— Ты, парень, иди. Тота и Мирта скоро пойдут, а мне тут надо. Ложись и смотри за костром, понял?
— А женщина-свет…
— Иди! — крикнул старик и дернул посох так, что тот, вырвавшись из мягкой земли, вскользь ударил Маура по спине. Мальчик вскочил и, растерянно оглядываясь, быстро пошел обратно, на ходу ловя и отпуская концы тонких веток — чтоб не хлестали по лицу.
Старый Карума смотрел в темноту, съевшую стройный силуэт — только белела еще недолго повязка вокруг бедер, но вот исчезла и она. И, поднимая посох, повертел его, счищая пучком травы жирную землю с толстого его конца. Рядом с камнями полнилась водой тихого родника бочажина, а дальше земля уже каменная, до сухого звона, даже поутру, когда ложится на нее тонкая роса… Вот всегда так, такой славный парень, молчал бы со своими юркими мыслями, сильно умен. Умел бы не спрашивать вдаль, а только слушал бы и кивал. Но видно, не этот будет кивать. А значит, этому — толстощекому и большеглазому — идти в темноту, как ушел он сейчас. Но в этой есть костер и если не заснет, то до утра будет ему свет — часть первого света. А в той, куда идут выбранные раз в десятилетие мальчики, какой там костер, откуда там свет?
Карума неловко повернул посох, вымазал плащ и кинул палку на землю, выругался шепотом. Если бы не прогнал, мальчишка своим дурным языком уже этой ночью отправил себя в темь. Но ведь не остановишь. Не сказал сегодня, скажет завтра…Такие вот и нужны.
За кривыми деревьями послышались мужские голоса, приближаясь. Карума выпрямился и, хватаясь за ветки, встал, чтоб его увидели.
— Папа Карума, пора, — черный силуэт говорил голосом молчаливого Мирты, того, что смотрел на огонь, не слушая. А второй поднял над темной головой бесформенный узел.
Спускаясь с пригорка, Карума оглянулся на маленькое пятно костра. Там взлетали в темноту прозрачные тонкие языки пламени, очерчивая силуэт сидящего у огня Маура. Хмурясь, Карума отвернулся и наказал себе — не думать о мальчике. Вон сколько женщин в деревне, они всегда рады принять мужчин и народить сыновей. Вот только Карума стар и ждать еще одного такого, чтоб был как внук или сын — скорее придет его смерть, и уже не прогонишь, время ей приходить.
Когда голоса мужчин стихли и стихло ворчание ушедшего с ними старого Карумы, Маур огляделся и, подтащив к себе охапку хвороста, стал выбирать оттуда гибкие ветки потолще. Перед глазами все еще вспыхивал яркий радужный свет, ходила, ступая в него босыми ногами прекрасная женщина, оглядываясь на своего спящего бога. Маур наощупь выбирал палочку, очищал ее от тонких веток и связывал кусками коры с другой, так что получалась неровная, но прочная цепь со звеньями, похожими на кости. Зря Карума прогнал его, жаль, что не стал говорить дальше. Маур сам попросился к дальнему костру, уговорил Тоту взять его с собой. Только тут можно услышать слова о первых богах. Но ходить сюда мальчикам запрещено, только некоторые идут, потому что старейшины выбирают их сами. Когда исполняется шестнадцать. Но сил нет ждать еще два года! И там скоро жениться, а это большой труд — на всю жизнь, овцы, дом, хозяйство… Разве будет время на то, чтоб узнавать — откуда все пошло, с чего началось. И — зачем началось? Неужто только затем, чтоб в семнадцать лет было пять баранов и одна жена, а в двадцать пять — тридцать баранов и три жены?
Он откинул связанную из хвороста цепь и, встав на колени, стал копать ножом в рыхлой песчаной глине извилистую канавку, отворачивая лицо от жара костра. По щекам из-под стриженых густых волос бежал пот, и Маур, выпячивая нижнюю губу, громко сдувал быстрые капли.
И еще наврал папа Карума, что будет сидеть со стадом. Маур не дурак, он слышал как удалялись голоса пастухов. Карума тоже ушел. А Тота и Мирта, которые в деревне ртов не закрывают, шлепая по спинам визжащих молодух, у костра молчали, будто зубы им склеили воском. Вот ушли. Втроем. И тут уж Маур точно дурак — всю ночь просидит у костра, и старик ничего не рассказал толком. А утром домой — и так идти почти весь день, к вечеру только доберутся.
