И так без конца разыгрывались эти условные, примерные, опытные схватки. Бойцы врывались в квартиры, вели жестокие битвы на чердаках, пролезали в узкие щели, учились замечать любое возможное укрытие — трубу, дымоход, кучу хлама, безобидный, плотно закрытый шкаф. Всюду мог укрыться бандит и отовсюду мог послать тебе в спину смертельную пулю.
Без конца повторяли бойцы перебежки по лестнице, учились быть незаметными, прячась за дымоходом, за поленницей дров, учились замечать за поленницей дров или дымоходом ловко спрятавшегося врага.
Так проходили дни, а по ночам вся эта наука проверялась на деле: поднятые По тревоге бойцы шли на операцию. Тут уже командовали настоящие начальники, бывшие матросы или кавалеристы, члены партии большевиков, иногда бывшие подпольщики, знавшие, как использовать топографию городского квартала, на собственной шкуре изучившие тактику войны в проходных дворах, в подвалах и подворотнях.
Сколько ни ликвидировали банд, на смену им появлялись новые. Людские отребья объявили новой власти войну. Война была отчаянная, война на уничтожение, война без законов и правил.
Были случаи, когда бандиты уходили, прикрываясь женщинами и детьми, зная, что бойцы отряда не решатся стрелять. Был даже случай, когда банда выпустила пух из нескольких перин. Долго мела по улице пуховая пурга. Долго нельзя было разобрать, где свой, где враг. Так и ушли бандиты.
Порой перестрелка затягивалась на полсуток, и редко когда мог рассчитывать сводный отряд на подкрепление. Откуда его было взять, это подкрепление? Выигрыш в беспощадной войне определялся медленно и в конечном счете не количественным соотношением сил. Были среди бандитов талантливые, изобретательные, много было среди них отчаянно смелых и хладнокровных в бою. И почти все были жестокими до зверства, беспощадными к людям, ко всем людям, не только к противнику, не только к мужчине, не только ко взрослым. На улицах подбирали трупы детей, изуродованные трупы женщин. Не только зверство руководило бандитами, когда они стреляли в девчонку или подвергали жестоким пыткам попавшую им в руки женщину. Зверство соединялось с расчетом. Они хотели, чтоб их боялись, чтоб каждый человек, независимо от пола и возраста, трепетал перед ними. Они добились этого. Только это привело не к тому результату, на который они рассчитывали. У убитого ребенка были родители, у убитой женщины — муж, родные, подруги. Ненависть окружала банды, и от этой ненависти некуда было укрыться. Где бы они ни собрались, где бы ни хотели отдохнуть или посовещаться — в квартире ли, в пустом складе, в подвале или на чердаке,— тысячи глаз следили за ними. И вот безобиднейшая старушка бежала в отряд сообщить точный их адрес. Маленький мальчик тянул за рукав бойца и шепотом предупреждал: на заднем дворе есть лаз, они могут уйти. Женщина указывала на поленницу дров: там они, там двое спрятались! А как же можно укрыться от людей в пусть опустевшем, но все же большом, населенном городе!
Когда защищаться становилось уже невозможно, больше всего боялись бандиты попасть в руки населения.
Кому угодно из отряда, кому угодно из угрозыска, пусть даже самому Кишкину, лишь бы не населению. Для них мирного населения не было. Они знали, какие страшные самосуды устраивали над сдавшимися бандитами разъяренные их зверствами люди. Знали они и то, что если уж попадут в руки мирных людей, то единственным их защитником будет угрозыск, и совсем неизвестно, удастся ли отряду угрозыска бандитов отбить.
Знаменитый Кишкин был в то время начальником Петроградского угрозыска. О его отчаянной храбрости ходили легенды. Он был худощав, на одном глазу была у него черная повязка, на голове лихо сидела бескозырка, и на ленточке бескозырки красовалось название его миноносца — «Грозящий». Неизвестно было, когда он спал. Не было у него ни семьи, ни дома. Жил он одними только делами и мыслями революции и действительно ничего не боялся. Зато как же боялись его! Его бесстрашие действовало гипнотически, бандитам казалось, что пуля его не берет. Может быть, именно потому, что верили— попасть в Кишкина невозможно, промахивались лучшие стрелки из бандитов. А он во весь рост, размахивая наганом, вел на бандитов отряд, и легендарная его слава, его бесстрашие подавляли бандитов, сеяли среди них панику, лишали надежды на спасение.
