Проводник заблудился — так мало любопытны татары до подручных мест, освященных преданием! Наконец, устав продираться верхом сквозь дубняк и колючку и терны, мы бросили коней и по крутизне спустились на дно ручья — это единственный ход к дому дивов (девын — эв), который иначе называют гибель визиря (визирь-гран), убитого тут во время какого-то нашествия персиян. Мы шли под сводом ветвей, по мшистым каменьям — и вот пещера пред нами. Ручей образовал тут широкое колено, и огромная скала, упавшая с вышины отвесных берегов ущелья, стоймя стоит у входа, словно на страже. Жерло этой пещеры, закопченное дымом, не более восьми шагов поперек и двух с половиной в вышину… Входим: пещера немного расширяется овалом, сзади ее другая поменьше, в боках выбиты ясли для коней… помост усеян тысячами костей — ибо это место всегдашний притон разбойников и плотоядных зверей. Один из бывших с нами есаулов рассказывал, что он в прошлом году убил тут гиену. Вообще должно признаться, что пещера дивов обманула наше ожидание: в ней тесно и душно жить не только великанам да и обыкновенным смертным; одно лишь преддверие ее, заключенное утесами, заросшее деревами, заплетенное кружевом плюща и дикого винограда, стоило взгляда, даже избалованного красотами природы.
Вперед!
За горной деревней Джалганны взялись нам показать еще диковинку: это пещерка, известная под именем эмджекляр-пир, т. е. «святых сосцов». За крутизной надо было слезть опять с коней и, хватаясь за корни дерев, спуститься в глубокую долину… спустились, огляделись: при подошве скалы, под шатром тутовых дерев, указали нам небольшую впадину, разве сажень в диаметре, с округлого потолка висели каменные сосцы, весьма похожие на женские груди, и из каждого ниспадали капли воды, звуча по чаше, выбитой ими. Дождевая влага, растворяя известковые слои и потом процеживаясь сквозь трещины пластов, более твердых, мало-помалу образовала эти натеки, оставляя по закону сцепления добычу свою кругами около скважин. Впрочем, я видал тысячу разновидных сталактитов и — никогда подобного. Вероятно, особенная клейкость составных частей раствора была виной этой странной игры случая. Женшины окрестных гор веруют крепко в целительную силу воды, истекающей из сосцов матери-природы. Когда в груди их иссякнет молоко, они издалека приходят сюда пешком, приносят в жертву барана, мешают с землей воду каменных сосцов и набожно пьют ее. Если вера не всегда спасает, зато всегда утешает, а это разве безделица!
И мы напились чудесной воды и мы полюбовались диким удольем; вскарабкались вверх, и снова проехав деревню, ударились прямо к западу; нам должно было объехать недоступную коням крутизну, по которой спускалась дагбари (горная стена) от четырехугольной крепостцы на самом обрыве ее стоящей; но прежде чем приблизиться к желанным развалинам, нас повели на северную сторону горы — посмотреть чем-то знаменитый ключ.
— Вот он, вот урус-булах (русский родник), — сказал татарский бек, наш бородатый чичероне, привстав на стременах и подымая папах свой — Из него пил падишах Петер, когда впервые взял Дербент!
Мы спрыгнули с коней и с благоговением черпали горстью воду. Сколько лет протекло с тех пор, как он утолил жажду величайшего из царей и величайшего из людей (две доблести, редко между собой смежные). Но он все еще журчит неизменно — зато как сильно изменились с тех пор русские! С каким самосознанием нравственной и политической силы попирали мы Кавказ, на который первый наложил пяту преобразователь России! Я воображал себе державного великана, в толпе его сподвижников и кавказских наездников, дивящих друг друга и еще более дивящихся быть вместе! О как бы дорого дал я, чтобы угадать, какие мысли звездились во всеобъемлющей голове Петра в ту минуту, когда, припав к этому ключу, глотал он кровавым потом своим купленную влагу! Сомнение ли волновалось в душе его об успехе зачатого им дела, или великая мысль величия России и тогда явилась в его уме, как Минерва из головы Юпитера, в полной силе и в полном вооружении?..
Правда ли, что
Князь Дмитрий Кантемир был в поезде Петра Великого и передал рассказ о Кавказской стене Баеру.
