Это странное, неугомонное чувство засыпало и пробуждалось. Еще только года два-три назадъ, оно, казалось, совсѣмъ заснуло, стушевалось, исчезло… И вдругъ теперь всплыло и ужасно, устрашающимъ порывомъ, сказывалось опять.
День, въ который графиня Нордъ-Остъ собралась къ баронессѣ, былъ пріемный день, и большая гостиная была полна ежеминутно смѣняющимися гостями. Одни уѣзжали, другіе появлялись.
За то въ сосѣдней маленькой гостиной близъ стола съ чаемъ и тульскимъ самоваромъ — напоказъ — собрались «свои», или les intimes хозяйки.
Здѣсь всѣхъ забавлялъ болтливый и суетливый гость.
Это былъ коренастый человѣкъ лѣтъ пятидесяти слишкомъ, средняго роста, но маленькое брюшко скрадывало его ростъ. Голова его всегда свѣтилась, потому что рыжеватые волоса были тщательно гладко прилизаны и эта прическа смахивала на парикъ. Совсѣмъ красные усы, слегка подстриженные, торчали иглами и по справедливости походили на щеточки зубочистки, какъ выразилась про нихъ дочь баронессы.
Вдобавокъ лицо этого некрасиваго человѣка было усѣяно веснушками. Свѣтло-сѣрые глаза, хотя большіе, живые и быстрые, но какіе-то всегда масляные, имѣли странное выраженіе, которое многимъ молодымъ женщинамъ дѣйствовало непріятно на нервы, было гадко и противно.
На мизинцѣ его лѣвой руки сіялъ и сверкалъ громадный черный брилліантъ, который цѣнили тысячъ въ двѣсти франковъ. На бортѣ сюртука былъ вышитъ шолкомъ оригинальный крестъ ордена «Калатравы». Въ фигурѣ этого человѣка бросались въ глаза прежде всего его неказистость и банальность. Помимо стана и чертъ лица, его смѣхъ-блеянье, его угловатые жесты, а въ особенности его походка на раздвинутыхъ, будто кривыхъ ногахъ — все было вульгарно.
Графиня Нордъ-Остъ удачно окрестила его «сатиромъ».
А между тѣмъ этотъ человѣкъ велъ свой древній родъ — одинъ изъ самыхъ древнихъ кастильскихъ — прямо отъ побочнаго сына (родословная говорила: «сына лѣвой руки») Фердинанда, «очень католическаго короля обѣихъ Кастилій и побѣдителя мавровъ».
Въ гербѣ этого рыжеватаго испанца стоялъ девизъ: «Tambien muy Catolico» (Тоже очень католическій)!
Это былъ грандъ, герцоіь, маркизъ и графъ. Полное его прозваніе на испанской визитной карточкѣ гласило: Fernando, Dnque d'Ocana, Marques de Los Helos, Conde d'Orihuéla, del Castillo Viejo у de la Mancha. По испанскому произношенію это выходило: Д'Оканья, де-Лосъ Элосъ, д'Оріуэла, дель Кастильо Вьехо и де-ла-Манча. Всѣ его предки безъ исключенія носили имя Фердинанда или вкратцѣ: «Фернанъ».
Если Фернанъ Оканья утерялъ свое физическое наслѣдіе, т.-е. національный типъ, благодаря бабушкѣ-фламандкѣ и матери-американкѣ, то не утерялъ наслѣдія вещественнаго. Все состояніе, большая часть котораго была еще приданымъ за прабабкой изъ знаменитаго рода герцога Альби, которая стала герцогиней Д'Оканья — все было цѣло и въ порядкѣ.
По политическимъ убѣжденіямъ, не личнымъ, а въ силу традиціи и семейныхъ преданій, герцогъ былъ карлистомъ. Этимъ онъ объяснялъ свое вѣчное отсутствіе изъ отечества и пребываніе зимой въ Парижѣ, лѣтомъ на водахъ и купаньяхъ Франціи.
И если «сатиръ» ни разу лично не участвовалъ ни въ одномъ возстаніи герильясовъ, ни разу за свою жизнь не обнажалъ меча за Донъ-Карлосовъ, то жертвовалъ деньги, и послѣднее карлистское движеніе обошлось ему въ полъ-милліона франковъ.
Въ маленькой гостиной было шумно и весело.
Герцогъ былъ на этотъ разъ особенно въ духѣ отъ присутствія виконтессы Кергаренъ съ сестрой, юной Маріей, за которой онъ ухаживалъ нѣсколько назойливо и вульгарно.
Дочь баронессы, тоже еще не достигшая полныхъ 16-ти лѣтъ, разливала чай и перешептывалась съ Гастингсомъ Машоновымъ, ея другомъ. Тутъ же были и сидѣли отдѣльно молодой Вертгеймъ съ женой. Глупый и добродушный князь Черниговскій сидѣлъ, глядя на всѣхъ поочередно и молчалъ, покуда къ нему не присоединился Дю Бло Д'Ульгатъ.
Наконецъ, совершенно въ сторонѣ отъ всѣхъ, усѣвшись на низенькомъ диванчикѣ, тихо разговаривали между собой два оригинальныхъ субъекта. Мужчина высокій и плотный, чистый геркулесъ, съ вьющимися волосами, лежащими гривой на плечахъ, черными какъ смоль, — это былъ Іодакъ. Слишкомъ крупныя черты лица, толстыя губы, какъ у негра, правильный, но большой и мясистый носъ, пухлыя щеки — все мѣшало ему быть красавцемъ, но однако помогало выдѣляться изъ толпы.
