такой величины, чтобы, наполнив его песком, засыпать им озеро.
Старшему посчастливилось найти желанную саблю. От замка принцессы ближе до Кубачей, нежели до моря, и он быстро возвратился, далеко опередив младшего брата, который прошел лишь половину пути от Каспийского моря до замка. Вдруг младший, согнувшийся под мешком, запыхавшийся, весь в поту, услышал страшный шум, словно сто тысяч коней бросились во всю прыть в море. Это брат рассек скалу, которая низверглась в озеро с сильным грохотом, разнесшимся по горам.
Потрясенный этим, младший брат упал, мешок лопнул, песок высыпался и придавил несчастного, образовав над ним гору.