И наконец мы приблизились к развалинам Кавказской стены, примыкающей к крутизне. Какое величавое, и с тем вместе, какое печальное явление предстало очам нашим… победа природы над искусством, времени над трудом человека! Там виделась постепенность разрушения a priori u a posteriori, так сказать, поколение веков, работающих на судьбу. Слабое зерно, запав в трещинку, в спай камней, и разрастаясь деревцом, инде выдвинуло корнями плиты вон из средины стены, раскололо другие, разорвало, сбросило их долой… и вот воздух, питатель жизни, грызет их; дожди, живители злаков, точат их, и разрушение не щадит лежащих во прахе. Ветер засыпает, растение дробит самые останки, застилает коварной зеленью листов раны, прорезанные его корнями.
Лишь один сострадательный плющ, как песня боянов, свивает две половины времени, вяжет, будто узами родства, стоящих и падших — еще целые и уже разбитые громады. Дубы, грецкие орешники, тут и чинары шумят внизу, торчат из боков, гнездятся наверху развалин, сидят на них, опустив крылья подобно орлам, вцепясь когтистыми корнями, и нередко, опрокинутые бурей, держат на воздухе свою добычу. Но не везде время победило твердыню. Во многих местах, сбросив с чела зубчатую корону бойниц, она еще гордо вздымается над народом дерев, ее осаждающих отовсюду, и лишь столповидные тополи помахивают наравне с ней кудрявыми головами, гордясь одним ростом, не крепостью. Мелкие поросли и седой мох, эта пена столетий, лепятся на груди великанов древности и наводят на нее свою мрачную краску. Инде зелень проседает по швам камней узорчатой вышивкой. Инде плющ распустил с башни свое зеленое знамя, но верх стены даже с целыми бойницами всегда увенчан кустарником, и между него стоят молодые деревья, будто на страже. Глядя на свежесть этой стены, подумаешь, что она сто лет назад построена и едва ль пятьдесят назад брошена на съедение пустыне. Дожди не размыли, а только выгладили ее, и перуны будто сплавили ее в одну толщу. И какая тишь, какая глушь в окрестности! Изредка разве прощебечет птичка. Роскошная трава ложится на корень нетронутая, и только копыто коня табасаранских разбойников топчет поляны, багряные земляникой!
Но к делу.
Кавказская стена начиналась у южного угла крепости Нарын-Кале и шла от востока на запад, по холмам и оврагам непрерывно. До обрыва, который мы объехали (это верст пять от Дербента), видны еще развалины четырех небольших крепостей, из коих крайняя цела. Таких крепостец впоследствии мы проехали много. Они стоят друг от друга на неровном расстоянии (вероятно, для воды), и сами разной величины, от 120 до 80 шагов длиной; шириной всегда менее. Иногда с четырьмя круглыми наугольными башнями, иногда с шестью. Укрепления сии, примыкающие к стене, вероятно,служили главными караульнями, складочными местами для оружия и запасов, местом жительства начальников и точками сбора и опоры в случае прорыва. Самая стена, вышиной и толщиной и образом кладки, совершенно сходная с дербентской. Первая, правда, изменяется иногда, смотря по игре почвы, ибо старались, сколь возможно, сохранить горизонтальность короны. Но там, где стена должна идти по наклону, верхние и прочие ряды идут уступами, так что каждая плита вырублена наугольником. Плиты почти все два с половиной футов длины, одна три четверти ширины, а толщиной около одного. Кладены две плиты вдоль стены, а третья между ними ребром и вовсе без цементу; зато внутренность стены обита из булыжника и обломков, связанных глиной с примесью известки. Башни маленькие и всегда набиты землей, и всегда головой своей в уровень со стеной — отличительная черта азиатской фортификации от готической, в которой башни высоко вздымаются над стеной, пусты и потому в несколько рядов прорезаны стрельницами (meurtrieres). Но всего замечательнее и всего более доказывающее незапамятную древность этой стены есть неизвестность сводов: явление, которое заметил Депон в пирамидах фараонов. С опасностью сломать голову или задохнуться в ямах, ползал я по всем тайникам, в каждой крепостце к воде ведшим, я уверился, что сводный замок строителям Кавказской стены был неведом, хотя в Дербентских воротах, вероятно, после и в разные времена, выведены своды, и не острые (en ogive), но всегда круглые (pleincintre), вопреки арабской архитектуре, распространившейся вместе с исламизмом. Коридоры накрыты или широкими плоскими плитами, или плитами в выступ, или наконец кровлей из плит, сложенных, как на карточном домике, треугольником. Кровли в выступ иногда снизу округлены, что и дает им ложный вид свода, но малейшее рассмотрение разуверяет, тем скорее, что они почти все от тягости, на них лежащей, треснули и расщепились веером. Камень сечен был, вероятно, в близких каменоломнях, теперь забытых и заросших дебрями; но предание уверяет, что его возили с морского берега. Отсутствие в нем раковин, составляющих основу приморского каспийского известняка, опровергает это лучше трудности перевозки в бездорожные горы.
