— Я отец, и удостоен настоящей чести, мне разрешили посещать ребенка, когда я захочу. Принимается как должное, что я не буду делать или говорить то, что может разрушить волшебную сказку, в которой воспитывается малыш.
Когда горячее медное солнце утонуло в длинных каменных ущельях острова Манхэттен, два друга пошли назад к гостинице, где они встретились. Ланни там снимал номер и пригласил друга. Он заказал еду, и когда её подали и официант удалился, они долго сидели за кофе со льдом и разговором. Как много воспоминаний они должны были воскресить и как много вопросов задать! Сколько людей, с которыми они работали на мирной конференции. Где они сейчас, и что с ними случилось? Многие умерли, а другие уже выпали из поля зрения. Олстон говорил о тех, кого знал. Что они сейчас думают о своей прошлой работе? Ланни был одним из диссидентов и зашел так далеко, что оставил свою скромную работу в знак протеста против позорного урегулирования. Грустное удовлетворение знать, что ты был прав, и что худшие бедствия, предсказанные тобой, в настоящее время висят над миром, в котором ты живёшь!
Лучше говорить о самых проницательных из них, о тех, кто был достаточно смел, чтобы выступить против слепых безумств и необузданной жадности. Красный дядя Ланни, которые до сих пор жил в Париже — и был теперь député de la république française, и несколько раз его тирады цитировались в новостных рассылках в Америку. Ланни вспомнил, как привёл Олстона и полковника Хауса к своему дяде в его парижский многоквартирный дом. Этот визит был слабой попыткой президента Вильсона привести англичан и французов к какому-то компромиссу с Советами. "Как мой отец не хотел видеть меня рядом с этой опасной Красной овцой в семье моей матери!" — заметил Ланни. — "Мой отец до сих пор чувствует то же самое".
Они немного поговорили о Робби Бэдде. Олстон рассказал с юмором о годах обучения в колледже, когда он смотрел с благоговением на изумительного плутократического сына владельца Оружейных заводов Бэдд. Тот носил толстые белые свитера с высоким горлом, на каждом из которых была синяя буква Y, и, выходя на футбольное поле, получал оглушительные приветствия. Олстону, напротив, приходилось зарабатывать себе на жизнь, работая официантом в студенческой столовой, и поэтому он никогда не был "принят" в светское братство. Ланни сказал: "Робби не так резок сейчас, он научился уважать образование и, даже смирился с тем, что один из его сыновей играет на пианино и смотрит на картины вместо того, чтобы помогать ему в производстве военных самолетов".
"А ваша мать?" — спросил пожилой человек. Когда ему сообщили, что она все еще процветает, он сказал: "Я действительно думал, что она самая красивая женщина, которую я когда-либо видел".
"Она, конечно, котировалась", — ответил сын. — "Теперь она принимает с сожалением тот факт, что находится на шестом десятке, а с семилетней внучкой не может отрицать этого".
Бывшего географа удалось уговорить рассказать о себе. Он произвел впечатление на своих коллег в Париже, и ему был предложен пост в Вашингтоне. Там среди его знакомых оказался тогдашний помощник министра военно-морского флота, высокий, крепкий молодой человек со способностями и амбициями, у которого оказалась слабость к профессорам. "Он любит держать их при себе", — сказал Олстон, — "он считает, что они много знают, и что их знания должны быть использованы. Новая идея в американской общественный жизни, как вы знаете".
"Это то, что нестерпимо раздражает Робби", — ответил сын Робби.
— Когда ФДРстал губернатором штата Нью-Йорк, он пригласил меня приехать в Олбани и занять незначительный пост, без особых обязанностей, но так, чтобы я мог иметь зарплату и быть всегда под рукой для консультаций по проблемам, с которыми не справиться одному человеку. Странная судьба для географа, но вы помните, как это было в Париже, мы все должны были быть политиками и дипломатами, лингвистами, этнографами, правоведами или так или иначе мы должны были ими прикидываться. То же самое происходит в правительстве, вы должны изучить человеческую природу и социальные силы, которые окружают вас, и применять здравый смысл к любым возникающим проблемам. ФДР, казалось, думал, что я был достаточно успешным в этом, и он взял меня в Вашингтон, и теперь я один из тех "бюрократов", к которым ваш отец, без сомнения, испытывает антипатию.
"Не попадайтесь ему на глаза!" — с усмешкой воскликнул Ланни.
— Я на самом деле являюсь человеком для особых поручений. У меня есть подчиненный, который достаточно хорошо управляет моим офисом, а я всё время в распоряжении президента, чтобы понять, если я могу, что ему нужно знать, и распутать ситуацию, если кто-нибудь это в состоянии сделать. Когда две важничающих личности впадают в раж и скандалят, я спокойно иду и убеждаю их, что республиканцы единственные люди, кто выиграет за счет их плохого поведения. Это самая неприятная и разрушающая все иллюзии работа. Я от неё страдаю и то и дело решаю, что это должно быть в последний раз, но возникают больше неприятностей, и я прошу прощения у перегруженной исполнительной власти, который пытается сохранить слепой мир от погружения в пропасть.
