Калино передал вопрос ямщику.
— Шамхал Тарковский, — бросил тот.
— Слышите, Муане? Потомок персидского халифа Шах-Аббаса.
— Я знать не желаю ни Шах-Аббаса, ни его халифов; надо быть большим чудаком, чтоб заинтересоваться подобными вещами в этакую погоду.
— Муане, вот и лошади!
Муане повернулся. Пять лошадей действительно стремительно приближались к нам.
— Какое счастье! — сказал он.
— Гей! Кони, гей! Проворней, — кричал я.
Отпрягли прежних лошадей и запрягли новых; они вмиг сдвинули тарантас и понесли его, словно перышко.
Через четверть часа мы были в Темир-Хан-Шуре, а наш конвой — на обратном пути, увозя с собой петуха и четырех живых кур, взамен той бедной птицы, которую мы у них скушали.
Здесь мы нашли большой огонь, который был разложен нарочно для нас. Поручик Троицкий жил в Темир-Хан-Шуре с другом, которого он предупредил о нашем приезде через казака, отправленного за лошадьми, и друг распорядился затопить печку и камин.
Муане согрелся. По мере того, как он согревался и приходил в себя, он все больше оживал, и в нем все больше обнаруживался художник:
— Аул ваш в самом деле прекрасен.
— Не правда ли?
— Что это за господин, который смотрел на нас, стоя у порога?
— Шамхал Тарковский.
— У него славное жилище. Калино, подайте сюда мой картон. Надо поспешить зарисовать его голубятню, прежде чем меня опять начнет трясти лихорадка.
И он вновь стал рисовать, приговаривая:
— Я чувствую тебя, проклятая лихоманка, вот ты приходишь и не даешь мне закончить рисунок.
И, словно по волшебству, рисунок получался все более точным, более величественным и оригинальным, чем если бы он был сделан с одной лишь натуры.
Время от времени рисовальщик считал пульс.
— Все равно, — говорил он, — я думаю, что успею. Точно, успею — это я вам ручаюсь. Кстати, есть ли врач в этом городе?
— За ним уже послали.
— Только бы хинин не остался в телеге.
— Будьте покойны, хинин был в тарантасе.
— Ну, что ж, рисунок все же я завершил, он не будет худшим из прочих моих. И он стоит того, чтобы его подписали.
И он подписался: Муане.
— Есть ли, лейтенант, — спросил он, — у вас кровать? У меня зуб на зуб не попадает.
Муане помогли раздеться и уложили в постель. Едва он лег, как объявился врач.
— Где пациент? — спросил он.
— Покажите ему вначале мой рисунок, — попросил Муане, — посмотрим, узнает ли он его.
— Узнаете ли вы этот пейзаж, доктор, — спросил я врача.
Он скользнул по нему взглядом:
— Еще бы — это аул шамхала Тарковского.
— Да, теперь я удовлетворен, — произнес Муане, — посмотрите мой пульс, доктор.
— Черт побери! Ну и пульс: сто двадцать.
Несмотря на эти сто двадцать ударов, или, быть может, именно из-за них, Муане создал свой самый совершенный рисунок из всех сделанных в путешествии. Вот какая замечательная вещь искусство!
Большая доза хинина, принятая Муане вскоре после приступа лихорадки, волшебным образом прервала его болезнь. Лихорадки не было ни вечером, ни ночью, ни утром.
Я осведомился, что есть примечательного в Темир-Хан-Шуре; но на это мне отвечали отрицательно.
Действительно, Темир-Хан-Шура или, как называют сокращенно, Шура, лишь недавно отстроенное поселение. Это местопребывание Апшеронского полка.
Князь Аргутинский, видя, что место это находится среди непокорных и воинственных народов, сделал из него штаб-квартиру Дагестана. Командовал штаб-квартирой во время нашего сюда приезда барон Врангель.
К сожалению, барон находился в Тифлисе.
Шура была осаждаема Шамилем, но генерал Скролов успел прийти на помощь, и Шамиль был вынужден снять осаду.
Однажды ночью Хаджи-Мурад ворвался в ее улицы; вовремя была произведена тревога, и Хаджи-Мурад — отбитый, возвратился в горы.