И все-таки, как ни боялись его бандиты, мирных жителей они боялись больше. Бывали случаи, когда засевшая где-нибудь в подвале банда после отчаянной перестрелки, поняв, что сопротивляться бессмысленно и удрать не удастся, начинала переговоры. Из забаррикадированного окна раздавался голос:
— Кишкин здесь?
— Здесь,— отвечал Кишкин.
— Кишкину сдадимся! — кричал бандит.— Только народ отгоните.
— Ладно,— соглашался Кишкин,— выходи.
Бойцы оцепляли путь от подвала до машины угрозыска. Между цепями бойцов проходили бандиты, опустив глаза, чтобы не встречаться взглядами с мирными жителями, стоящими за цепью. Странно, многие из бандитов знали, что расстрела им не миновать. Казалось бы, чего же бояться: все равно один конец. А все-таки страшнее расстрела было попасть в руки родителей убитых детей, мужей замученных женщин, сыновей расстрелянных стариков. Лучше уж к Кишкину.
Ненавидящими глазами смотрели на проходивших женщины, дети и старики. Только цепь бойцов отделяла их от бандитов. Бойцы молодые, худощавые, как говорится— кожа да кости. Да и как им не быть худощавыми? Всего-то еды попадает — немного пшенной каши с ложкой льняного масла да в хороший день оладьи из жмыха. А чай и забыли, когда пили в последний раз.
Опустив глаза, проходят бандиты к машине, даже спиной чувствуя ненавидящие взгляды детей, женщин и стариков. Бандитов ждет трибунал, приговор и расстрел. Закон революции беспощаден. Но все-таки хорошо, что закрылась дверца машины и не преследуют уже ненавидящие глаза мирных жителей Петрограда,
Одной мартовской ночью подняли особый сводный отряд по тревоге, как, впрочем, поднимали почти каждую ночь. Казалось, все было как обычно. Опять, наверно, где-то бесчинствует банда, опять, наверное, ночь пройдет в перестрелке, в мелких перебежках по лестницам и дворам, в событиях острых, опасных, но давно уже ставших привычными. И все же в сегодняшней ночи было что-то не похожее на другие. Как отличает опытный боец учебную тревогу от тревоги боевой? Трудно сказать. По особой отчетливости команд, по особой подтянутости командиров, по многим оттенкам, которые неопытный человек не заметит и даже опытный не сумеет определить словами. Все тревоги в особом сводном отряде были боевыми, но эта была какая-то сверхбоевая, особенная среди боевых. Никто ничего не знал, но это почувствовали все сразу. Вызывал отряд сам начальник угрозыска Кишкин. Он стоял в стороне от стола, вытянувшись в струну, в правой руке держа наган, левой взявшись за пояс. Он был, как всегда, в бушлате и бескозырке, на которой золотилась надпись «Грозящий», пустая глазница была закрыта черной повязкой, единственный глаз смотрел строго и хмуро. Сдержанным напряжением дышала фигура Кишкина. Казалось, не было необходимости держать в руке наган — кругом были свои и никакая опасность
Кишкину не угрожала,— но душевное его состояние требовало соответствующей позы. Наган в руке подчеркивал напряженность и ответственность минуты. Неподвижно стоял он, смотря, как входят и размещаются бойцы. Торопить никого не приходилось, каждый спешил занять место, каждый старался двигаться бесшумно. Минута была торжественной. Что-то случилось трагическое и важное. Никто не мог бы объяснить, почему он это чувствовал, но чувствовал это каждый. В стороне, на стульях у стены, сидели братья Крамер. Старший, Яша,— заместитель Кишкина, Миша, младший,— начальник собачьего питомника. Оба были Ееселые, разговорчивые люди, оба вечно шутили и улыбались, а сейчас оба сидели молча и смотрели прямо перед собой хмурым, серьезным взглядом.
Тихий шорох слышался, пока размещались бойцы, но вот он затих. Последний боец нашел свое место и застыл. Кишкин выждал паузу и сказал:
— Контра, товарищи, подняла в Кронштадте мятеж.
Он замолчал, и с минуту молчал, и стоял по-прежнему не шевелясь, и эта неподвижность его была торжественнее любого жеста.
— Генерал Козловский,— продолжал Кишкин,— и старший писарь эсер Петриченко собрали врагов революции и многих честных морячков обманули лживыми лозунгами.
Опять замолчал Кишкин. По тому, как задрожала его рука, державшая наган, по тому, как стиснула она рукоятку револьвера, чувствовалось, с каким напряжением заставляет он себя оставаться внешне спокойным.