Посмотрев и осмотрев Кеджал-Кале, крепостцу, отстоящую верст на двадцать от Дербента, и подивившись ее целости, несмотря на то, что вековые дерева завладели ее верхом и внутренностью, мы воротились по другой стороне стены, чтобы выехать на аробную дорогу. Кази-Мулла, нынешний пророк гор, отбитый в прошлом году от Дербента, хотел укрепиться в Кеджал-Кале. Когда я был еще мальчиком, сказал он, я лазил в ней за грушами; но оказалось, что родник, в средине ее бывший, засорился, и потому держаться в ней было бы невозможно.
Мы отобедали в деревне Метаги, расположенной на высокой горе, на самом прелестном местоположении, и потом, через Сабнаву, счастливо доехали до Дербента, только искоса взглянув на башни исторического, теперь исчезнувшего города Камака, на высоком каменном мысу виднеющегося. Старинная слава его заменилась теперь другой: камакли (т. е. житель деревни Камака), значит, в окрестности, «дурак». Уверяют, что между ними, как меж абдеритами, нет ни одного умного человека.
Но где, но как, но далеко ли шла Кавказская стена? Далеко ли остались ее развалины, не расхищенные на постройку деревень, как во многих местах очевидно? Вот вопрос, который, может быть, век останется задачей. Весть между двумя намазами (т. е. около шести часов) перелетала по этой стене от моря до моря! — говорили мне татары. Теперь мы не знаем вести о ней самой — и признаться, это не много делает чести русской любознательности.
Как бы то ни было, этот образчик огромной силы древних властей существовал и теперь дивит нас и мыслей и исполнением. Подумаешь, это замыслили полубоги, а построили великаны. И сколь многолюдны долженствовали быть древле горы Кавказа! Если скудные граниты Скандинавии названы officina gentium, как же не дать Кавказу имени колыбели рода человеческого? На его хребтах бродили первенцы мира; его ущелья кипели племенами, которые по ветвям гор сходили ниже и ниже и наконец разошлись по девственному лицу земли, куда глаза глядят, завоевывая у природы землю, а потом землю у прежних пришельцев с гор, вытесняли, истребляли друг друга и обливали потоками крови почву, над которой недавно плавали рыбы и бушевал океан. Положим, что персидские или мидийские цари могли волей своей двинуть целые народы для постройки этой стены; но вероятно ли, чтобы сии народы могли жить несколько лет в пустыне малонаселенной, лишенной избыточного землепашества? Вероятно ли, чтобы гарнизоны крепостей и стража стены, всегда ее охранявшие, имели продовольствие из Персии? Не правдоподобнее ли положить, что горы сии, тогда мало покрытые лесом, были заселены многолюдными деревнями, золотились роскошными жатвами и что для сооружения этого оплота от северных горных и степных варваров употреблены были туземцы? Не правдоподобнее ли… но что такое подобие правды, когда мы не знаем — что такое сама правда?.. Я кончил».
Через двадцать лет после Бестужева мы совершили такую же поездку с той только разницей, что мы проехали семью верстами далее его. Мы так же, как и он, посетили пещеру дивов, грот священных сосцов, откуда гарнизоны, находившиеся в башнях, брали воду. Наконец, перечитывая его описание, мы нашли его таким точным, что решили передать его вместо нашего, в уверенности, что читатель нисколько от этого не потеряет. И теперь, когда прах его соединился с прахом Искандеров, хозроев и нуширванов, узнал ли он о великой стене больше, нежели знал о ней при жизни? Или душа его слишком занята ответом на вопрос Создателя: «что ты сделал со своей сестрой Ольгой Нестерцовой»? Надеемся, что на небе, как и на земле, кроткое существо молится за него.