Он снова взял цепь и стал укладывать ее в вырытую канавку, следя, чтоб под ветками оставалось пространство для воздуха. Держа в голове направление, куда ушли мужчины, торопясь, но аккуратно, присыпал кое-где ветки рыхлой землей. И, сунув хвостик цепи в костер, подождал, когда тот разгорится. Встал, отряхивая руки. Огонь ел ветку, останавливался над кучкой земли, будто раздумывал, но, найдя сцепленную с предыдущей новую ветку, заползал на нее, потрескивая. Так и будет крутить вокруг костра, прикинул Маур, потуже затягивая вокруг пояса повязку, а приползет по канавке снова в костер, тут уж и я вернусь.
Он ступил в темноту и пошел вслед за мужчинами, так же, как старый пастух, бережно ставя широкие ступни на колючки и сухие стебли спаленной зноем травы.
Маур шел медленно, но ровно, не останавливаясь, и малая скорость позволяла ему просматривать рваную темноту, состоящую из черных куп низкорослых деревьев, черных пятен лощин между мерцающими смутной белизной сухих кустов, черных закраин огромного звездного неба, огненная россыпь которого к горизонту сходила на нет и тонула в темноте саванны. Глаза, непрерывно двигаясь под веками, цепляли и отпускали светлые пятна травы на пригорках, гнутые стволы отдельных деревьев и еле заметные прожилки пастушьих троп, которые, так же как звезды, не кончаясь, просто пропадали в темноте. Одна из тропинок маячила перед глазами, и на ее смутный свет он шел, поводя руками, когда приближалась очередная черная купа — ветки кустов были усажены изогнутыми шипами и нужно было мягко отвести каждую, чтоб она не раскачалась, не прилетела обратно, ловя за волосы и повязку на бедрах.
Далеко впереди тупали шаги трех человек, пересыпаясь вразнобой, как фасоль в полотняном мешочке. Глухие мужские голоса иногда долетали до него и, отпуская ветку, он снова подивился, как молчаливы и смирны Тота и Мирта.
Маур был хорошим пастухом, дядя всегда посылал его, когда овцы разбегались, напуганные пустынными грозами, полыхавшими во все небо ярко и сухо — до оскомины во рту. И мальчик всегда находил их — дрожащих, уткнувшихся мордами в колючую путаницу ветвей. И теперь шел, думая о мужчинах, — они тоже овцы, и после веселой ухмылки (он представил себе Тоту с пучком травы в оскаленных зубах) эта мысль стала настоящей, налилась тяжестью. И идти следом было совсем легко — столько звезд, видны тропы и слышны невнятные голоса — хороший пастух своих овец не растеряет.
Топоча и постукивая иглами, вышел из травы круглым камнем дикобраз, замер на тропе, и Маур замедлил шаги, давая зверю скрыться в зарослях. И сам пошел дальше медленнее, потому что голоса стали яснее. Вспыхнула у самой земли крошечная звезда, разгорелась, свет запрыгал вокруг, осветив склоненные силуэты — мужчины развели костер и теперь хлопотали вокруг.
Маур крался по тропе, пока был уверен, что его не видно, а когда стал различать в бормотании отдельные слова, то ступил вправо и двинулся по траве, огибая кустарник. Свет нового костра дрожал неровным пятном, пересекался ветвями, становясь маленьким, прятался за силуэтами мужчин, а потом снова пыхал в разные стороны. И когда Маур присел, отводя ветки перед глазами — совсем рядом, но невидимый пастухам, огонь, наконец, успокоился, горя ровно и широко, бросал в небо высокие языки пламени, легкие, как девичьи ленты на празднике. Такими — алыми, синими и охряными, девушки повязывают упрямые волосы и перетягивают грудь. А потом, станцевав первый взрослый танец, дарят ленты дереву, что растет у колодца. А мальчики снимают и забирают себе, а иногда дерутся за них с ножами, до первой крови из руки или ноги.