— Контра подняла мятеж. Нашлись гады в Балтийском флоте.— Кишкин скрипнул зубами и снова минуту молчал.— Дело плохо, товарищи,— продолжал он негромко и хмуро.— Март на дворе. Скоро вскроется залив, как ее тогда возьмешь, контру? Отсидятся за балтийской волной. Укрепятся. А там из-за моря мировой капитал руку протянет. Ждать нельзя, товарищи,— доверительно сказал Кишкин,— надо сейчас брать контру. Не дать укрепиться. Словом, отряд наш идет на Кронштадт. Есть кто больные?
За все время он ни разу не повысил голоса, ни разу не шевельнулся. И сдержанность его, ровный, негромкий голос с огромной силой подчеркивали важность события, трагическую напряженность минуты.
Четверо сказались больными. Кишкин отпустил их молча, кивком головы, и они ушли. Никто никогда не попрекал их, но служить в отряде они уже не смогли. Они ушли из отряда, и это всё о них.
Оказалось, что отныне отряд называется отрядом особого назначения 18-й милицейской бригады. Кроме личного оружия, отряду выделили небогатое имущество: походную кухню, лошадь и три станковых пулемета. Командование отрядом принял Миша Крамер. Построились сразу. Обычная недолгая суета, и отряд зашагал по темным петроградским улицам.
На Балтийском вокзале никаких поездов не оказалось. Только на дальних путях светился тусклый фонарь на маленьком маневровом паровозике. Крамер бегал, выяснял у начальства, спорил, ругался, даже хватался за наган, но ничего добиться не смог. Не было поездов, и всё. Может быть, действительно сказалась общая разруха, а может быть, и тут приложила руку контра. Поговорили об этом среди бойцов, но разбираться было некогда.
Как будто не над чем было смеяться, но Крамер стоял перед фронтом посмеиваясь.
— Плохо, товарищи! — сказал Крамер.— Опоздаем, задержимся — нехорошо получится. Кронштадт без нас возьмут. Придется, товарищи, шагать пешком. По холодку быстро дошагаем.
Предложение показалось бесспорно правильным. Действительно, вдруг, пока станут ждать поезда, пока доедут, Кронштадт уже и возьмут. Дурацкая выйдет история.
«По холодку» было довольно мягкое выражение. В марте под Петроградом лютые бывают метели. Шел отряд особого назначения, путаясь ногами в сыпучем снегу, наклонив головы, как бы пробивая стены ветра и снега. Поскрипывали колеса походной кухни, пробивалась сквозь снег тощая лошаденка. Восемнадцать верст считалось до Петергофа, но к этому надо было присчитать темень, пургу и сыпучий снег под ногами, и худые сапоги и обмундирование третьего срока службы, и тощие желудки бойцов. Сперва говорили, перешучивались, смеялись, потом замолчали. Шагали, шагали, шагали.
Ветер так продувал шинели, что они, казалось, не сохраняли тепло, а леденили тело. Все-таки дошагали к утру в Петергоф.
Крамер побежал по начальству: где разместить людей, чем покормить людей? Рассветало медленно. Пурга продолжала мести. Никак было не найти тех, кто должен разместить, накормить, направить. Наконец выяснилось, что надо идти в Ораниенбаум. Бойцы немного поворчали, но все равно было так плохо, что оставалось только смеяться. Поддразнивали друг друга, смеялись над тем, что холодно, над тем, что устали, над тем, что дорога плоха. Шли, шли, дошли все же до Ораниенбаума. Тут наконец разместили в пустой казарме. Обрадовались, но скоро поняли, что радоваться особенно нечему. Окна в казарме давно уже были выбиты, и снегу в помещении было почти столько же, сколько и на дворе. Кое-как устроились. Во внутреннем помещении, где не было окон, нашли печь, притащили досок, наверно, какой-то забор разобрали, занялся огонек. Все повеселели.
Тянет к огоньку озябшие руки Васильев, и кажется ему — а молодым людям в такие минуты многое кажется,— кажется ему, что он и его товарищи идут на отчаянную борьбу со злобным и сильным врагом, что им, этим отогревающимся у огонька голодным людям, предстоит победить многоглавую гидру, страшную контру, поднявшуюся против его, Васильева, революции.
Он и прав и неправ. Да, и на его плечи ляжет частица подвига, который войдет в историю. Но рядом с его отрядом пойдут по льду Финского залива десятки других отрядов. С северных фортов двинутся короткими перебежками красные курсанты, и, наконец, возглавят наступление триста делегатов Десятого съезда РКП (б); Десятого съезда, который, закончив обсуждать вопрос о замене продразверстки продналогом, о крутом повороте в истории революции, пошлет тех делегатов, которые могут держать винтовку, защищать в отчаянном бою само существование революции.