Наступило время расставания — самый тяжкий час в путешествиях.
Уже четыре дня ездили мы вместе с Багратионом, не разлучаясь с ним ни на час; он был для нас все — наш чичероне, наш переводчик, наш хозяин. Он знал цену и название всякого предмета; идя мимо сокола, он узнавал его породу; смотря на кинжал, он сразу оценивал его достоинство; при каждом изъявлении желания он ограничивался ответом: «Хорошо, будет сделано», поэтому при нем уже не осмеливались вторично выражать желание; одним словом, это был тип грузинского князя — храброго, гостеприимного, щедрого, восторженного и прекрасного.
Перед самым отъездом я хотел, по обыкновению, запастись какой-нибудь провизией, но Багратион ответил:
— Вы имеете в своем тарантасе курицу, фазанов, печеные яйца, хлеб, вино, соль и перец, и сверх того завтрак и обед заказаны для вас по всему пути до Баку.
— А в Баку? — спросил я, смеясь и не предполагая, что предусмотрительность князя шла далее Баку.
— В Баку вы будете жить в доме уездного начальника Пигулевского. Сам он прекрасный человек, жена его дама прелюбезная, а дочка просто очаровательна.
— Не смею более спрашивать, что будет дальше!
— Дальше? В Шемахе вы остановитесь в прекрасном казенном доме, у коменданта — отличного человека. В Нухе найдете Тарханова, он — то, что во Франции вы называете, если не ошибаюсь, парень, что надо. Он покажет вам алмазный перстень, подаренный ему императором в вознаграждение за двадцать две головы разбойников, которые он имел честь представить.
Чего же больше: первая красавица в свете не может дать свыше того, что имеет. Поцелуйте за меня мимоходом его сына, ребенка 12 лет, говорящего по-французски, как вы; вы увидите, какое чудо ума этот прелестный ребенок.
В Царских Колодцах вы встретите князя Меликова и графа Толя, которые дадут вам лошадей, чтобы видеть хотя бы одну из разрушенных крепостей времен царицы Тамары.
Наконец в Тифлисе вы остановитесь у вашего консула — барона Фино. Не знаю, первый ли он консул, которого Франция имеет в Тифлисе, но, наверное, он единственный. Там вы будете, как на Гентском бульваре. Ну, а как вас будут встречать за пределами Тифлиса, это уже не мое дело, а дело других.
— И все эти господа предупреждены?
— Уже три дня, как отправился курьер. Помимо этого, вы имеете с собой до Баку нукера, которому поручено заботиться, чтоб не было у вас в дороге недостатка ни в чем. В Баку вам будет дан новый нукер до Шемахи, а в Шемахе до Нухи.
Поистине ничем нельзя отплатить за подобную заботу, разве только, как философски выражается наш друг Нестор Рокплан, заплатить за это неблагодарностью. Я дождусь другого случая, чтобы воспользоваться этим советом.
Мы поехали. Наши папахи прощались между собой еще довольно долго, когда наши голоса уже не могли обмениваться больше словами.
Когда мы увидимся? Увидимся ли когда-нибудь? Лишь бог ведает!
Повернули за угол одного дома, и я устремил взоры на себя самих, на улицы, на великолепные ворота Дербента, построенные, по всей вероятности, Хозроем Великим. Это врата Азии. Через них мы вступали во вторую часть света.
Калино, который и не подозревал предстоявшего поэтического перехода, читал с большим вниманием книгу, которая, по-видимому, поглощала его внимание. Разыскивая все, что могло бы дополнить путешествие и доставить о дороге исторические, научные или художественные сведения, я позволил себе спросить его, что он читает?
— Ничего, — отвечал он.
— Как ничего?
— Одну легенду.
— Легенду! О ком?
— О знаменитом разбойнике.
— Как! Легенду о знаменитом разбойнике, и вы называете это ничем?
— Да здесь их множество и без того.
— Легенд?
— Нет, разбойников.