За скачущим пламенем костра тоже росло дерево, и огонь освещал разбросанные в звездное небо угловатые ветки — пыхнет и они ярко-желтые, как глина на берегу реки, уйдет вниз, и ветки исчезают, как и не было их. Маур пригнул колючие плети пониже и прищурился. Когда огонь стихал, дерево показывало странный ствол с толстым наростом, совсем черный, он лоснился от пламени красными бликами, будто к стволу привязали огромный бурдюк из мокрой кожи речной свиньи. Выстрелила в огне ветка, костер швырнул в темноту россыпь золотых искр, закрывая от глаз мальчика непонятное. Маур нахмурился и, шепча про себя нехорошие слова, лег на траву и пополз под низкой грядой кустарничка в обход, чтоб найти себе место, где дерево видно получше. Мужчины суетились, изредка оглядываясь по сторонам и застывая, прислушивались. Но саванна бормотала только свои привычные ночные песни, которые свет костра отогнал дальше в темь. Маур полз, извиваясь, как ящерица, морщился и втягивал живот, когда по коже скребли колючки и мелкие камушки. И, миновав открытое место, облегченно вздыхая, сел на корточки за приземистой стеной переплетенных ветвей. Устраиваясь, не сразу посмотрел в сторону костра, — выпятив губу, опустил голову, выдергивая из повязки застрявшую колючую ветку. А когда поднял, то еле сдержал вскрик. Прямо напротив его укрытия, по правую руку от костра, прилипнув к толстому стволу, будто вырастая из него, сидел огромный костлявый мужчина, задрав колени и обхватив их длинными руками. Свет мелькал, размазываясь по натянутой коже, и исчезал, чтоб снова вернуться, показывая то, что мальчик не успел увидеть: кисти рук, туго перетянутые кожаным ремнем, такой же ремень на сдвинутых щиколотках, ссутуленные широкие плечи и, тут Маур сглотнул, и не замечая жеста, поднес руку к своему горлу и потер кожу, — примотанная третьим ремнем за шею к стволу большая голова без глаз. Костер снова мягко полыхнул, прошла мимо черная фигура Тоты, и мальчик опустил дрожащую руку. Это мешок, понял он. Неуверенно улыбнулся, ничего все же не понимая. На голове великана — кожаный гладкий мешок, натянутый до подбородка. Ну хоть не демон безглазый. Но зачем так? И долго ли сидит?
На треноге из жердей непалимого дерева гоб покачивался горшок, запах варева щекотал ноздри мальчика. Пахло горелой травой, которую уже намочил дождь, и мясом. И еще чем-то, совсем незнакомым, вроде как из калебаса со старым перезревшим пивом только с запахом гнилых цветов. Карума хлопотал над варевом, помешивая, а Тота стоял позади, держа наготове миску. Вот старый пастух нагнулся, костер осветил худое лицо с крепко сжатыми губами. Втянул в себя запах и закашлялся. Тота быстро отступил на шаг, и мальчик вытянул шею, всматриваясь.
— Мирта, рог.
Второй мужчина торопливо подступил к дереву, следя за сидящим пленником, вытянул руку, в которой подрагивал изогнутый коровий рог. А Карума, полой плаща подхватив горячий горшок, плеснул из него в подставленную Тотой миску. Поставив варево на траву, вытер руки краем ткани и пошел к дереву, вытаскивая из болтающихся на поясе ножен старый нож с костяной рукоятью. Маур, с ужасом глядя, как огонь сверкает на лезвии, зашептал заклинание, прося птицу-ночь Гоиро оберечь его и не дать увидеть страшное.
— Ты готов, Тота? — старик встал над связанным мужчиной.
— Я тут, папа Карума, — Тота боязливо остановился в шаге от старого пастуха, держа перед собой миску, из которой волнами шел одуряющий запах. И забормотал слова, заикаясь и повторяя те, что сказал невнятно.
Старик одной рукой сдернул с головы пленника мешок, кинул его на траву. Маур, боясь смотреть дальше, хотел зажмуриться, но глаза не закрывались, только в животе защекотало, и от холодных ступней побежали к коленям мурашки. Съежившись, смотрел, как старый Карума, повернув нож вперед рукоятью, оттягивает мужчине губу и, придерживая нижнюю челюсть, всовывает костяную пластину между сомкнутых зубов. Мягкий поворот ножа и рот пленника раскрылся, как у спящего, мелькнул свет на зубах. Тота позади заговорил невнятной скороговоркой, все быстрее и быстрее, а Мирта держась насколько возможно дальше, сунул в рот мужчине узкий конец рога. Захлюпало варево, выливаясь из наклоненной миски и запах заполнил, казалось, всю темноту вокруг, до самого неба. Карума лил, останавливался, пережидая, пока сидящий проглотит, и снова наклонял миску. И, наконец, отдав ее обратно Тоте, аккуратно вытащил из зубов конец рога. Блеск исчез, губы сомкнулись.