— Вы думаете, что всё так плохо, профессор Олстон?
— Я думаю, что это так плохо, как это возможно. А как вы думаете, Ланни?
— Вы имеете в виду эту страну или Европу?
— Это все один мир. Это я узнал, как географ, и я очень боюсь, что американскому народу это придется узнать с кровью и слезами. Это было летом 1937 года.
Ланни, слушая это, размышлял. Его мысль была: "А что я должен рассказать?" Он всегда сдерживал порыв быть откровенным с кем-либо. Всегда приходится ставить ограничения для себя. Теперь он осторожно начал:
"Вы помните, профессор Олстон, что я был на вашей службе ярым молодым реформатором. Я не бросил это даже после Версаля. Я имел обыкновение посещать одну за другой международные конференции. Полагаю, что я посетил их дюжину, встречаясь с государственными деятелями и газетчиками, и служил им в качестве посредника. Я привык собирать всякую, в том числе и конфиденциальную, информацию, которую считал необходимой довести до общественности, и принести мир и добро, чувство товарищества несчастному старому континенту, где я родился. Но в последние годы я был вынужден от этого отказаться. Я восстановил против себя всех, кого знал, разбил свой дом, это было, как плеваться против урагана. Вы должны понять, я создал себе репутацию эксперта в области искусства и принял участие в создании больших коллекций, которые, я считаю, будут завещаны общественным учреждениям, и, таким образом, будут способствовать распространению культуры. Я убедил себя, что это настоящее служение, и что вкус в искусстве не только фантазия, но важное социальное влияние".
— Да, Ланни, конечно. Но вы не можете также не иметь политических взглядов и не оказывать влияние на людей?
— Это было бы трудно, почти невозможно. Я потерял бы клиентов, для которых я покупаю картины. В своих взглядах они консервативны, если не сказать ретроградны. Я встречаюсь с ними, потому что живу в мире моего отца и моей матери, и даже там я бы не приобрёл клиентов, если бы неосторожно относился к вопросам, которые в настоящее время возбуждают умы каждого. Я не сомневаюсь, что вы знаете, как богатые и светские люди бранят и порочат Рузвельта.
— Он пытается спасти их, а они этого не понимают.
— И не поймут. Каждый мужчина из них является Людовиком Шестнадцатым, а каждая женщина Марией-Антуанеттой, настойчиво стремящимися на плаху. Я нажил себе врагов, указывая им на это. Но теперь я научился разговаривать с ними и отвечать на их вопросы, что я аполитичный человек, живущий в мире искусства. Они принимают это, как моё профессиональное кредо, и предполагают, что я стремлюсь к деньгам, как и все остальные. Вы видите, что я веду своего рода двойную жизнь. Я говорю откровенно только с полудюжиной верных друзей. Я хотел бы иметь вас в качестве одного из них, если вы согласны. Но вы должны мне обещать, что не будете говорить никому обо мне.
— Я использую много способов, чтобы не попасть в газеты, Ланни, так что я могу понять вашу позицию.
— Конечно, сможете, когда услышите, что один из моих самых платежеспособных клиентов Герман Вильгельм Геринг.
— Какой ужас, Ланни!
— Вы можете вспомнить, как я вам рассказывал о своём друге детства Курте Мейснере, который стал артиллерийским офицером немецкой армии. Теперь я могу рассказать вам то, что не мог рассказать, когда был вашим секретарём. Я столкнулся с Куртом на улице в Париже. Там он выполнял функции секретного агента германского генерального штаба. Моя мать и я приютили его и спасли его от французской полиции. Затем он жил в нашем доме на Ривьере восемь лет, и стал хорошо известным пианистом и композитором. Потом он вернулся в Германию и сделался нацистом, через него я познакомился со многими из тех, кто сейчас занимает высокие посты в партии, в том числе и с фюрером, чьим любимчиком по-прежнему остаётся Курт. Вы видите мою ситуацию. Я мог бы рассказать своему другу детства, что я действительно думаю о его партии и его деле, но, тогда мне пришлось бы порвать с ним. Или я мог окраситься в цвета Коричневого дома и слушать то, что они мне рассказывают. Что даёт мне шанс использовать это когда-нибудь. Так что я играл Бетховена для 'Ади', так самые близкие Гитлера называют его, а генерал Геринг считает меня своим весёлым компаньоном, приглашая меня к себе в охотничий домик, и накачивает меня спиртным для получения информации о внешнем мире. Я рассказываю ему то, что он уже знает, и я для него нахожу покупателей на картины, которые он похитил у богатых евреев своего третьего рейха. Мой отец ездит к нему и сдает в лизинг свои авиационные патенты толстому Exzellenz, и они стараются изо всех сил перехитрить друг друга и добродушно смеются, когда терпят неудачу. Geschäft ist Geschäft.
— Это страшно, отдать нацистам господство в воздухе над Европой, Ланни.