Іодакъ былъ извѣстенъ въ Парижѣ своими бюстами и одной статуей, получившей награду на выставкѣ въ Салонѣ лѣтъ съ пять назадъ. Статуя, изображавшая полуобнаженную дѣвушку въ рубищѣ, съ горделивой грустью въ позѣ и взорѣ, называлась: «Metz — lа Pucelle». Но главнымъ образомъ артистъ былъ извѣстенъ бюстами-портретами, за которые бралъ страшно дорого.
Теперь онъ дѣлалъ бюстъ хозяйки дома и поэтому чаще являлся у нея въ гостяхъ.
Около него — геркулеса и цыгана — сидѣла американка, желтоволосая и блѣднолицая, какъ говорится, бѣлобрысая, но милая по взгляду и манерѣ говорить.
Миссъ Скай, круглая сирота, всегда жила въ Европѣ, проводя весну въ Римѣ, зиму въ Парижѣ, лѣто и осень всегда въ горахъ, въ Швейцаріи, Тиролѣ или въ Пиренеяхъ, гдѣ у нея были свои собственныя виллы. Состояніе двадцати-семи-лѣтней американки изъ Иллинойса было велико для соотечественниковъ ея, а поэтому колоссально для европейцевъ.
Какъ ни богатъ былъ потомокъ герцоговъ Оканья чуть не со временъ изгнанія мавровъ изъ Испанія, а miss Irma Skay, — отецъ которой былъ въ юности кочегаромъ, а въ старости архимилліонеромъ и даже однажды кандидатомъ на президентство, — могла однимъ доходомъ нѣсколькихъ лѣтъ купить у герцога главные его замки на берегахъ Тахо или Гвадалквивира.
Миссъ Ирма, хотя и очень ограниченная дѣвушка, была однако сравнительно образованная. Она воспитывалась не въ отечествѣ своемъ, а въ Швейцаріи, въ одномъ изъ лучшихъ пансіоновъ и владѣла хорошо французскимъ и нѣмецкимъ языками. Она много читала, знала хорошо европейскую литературу, и живо интересовалась всѣми выдающимися новыми произведеніями словесности. Наконецъ сама она писала втайнѣ отъ всѣхъ и была авторомъ нѣсколькихъ повѣстей и разсказовъ, крайне плохихъ, напечатанныхъ въ Лондонѣ на ея счетъ и конечно не замѣченныхъ публикой. Она подражала Уйда, подъ псевдонимомъ «Oyes».
Однако для нея литература была забавой, а главнымъ занятіемъ и истиннымъ призваніемъ была скульптура… Она душой и разумомъ, уже лѣтъ пять, отдалась ваянію. Однако, работая усидчиво и настойчиво, она достигла теперь лишь такихъ успѣховъ, которые другой натурѣ, болѣе даровитой, дались бы въ годъ.
За эту зиму миссъ Скай занималась въ мастерской именно Іодака, и пока она старалась овладѣть искусствомъ своего учителя уловдять сходство, этотъ венгерецъ безъ роду и племени, «богема» чистой воды, старался овладѣть сердцемъ ученицы и уловить ея американскіе милліоны.
Однако ни тому, ни другому дѣло не удавалось и конечная цѣль стремленій и трудовъ не приближалась. Обоихъ брало, отчаяніе. Скульпторъ же за послѣднее время былъ темнѣе ночи, такъ какъ «идіотъ» князь Черниговскій не отходилъ отъ милліонерши, а она съ нимъ становилась все проще и милѣе.
Появленіе въ «чайной» графини Коры и Эми оживило общество. Разговоръ сталъ-было общимъ, но вскорѣ всѣ снова разбились на парочки и тріо и бесѣдовали кто о чемъ.
Эми стала говорить съ явившимся вслѣдъ за ней барономъ Герцлихомъ, который никогда не пропускалъ пріемные дни баронессы. Герцлихъ бывалъ какъ бы демонстративно.
Графиня прислушивалась по очереди ко всѣмъ, но изрѣдка насмѣшливо поглядывала на дочь баронессы, Лину или «Кисъ-Кисъ», любезничавшую съ Гастингсомъ-Машоновымъ.
Затѣмъ, она стала прислушиваться къ тому, что говорили миссъ Скай и венгерецъ, но разслышать всего не могла. Братъ ея сидѣлъ молча около нихъ. Она подозвала его движеніемъ руки.
— Basile! О чемъ этотъ тараканъ напѣваетъ милліонершѣ? — спросила она по-англійски, чтобы не быть понятой близко къ нимъ сидѣвшими Машоновымъ и молодой баронессой.
— Nothing! — отвѣтилъ князь добродушно-глупымъ голосомъ.
— Ахъ, Васька! Вѣдь ты же слушалъ ихъ?
— Право, ничего, не знаю. Понять нельзя. Онъ говоритъ, что презираетъ мужчинъ, которые не могутъ добиться того, чего хотятъ. Что если онъ захочетъ выстроить въ одну ночь дворецъ или храмъ, то выстроитъ… Я не знаю… So silly…
— Ну, а она? Она что говоритъ?..
— Она… Она, видишь ли… — И князь Черниговскій разсмѣялся тоже добродушно и тоже глупымъ смѣхомъ, но тихимъ и приличнымъ.
— Ну, говори…
— Она, по моему, Кора, его боится.
— Nonsense! — отозвалась графиня, дернувъ плечомъ.
— Боится! Я тебѣ говорю.
— Да какъ? Чего? Съ тобой вѣдь, Васька, отчаянье говорить. Объяснись.
— Да боится… Какъ же я скажу? Ну, его боится. Да и я бы сталъ бояться, кабы онъ на меня этакъ глядѣлъ. Такъ и кажется, схватитъ съ чайнаго, вотъ, стола, ножикъ, да и бросится рѣзать. Да вдобавокъ онъ меня ревновать вздумалъ.
— Indeed? Ну, что же? Пусть ревнуетъ.