— Воду потом, когда поговорит, — хрипло сказал старик, отступая на шаг. Большое черное лицо оставалось неподвижным, и так же недвижны были широкие, сведенные вперед плечи. И, с тошнотой, что вдруг превратилась в тоску, Маур понял — пленник ни разу не открыл глаз, как будто был связан не ремнями, а крепким сном. Но лицо его не спало — казалось, он смотрит перед собой через закрытые веки. И пастухи, передвигаясь вокруг костра, старались не проходить перед спокойным лицом с широкими скулами, обтянутыми черной блестящей кожей.
Карума, заведя речитатив, перечислял надтреснутым голосом все подарки, что получила ночная птица Гоиро от мужчин и женщин деревни, для украшения своего небесного гнезда, где высиживает она яйца-звезды, чтоб из них вылупились только блага для пастухов, их стад и семей… Напоминал темной птице, что люди малы и слабы, и что в ее силах не пускать в саванну солнечный свет и живые дожди, а потому пусть примет птица Гоиро все дары нынешние и дары будущие. А пока люди готовят их, пусть великая Гоиро позволит глупому Каруме (тут он немного побил себя по лбу и темени, показывая, как глуп), слабому Тоте (Тота, услышав о себе, с готовностью выронил из слабых рук ненужный рог) и трусливому Мирте (высокий грузный Мирта закрыл лицо руками и присел, демонстрируя страх) — пусть добрая тьма позволит мелким людишкам выслушать ее годою. И пусть годоя, которого хорошо покормили, будет щедр на знаки, что позволят увидеть будущее.
Закончив последнее, Карума махнул рукой и уставился на сидящего. Тота, повинуясь его жесту, прокашлялся и сипло проговорил:
— Моя жена. Она носит третьего в своем животе. Он не умрет, как умер наш первый?
В наступившем молчании тихо колыхала степь свои неумолчные ночные звуки. Карума внимательно смотрел на пленника. И что-то прочитав в бликах костра, падаюших на черную кожу спокойного лица, ответил:
— Годоя сказал, не бойся. Но купи дойную козу, когда мальчику исполнится три луны, у матери пропадет молоко.
Пастух шумно выдохнул. На старой акации крикнула сонная птица. И пленник вдруг зашевелился, поворачивая лицо. Мужчины отскочили.
— Спрашивай, — прошипел Карума.
— Моя черная овца, та, что ягнилась двойнями, ее правда украл Богта? Она пропала, а он купил себе новых ботал и три кожаных ведра!
— Годоя говорит, твою овцу задрали степные гиены и утащили так далеко, что даже костей не осталось — найти, — прочитал Карума поворот головы и шевеление губ связанного.
Тота хлопнул себя по бокам.
— А я уже надавал ему палкой! Спроси, папа Карума, моя старшая дочь, ее заберет в свой дом богатый жених? Ее ленту увез сын Нохи, из новой деревни!
Старик помолчал, ожидая. И осторожно ткнул рукояткой ножа в костлявое плечо. В горле пленника зарокотало, губы приоткрылись, выпуская стон.
— Годоя говорит, следи получше за своей невестой, через три дня сын Нохи будет биться за ее ленту с парнями из нашей деревни. Он проиграет, а она убежит с Такой, тем, что живет один, в нищей землянке.
— Э? — возмущенно сказал Тота, но Карума цыкнул, и он замолк, сокрушенно вздохнув. Вперед, отодвигая друга, выступил Мирта, и Карума, оглядываясь, кивнул — спрашивай.
— Спроси, спроси его, папа Карума, продавать ли мне тех овец, что пригнал я с базара прошлой осенью? Они плохо ягнятся, но зато крупны и, может быть, лучше забивать их на мясо? А еще…
Но Карума поднял тощую руку в величественном жесте и Мирта послушно умолк. Пленник молчал и не шевелился. Старик нагнулся ближе, опираясь руками в колени. На краю черного неба полыхнула зарница, осветив бескрайние травы и черные деревья белым слепящим светом. По лицу великана пробежала черная тень, легли на глаза белые пятна, будто он вдруг открыл их, и они — слепые.
— Годоя сказал, надо подождать и после продашь трех, пестрых, а остальные принесут тебе целое стадо.
— А то пастбище? Которое за перекатами, у скал. Там будет трава, когда наступит засуха? Я бы погнал туда стадо, но если не будет, мои коровы и бараны сдохнут.