Много позже узнает об этом Иван, а сейчас он согрелся, он поел и наконец сыт, сами собой закрываются у него глаза. Он устал.
На следующую ночь в четыре часа пошли по льду через залив на Кронштадт. Всем выдали белые халаты, чтобы не видны были на снегу. Командовал Саблин, офицер царской армии, военный опытный и горячий. Без конца попадались полыньи. Тут, конечно, не весна сказывалась. Мятежники били по льду из орудий. Даже если снаряд не разрывался, все равно образовывалась полынья, и двигаться по льду становилось трудно. Наступавшие шли тремя цепями. Иногда тьму освещали вспышки выстрелов из Кронштадта, разрывы снарядов. Приказано было ползти. Лед был ровный, да и снег к марту слежался, но полыньи попадались всё чаще и чаще. Их надо было обходить, вернее, обползать. Можно было совсем потерять направление и запутаться. Ориентировались на вспышки выстрелов. Ползти предстояло семь верст. Разговаривали полушепотом. Ползли, ползли, натыкались на полынью, меняли направление; приподняв голову, оглядывались: где Кронштадт. Люди разных отрядов смешались, и невозможно было понять, где кто, где свой отряд, где свой командир.
Впереди ползла первая цепь, за нею ползла вторая. Васильев был в третьей. То есть должен был быть. Где он на самом деле — кто знает. Он полз, полз, полз, терял направление, ждал вспышки. Опять полз, иногда оставался один, оглядывался: не отбиться бы от своих. Пропадешь тут один на льду. Иногда, наоборот, неожиданно натыкался на кого-то. Тихо переговаривались. Товарищ тоже не знал ничего. Ползли дальше.
Орудия мятежников били теперь не переставая. Всё новые и новые полыньи появлялись на поверхности льда. Не столько от снарядов погибало людей, сколько тонуло в ледяной воде залива. Но и убитых было достаточно. Иногда натыкался Васильев на человека, лежащего на снегу. Радовался: спросит, что, где, может, товарищ знает, а товарищ, оказывается, мертвый. Ползи дальше.
Рядовому бойцу трудно понять ход событий. После уже узнал Васильев, что дрогнула первая цепь. Били кронштадтцы жестоко, дрогнула и вторая, и силою обстоятельств они, третья цепь, подползли первыми. Вот уже и крутые кронштадтские пирсы впереди, и, как ни опасно здесь, все-таки облегчение. Кончились эти проклятые семь верст, полушепот, снег, полыньи, свист снарядов, треск ломающегося льда, вскрики или приглушен-; ные стоны раненых.
Как уж вышло, неизвестно, но Саблин оказался здесь рядом, пробежал вдоль цепи, пригибаясь к земле и негромко объясняя бойцам задачу. Мятежники били теперь по третьей цепи в упор, били гранатами, пулеметами и прямой наводкой из орудий. Белый снег на льду залива будто .светился, и, хотя луны не было, мятежники различали движение фигур на льду, нападающие видели контуры судов и пирсов. Снова пробежал, пригибаясь, Саблин, негромким голосом объяснил задачу, и Васильев понял, что ползти уже нечего, что надо вскакивать и бежать, бежать направо, туда, где у самого пирса вмерзло в лед несколько барж. Пока он соображал, о чем говорит Саблин, убило бойца, ползшего рядом. Васильев вскочил и кинулся к баржам. Ползшие рядом тоже вскочили и побежали туда же. Под защитой барж собралась группа бойцов, сколько — некогда было считать. Большой ли, маленький, но отряд. Саблин был здесь. Теперь они хоть находились под прикрытием. Передохнули минутку. Саблин скомандовал, и они полезли на баржи. Саблин влез первым, крикнул им что-то и побежал по палубам. Они побежали за ним. Вдруг оказалось — не было времени сообразить, как это получилось,— что они уже бегут по улицам Кронштадта. В них стреляли из окон и с крыш. Некоторые бойцы падали, а остальные бежали дальше.
Впереди была каланча, помещение пожарной команды. Мятежники били разрывными пулями, падало много бойцов. У мятежников все точки были пристреляны. Ворвавшись в помещение пожарной команды, бойцы перевели дыхание. Из отряда особого назначения здесь было человек шесть. Осмотрелись и стали сами из укрытия бить по противнику.