— Здравствую, — свысока кивает она и направляется мимо.
— То-о-ом, — тяну я в спину, глядя на полупустую матерчатую сумку у неё в руке, — ты домой или дальше по магазинам? Если идешь дальше, то пошли вместе, я тоже отсюда обход начал.
Она оборачивается, на лице — сомнение.
— Вместе весело шагать по просторам, — бросаю с серьезным видом аргумент.
Тома фыркает, потом, чуть подумав, согласно кивает головой:
— Ладно… Я на улице постою.
Странно это все… Вроде и не мальчик, но откуда такая радость? Почему понятное желание понести её сумку превращается в мучительные метания в поисках подходящих слов?
Надавил вилкой на черняшку — свежайший. Взял ещё тёплый, чуть маслянистый брусок, понюхал — и сладковатый ржаной запах вытеснил все мысли. Торопливо отламываю уголок и хрущу чуть кисловатой корочкой обдирного. В сумку, туда же горчичный батон. У кассы перечислил лежащее в сумке, расплатился и торопливо пошёл к выходу.
Спускаюсь по ступенькам из магазина и на последней задерживаюсь.
— Господи, ну скорее бы вырасти. Так хочется взглянуть на тебя сверху вниз, — со вздохом делаю ещё один шаг, и вот я сантиметров на семь короче Томы. Тоска смертная. — Ну, какие у тебя планы по закупкам?
— Молочный ещё и овощной. Картошка и морковь, — Тома с некоторым сомнением взглянула на меня.
— Угум-с… — я задумываюсь над выстраиванием оптимального с точки зрения моих интересов маршрута.
— Значит, мы сделаем так, — начинаю командным голосом, — сейчас идем в молочный, потом ты заскакиваешь к себе и оставляешь купленное, потом заходим ко мне, я тоже оставляю, пьем чай и идем в овощной.
На«…пьем чай» мой голос предательски ломается, не выдержав внутреннего напряжения, и я даю позорного петуха.
— О боги! — закатываю глаза к небу, Тома деликатно тыкается мордочкой в воротник пальто, пряча усмешку.
— Ужасный возраст, — делюсь с Томой своими переживаниями, — пошли. Держись за меня, скользко, — протягиваю ей руку.
Тома чуть наращивает дистанцию между нами. Понятно… Ладно, пойдем длинной дорогой:
— Что читаешь?
И мы пошли, повышая в споре голос и размахивая руками. Нет, я, конечно, понимаю, что девочки сентиментальны, но это ж уму непостижимо — сравнивать глыбу Хемингуэя и коммерческого писателя Ремарка. Да этот Мария осознано использовал пафос и сентиментальность, разжевывал для читателя малейшие шероховатости и не видел разницы между фашизмом и коммунизмом. А её переход от Ремарка к Экзюпери — это вообще верх нелогичности!
Пересекаем Фонтанку, и на верхней точки моста Тома просит, вскочив на высоченный бордюр:
— Подожди чуть-чуть… Полюбуюсь, очень красивый вид отсюда.
Выцеливает взглядом в створе проспекта золотую иглу Адмиралтейства и неподвижно замирает, приподнявшись на цыпочки, лишь чуть-чуть колышутся лепестки ноздрей, втягивая морозный ленинградский ветерок.
Смотрю на тонкий профиль, и память своевольно подбрасывает чуть более взрослые образы, и реальность начинает оплывать мягким воском под устремленным в будущее взглядом. Грежу, и мимо неторопливой каруселью проплывают виденья: музыка Доги и счастливые глаза напротив в кружении выпускного вальса; бокалы с шампанским на гранитном парапете, и стая разноцветных шаров рвется в светлую июньскую ночь; сочная зелень полей прижимается к ныряющей между холмами цепочке пирамидальных тополей, в просвете между деревьями машет мне рукой чуть дрожащая в воздухе тонкая девичья фигурка. Пряно-горьковатый аромат кружит голову, где-то сбоку чуть хрипловатый женский голос выводит «dance me to the children who are asking to be born», и я слегка киваю в такт мелодии.
— Ну что ты так на меня смотришь, — выдёргивает меня из нирваны нервный вопрос, — и не вздумай опять свои глупости говорить!
— Но думать-то глупости ты мне не можешь запретить, верно? — слегка заломив брови, гляжу в зелень глаз напротив.
Отворачивается, нахмурившись, но по лёгкому шевелению ушек догадываюсь, что уголки рта поехали вверх. Протягиваю руку и помогаю спуститься на обледеневший тротуар. В многозначительном молчании доходим до её парадной.
— Где твое окно? — спрашиваю, запрокинув голову к фасаду.
— Вон, видишь на третьем этаже балкончик? Это мой. Серенады выть будешь? — деловито уточняет она.
— Угу, и будут у тебя теперь под окнами литься горестные звуки баркаролы заказной…
— Стих?
— Не обращай внимание, дурацкая привычка извлекать из себя цитаты.
— Дюх, — впивается она в меня клещом, — расскажи, я такого не слышала…
— Спой светик, не стыдись?
— Ну пожаааалуйста…
Заглядываю в подсвеченные солнцем глаза, вижу незамутненное ничем любопытство и капитулирую.
— Сейчас… Вспомнить надо, — и я шепчу про себя полузабытые строки. — Значит так, там будет слово «Веспер» — это название вечерней Венеры у римлян.
Приосаниваюсь и декламирую:
Устремив взор в себя, Тома некоторое время беззвучно шевелит губами, повторяя какие-то строки, потом вскидывает на меня требовательный взгляд:
— Чье это?
— Современного поэта, ты не знаешь…
Конечно, не знает, оно ещё не написано.
— Современного… странно… — опустив голову, задумчиво рассуждает сама с собой. — А так на Пушкина похоже… Но, конечно, не он, иначе это стихотворение было бы в избранном, а его там нет…
В полном изумлении гляжу на нее. Нет, я знал, что у неё светлая голова, но что б настолько…
— Слушай, — в голос прорывается уважительное удивление, — ты меня сейчас поразила. Честно. Тут ведь Пушкин действительно присутствует.