Он снял с себя рубаху, завязал ивовым лыком рукава, ворот и принялся набивать эту самодельную сумку желудями. А что, желудь — неплохая пища. Жареный очень даже вкусный. И сытный: горсточку съешь — и уже пить хочется. Если высушить, а потом смолоть или потолочь, получится мука. Никто в деревне, правда, не печет хлеб из желудевой муки, ну так что?. Просто никто не додумался. А он вот додумался… Желудей в лесу полно… Ясно, надо и другое заготавливать. Например, орехи. Дички — груши и яблоки. Насушить, и зимой знай попивай взвары. Правда, кисло, зато полезно…
От встречи с Навлей, от удачного многообещающего открытия у Велика было хорошее настроение, и все предстоящие житейские трудности казались преодолимыми.
В таком настроении он пришел домой. Хата была изнутри заперта на щеколду.
«Наверно, еще не вернулась из рощи, — подумал Велик про Манюшку и усмехнулся. — Никак грибы не дотащит».
Он прошел к задней двери, тоже запертой изнутри, и специально припрятанной рогулькой через щелку отодвинул щеколду и вошел в хату. Не мешкая, затащил свою ношу на печь, высыпал желуди на теплые кирпичи. Облегченно вздохнул и занялся рыбой. «По парочке сварим нынче, попразднуем, остальных засушу про запас».
Но не успел он очистить первую рыбину, как прибегала Кулюшкина дочь Праскутка. Рыженькая, круглолицая, она напоминала своего покойного брата Степку. Прижав руки к груди, девочка затараторила испуганно-возбужденно:
— Вель, там твою Маньку привязали. Она полезла в Антонихин огород, а Антониха подкралась и — цап! Теперь сидит привязанная, как теленок.
Этого только не хватало! Не дав себе времени на раздумья (начнешь раздумывать — потеряешь решимость), Велик с ножом в руке выскочил из хаты и помчался на тот конец. Праскутка не поспевала за ним и умоляюще кричала:
— Вель, не беги так, я тоже хочу поглядеть, как ты ее будешь отвязывать!
Манюшка сидела под грушей со связанными за спиной руками. Конец веревки был обмотан вокруг нижнего сука. К удивлению Велика, она была спокойна, как будто пришла сюда понежиться в холодке. Но когда девочка зыркнула на него исподлобья, он заметил притаившуюся в глубине ее глаз беспросветную усталость, какая бывает у человека на пределе сил. Вдали на лужке за огородом виднелась кучка ребятишек. Время от времени они принимались выкрикивать разные советы потерпевшей, ругать Антониху, которая неподалеку от Манюшки полола грядки. Заметив Велика, она с тяпкой в руке побежала ему навстречу. Он загородил девочку, поднял нож и хрипло, срывающимся голосом сказал:
— Вот подойди только.
Антониха будто наткнулась на острие — резко остановилась в трех шагах и, опершись на тяпку, закричала:
— Фулюганы! Залезли в чужой огород да еще стращают! Воры! Оглоеды! Чтоб вам подавиться чужобиной!
— Мы ничего не украли, — сказал Велик, чувствуя, что вот-вот заплачет. — А за ее вину, — он качнул головой в сторону Манюшки, — ты ее уже вдосталь помучила. Еще чуть — и повиснет на твоей веревке. — Он вспомнил, что Антониха при немцах ходила в баптистский кружок. — Святые называются — за картоху готовы замучить дитенка до смерти.
Антониха высморкалась, вытерла нос подолом юбки и ответила миролюбиво, даже вроде сконфуженно:
— И-и, милый, куды нам в святые! Распалась наша община… А дитенку твоему, если еще раз уловлю, ноги попереломаю, так и знай. Ить она, заразенок, похозяйничала тут, как у себя, — и груш насбивала, и картох нарыла, и луку надергала, и огурцов нарвала. А у меня своя орава каждый день есть просит. — Она повернулась было, чтоб вернуться к работе, но потом вспомнила еще одно и через плечо добавила: — Веревку-то развяжи аккуратно, не вздумай ножом.
Освободив девочку, Велик взял ее за руку и молча повел с огорода к лужкам. То, что он не отпустил ее сразу и что шел молча, и лицо у пего было угрюмое и злое, нагнало на Манюшку страху: видно, расправа будет жестокой. Может, вот так за руку приведет прямо в сельсовет и скажет: «Все, терпение мое лопнуло, забирайте в детдом». И когда Велик, выйдя на лужок, закатил ей такую увесистую оплеуху, что у нее зазвенело в голове и она запахала носом, а сам, ни слова не говоря, зашагал прочь, Манюшка встрепенулась и как ни в чем не бывало побежала к подругам, которые встретили ее сочувственно-восторженными криками.
Все-таки Велик был доволен собой: действовал решительно, без раздумий, и победил. Конечно, ни при каком повороте дела ножом бы он Антониху не пырнул, но она-то этого не знала.