— Не думайте, что я не предупреждал своего отца и не умолял его изменить его деловую политику. Но он отвечал, что он сначала пошел к англичанам и французам, а те не заплатили ему достаточно, чтобы он смог обеспечить свой завод работой. 'Могу ли я винить нацистов, у которых есть мозги и предвидение?' — спросил он, и был слишком вежлив, чтобы не добавить: 'Зачем искусствоведу пытаться определять судьбу народов?' Робби настаивает на том, что он верит в свободу торговли, и цитирует правила истинного оружейника Эндрю Андершафта. Но, увы, когда я пытался применить эти правила, то они не сработали. Мой отец не позволит, прямо или косвенно, демократически избранному правительству народа Испании приобрести Бэдд-Эрлинг Р9 за наличные на блюдечке.
— Вы знаете Испанию, Ланни?
— Не так хорошо, как я знаю Францию, Германию и Англию, но я посетил её три раза в прошлом году. Каждый раз я привозил оттуда картины, но я и встречался и беседовал с самыми разными людьми, и много увидел. Я видел подавление мятежа Франко в Барселоне и прибытие Интернациональной бригады для обороны Мадрида.
— Как вы думаете, какой будет исход этой борьбы?
— Народ, безусловно, будет раздавлен, если мы продолжим не позволять им покупать оружие, хотя мы разрешаем итальянцам и немцам отправлять Франко все, что он попросит. Я не могу понять, дипломатии нашей страны, и я хочу, чтобы вы рассказали бы мне, почему это происходит, и что это значит?
— Ответ на этот вопрос совсем не прост. Есть так много сил, некоторые тянут в одну сторону, а другие в другую.
Но сам президент, профессор Олстон! Он является главой правительства и несет ответственность за его политику. Неужели он не видит, что он делает с Европой, когда позволяет нацистам и фашистам объединиться и убивать демократически выбранное народное правительство?
— Президент не правитель Европы, Ланни.
— Нет, но он является главой нашего правительства и должен управлять им и иметь мнение о нашей внешней политике. Почему он отменил, что было международным правом с самого начала. Оно разрешало любому законному правительству приобретать оружие для своей защиты? Почему он пошел в Конгресс и потребовал продление эмбарго на поставки оружия и применение его к испанской гражданской войне? Почему он пошел на поддержку фарса невмешательству после того, как он целый год мог видеть, что это означает. Мы сохраняем лояльность Гитлеру и Муссолини, в то время как они не лояльны никому в мире?
Бывший географ смотрел в пару серьезных карих глаз, слушая всегда хорошо поставленный голос, даже когда в нём слышалось беспокойство. И глаза и голос были такими же, какими он наблюдал их в конференц-залах отеля Крийон, где внук владельца Оружейных заводов Бэдд очень старался уберечь район Штубендорф, дом своего друга Курта Мейснера, от передачи полякам. Теперь вот это был Ланни лета 1937 года, почти в два раза старше, но по-прежнему ставит сложные вопросы простыми совами. Или, по крайней мере, так казалось "человеку" высоких государственных дел. Почему президент Рузвельт не видел? Почему он не делает этого? "Человек" высоких государственных дел слышит такие вопросы каждый день и большую часть ночи. И, возможно, он не знает ответа, или, возможно, был не вправе дать ответ.
Олстон слушал, пока этот друг не закончил изливать свои вопросы. Затем после паузы и с улыбкой он спросил: "Почему бы вам не спросить у него самого, Ланни?"
— Я никогда не имел такой возможности, профессор.
— Вы могли бы получить такую возможность довольно легко, если бы захотели.
Молодой человек был поражен. — "Вы думаете, что он потратит время на разговор со мной?"
— Он большой любитель поговорить. Кроме того, он любит встречаться с людьми, всякими, даже с теми, кто не согласен с ним.
"Я не думал об этом", — ответил Ланни. Но он размышлял, пока говорил. — "Я понимаю, что для меня это было бы большой честью, но я мог бы попасть в газеты, а потом, что бы сказал Робби?"
Он остановился, а другой засмеялся. — "А вы могли бы придти продать ему картину. Он мог бы действительно купить одну, чтобы подтвердить причину вашего прихода!" Потом он объяснил более серьезно, что президент был в Крум Элбоу, в доме своей матери в Гайд-парке, который не был под столь пристальным вниманием газетных ищеек. — "Они устроили свою штаб-квартиру в Покипси, на некотором расстоянии от усадьбы, и они не подвергают ее такой осаде, как Белый дом. Президент может легко поручить своему секретарю не включать ваше имя в ежедневный список посетителей. Это может оказаться полезным для него, так как вполне возможно, что он захочет сказать что-то конфиденциальное другу Гитлера и Геринга".
Правильному человеку не надо много времени, чтобы договориться о встрече, когда под рукой есть телефон. На следующий день сразу после полудня Ланни покинул свой отель за рулем спортивного автомобиля, который поступал в его распоряжении при посещении дома его отца в штате Коннектикут. Его маршрут лежал через Центральный парк и до Риверсайд-драйв. Через большой высокий мост, с которого был захватывающий вид. Затем вверх по долине реки Гудзон, известной в истории и по легендам. Здесь был повешен майор Андре, а генерал Арнольд сбежал, избежав повешения. Здесь загадочные голландцы играли в кегли в ночное время, тем самым вызывая гром, и Рип Ван Винкль предвидел Фрейда с его "бегством от реальности".