Ладно, а вот как отучить Манюшку лазить по чужим огородам? Правда, была тут одна закавыка. Набеги на чужие сады и огороды в компании с ребятами совершал и он сам, и на это как на воровство не смотрели, А вот ее за то же самое считали воровкой. Почему? Ребята отправлялись в набег, чтобы проверить свою смелость, ловкость, смекалку. И это плохо, конечно. А Манюшка? У нее был хозяйственный корыстный интерес. Значит, все яснее ясного: ребята хулиганили, а она воровала.
Однако, разглядев это тонкое различие, Велик не мог понять справедливость, на какой оно держалось: красть яблоки — геройство, а красть картошку — воровство. Такая справедливость казалась ему странной.
Поэтому дома он не стал допекать Манюшку воспитательными беседами, а просто слегка поколотил. И девочка, с замиранием сердца ожидавшая мучительной словесной казни и грозного заключения «в детдом!», была довольна, что отделалась несколькими затрещинами. Вскрикнув разок:
— А Велик, а миленький, не буду больше, вот те крест святой! — и повсхлипывав для вида, она хозяйственно захлопотала у печки. При этом восторгалась Великовым уловом и тем, что нынче у них будет такой богатый ужин, и все это вроде бы сама с собой, но так, чтобы он слышал.
— Хватит тебе, подхалимка, — сказал Велик.
Ее наивная лесть была ему неприятна и вместе с тем тронула его.
После ужина, дождавшись, когда стемнело, Велик отправился на улицу.
Летними вечерами деревня жила полнокровной молодой жизнью. Насколько безлюдна и тиха была она днем, когда все расходились на работы и раздобытки, настолько оживленной и шумной становилась спустя час-два после захода солнца, когда тонула во тьме.
Вначале темнота была непроглядной и глухой, потом на небо выплыла луна, в хатах зажглись огни, и на улице посветлело, стало уютнее и просторней. По середине пыльной улицы мимо Велика степенно прошествовала стая девок.
голосисто выпевали они.
Потом встретилась компания ребят-допризывников. Слышался звон балалайки, наигрывавшей «страданье», время от времени то один, то другой выкрикивал молодым баском:
За этой компанией шли ребята поменьше. Великовы сверстники, дальше — еще поменьше, а за ними — совсем уж мелкота. Этих строгие матери одного за другим загоняли по домам.
Велик влился в свою кучку. Сразу с ним рядом оказался Иван Жареный. Сунул в руку пару морковок.
— Грызи. Сладкая. Скажешь — нет?
Хрумкая морковку, Велик мельком подумал, что она наверняка добыта на чужой грядке.
«Ну и какое тебе дело? — одернул он себя. — Угощают — скажи спасибо».
С Иваном они учились в одном классе, случалось в одной компании ходили к Навле, при немцах вместе ишачили на старосту. Но у Велика были свои друзья-приятели, у Ивана — свои. После возвращения Велика они незаметно сблизились, стали держаться друг друга, ненароком обнаруживая взаимную симпатию.
Иван был повыше Велика ростом, тонкий, сутуловатый. Сейчас, в темноте, продолговатое лицо его вырисовывалось общим пятном, но Велику казалось, что он отчетливо видит розовые рубцы, толстыми жгутами лежавшие на его щеках, лбу и подбородке, тонкими рисками — на верхней губе и под глазами. Этой несъемной уздечкой обратала его война.
В деревне стояли немцы. На одной из их автомашин загорелся мотор. По проклятой случайности Иван оказался рядом. Солдаты сунули ему в руки пустой мешок и заставили лезть в огонь — тушить. Сами они держались в отдалении — боялись взрыва, а мальчика из огня не выпускали, припугивая автоматом. Судьба помиловала Ивана — взрыва не произошло, и ему удалось сбить пламя. Но он сильно обгорел и без сознания был доставлен сельчанами в родную хату. Как его лечили, Велик не знал, но все ж вылечили. Вечной памятью о том событии остались искалеченное лицо, заикание и приклеенная позднее беспощадными сверстниками кличка Жареный.
— Опять на Песке игрища за-аведут, — возбужденно произнес Иван. — А нас в круг не примут.
— А мы свои откроем, — поразмыслив, ответил Велик. — Девок наших покличем…
— Во, правильно! А то гляди, как большие веселятся, да губы облизывай. Скажешь — нет?
У крайней хаты на завалинке и на бревнах сидели девки. Красиво, с подголосками, пели:
Подошли допризывники, перемешались с девками, послышался смех, визг. Песня брызгами рассыпалась в воздухе.
Скоро образовался большой крут. Девки и ребята стояли в нем попарно, в затылок друг другу. Водящий бегал за спинами, догоняя кого-нибудь из игроков. Если догонял, салил, то есть дотрагивался до него рукой. Тогда тот становился водящим. Убегающий в любой момент мог спастись от преследования, вбежав вовнутрь круга и став впереди какой-нибудь пары. Тогда убегать от водящего должен был задний в паре. Вокруг игрища роилась, визжала, смеялась, плакала мелкота. Шум стоял до самого неба.
Великовы сверстники и сверстницы вели себя посолиднее — они просто наблюдали за игрой старших. Подбадривая криками тех, за кого болели, завидуя им в душе.