Я не побеспокоилась звонить в дверь. Замок Ричард не сменил, а дверная цепочка не была накинута. Света внутри не было. Я почуяла слабый запах прокисшего молока.
Я бросилась прямо в спальню. Дверь была открыта.
Все трое были там. Ни на одном из них не было никакой одежды. Ричард лежал на спине. Лили склонилась над ним, держа в руках Эмили. Запах прокисшего молока усилился, и еще запах спермы, и запах нечеловеческого секса. Запах Лили. И еще было что-то, чего мои глаза не могли как следует различить в темноте — что — то вроде паутины, наброшенной на всех троих.
Лили повернула голову в мою сторону. Я снова увидела эти черные глаза, устремленные на меня без страха или сожаления. Я не могла также не обратить внимания на ее тело — широкая талия, маленькие обвислые груди. Я сказала:
— Отдай моего ребенка.
Она прижала Эмили к себе. Эмили посмотрела на меня и захныкала.
Меня трясло от гнева. На столике у кровати стояла настольная лампа и я схватила ее, задев столик и свалив на пол книги. Я взмахнула лампой над головой Лили и закричала:
— Пусти ее!
Лили выставила руки для защиты над головой, выронив Эмили. Я снова взмахнула лампой и она скатилась с кровати на карачках, словно животное, даже не пытаясь защититься.
Эмили расплакалась. Я подхватила ее и смахнула с ее лица пыль или что там это было такое.
— Возьми дитя, — произнесла Лили. Я до тех пор ни разу не слышала ее голоса. Он был хриплым и пришепетывающим, но по-своему музыкальным, как свирель. — Но Ричард мой.
Я посмотрела на Ричарда. Он выглядел одурманенным, едва сознающим, что вокруг него происходит. Он много дней не брился, а глаза, казалось, глубоко ушли в голову.
— Можешь забирать его, — сказала я.
Я вышла из комнаты спиной вперед, а потом повернулась и побежала. Я ехала домой с Эмили на руках, принуждая себя ехать помедленней, следить за дорогой, останавливаться на красный свет. За нами никто не гнался.
— Теперь ты в безопасности, малышка, — сказала я ей. — Все будет распрекрасно.
Я выкупала Эмили, накормила, завернула ее в теплое одеяло и баюкала на руках. Наконец она перестала плакать.
Полиция не нашла от Ричарда и следа. Дом был заброшен. Я сменила замки и выставила его на продажу. Лили, конечно, тоже исчезла. Полицейские только головами качали, когда выяснилось, что ее описания не совпадают. Что значит неопытные наблюдатели, говорили они. Так всегда и бывает. Ричард с Лили найдутся, уверяли они меня, скорее всего в каком-нибудь мексиканском отеле. Мне нечего беспокоиться.
В одну из ночей на прошлой неделе меня разбудил телефон. На другом конце провода кто-то дышал в трубку, тяжело, как будто с большим трудом. Я говорю себе, что это не Ричард. Просто обыкновенное сопение. Всего-навсего какой-нибудь посторонний, самый обычный телефонный хулиган.
Какое-то время я продолжала просыпаться в пять утра. Если ламии — это змеи, то у людей с ними не может быть потомства. Как и вампиры, они должны каким-то образом превращать человеческих детей в своих наследников. Не сомневаюсь, что именно это делала Лили с Эмили, когда я ее нашла.
Я ни о чем не могу рассказать, даже Дарле. Мне бы сказали, что я находилась под влиянием стресса. Меня засадили бы в какую-нибудь больницу. У меня бы забрали Эмили.
Как правило, она выглядит довольно счастливой. В ее облике нет никаких изменений, кроме обычных для здоровой растущей девочки. Она будет красивой, когда вырастет — настоящей сокрушительницей сердец. Но до половой зрелости ей еще далеко. А до тех пор я не буду знать, по-прежнему ли она моя дочь.
Время и так уже бежит слишком быстро.
Обучаясь в колледже в начале семидесятых, я прошел курс под названием «Библия как литература». Это было здорово, хотя теперь в нашей нынешней атмосфере религиозного экстремизма такие вещи уже невозможны. Мы осмеливались обращаться с христианством, как с любым другим мифом, как с источником аллюзий, метафор, сюжетов. Мы также обсуждали Библию саму по себе как литературное произведение — ставили вопросы, кто и в какое время написал различные ее части, какие более ранние произведения в нее вошли и почему те или иные из них были в Библию включены или остались за бортом. Я пополнил свой словарь несколькими выражениями вроде «псевдоэпиграфический» (друзья позже преследовали меня за употребление этих слов в разговоре). И еще я заинтересовался — и был даже несколько одержим — Лилит.
Лилит, как вы все помните, была первая жена Адама, которую выгнали из райского сада, так как она согрешила с демонами и так далее. Она — темная, сексуальная изнанка иудеохристианского мифа. Она — La Belle Dame sans Merci Китса, суккубы литературы ужасов, греческая ламия. Она — первая женщина-вамп и первый вампир. Она — Человекоподобие.
Я много лет хотел написать рассказ о Лилит. Еще я носился с мыслью написать парную историю к «Тщетной любви», рассказу, в котором маньяк-убийца излагает представления мужчин о женщинах. Мне хотелось охватить ту же тему с женской точки зрения, создать, если угодно, литературную «песню-ответ» вроде «Потанцуй со мной, Генри». Я в конце концев все равно бы написал нечто вроде представленного здесь рассказа, однако именно Эллен должен поблагодарить за то, что она подтолкнула меня к его написанию.
Нужно еще упомянуть, что, заканчивая рассказ и лихорадочно подыскивая название, я наткнулся на «Чаши весов», не вспомнив точно, где его впервые видел. Впоследствии я понял, что похитил его из блестящего, но еще неопубликованного рассказа о русалке, принадлежащего моей землячке по Остину Нэнси Стерлинг. Она была столь добра, что позволила мне сохранить название, за что я и приношу ей искреннюю благодарность.
Этот гнусный стишок зародился довольно невинным путем — из мысленного образа, напоминающего картины Вермеера: вид сквозь дверной проем на комнату, залитую масляно-золотистым, кремовым светом. Никто сильнее, чем я сама, не был удивлен тем, во что это вылилось.
Когда он сказал мне, что сделался Там отцом, я с самого начала была уверена, что он лжет. При этом я думала о пяти годах после его возвращения, когда я все время была начеку, пяти годах, когда я молила его о ребенке; и еще я думала обо всей лжи, которую он мне преподносил. (Все они возвращаются и лгут).
Я была уверена, что он лжет.
В небесной комнате стояла ночь. Мы были нагими и мокрыми от очередного запрограммированного дождя и снова лезли руками один к другому с добродушным разочарованием и смехом, потому что тонкое, как бумага, энергетическое поле не позволяло нам прикоснуться друг к другу.
Ограничения были очень важны.
Скоро один из нас прикажет компьютеру комнаты задействовать шаблон — новый узор, по которому нам предстояло вслепую шарить руками, отыскивая отверстия, через которые мы сможем добраться друг до друга.
Ограничения были чрезвычайно важны.
Немного спустя, если все пойдет как следует, мы будем ползать по полю, как животные — два изголодавшихся тела, уже не желающих принимать ограничения так добродушно.
Это была карецца, игра, которую по моим подозрениям Джори любил, хотя трудно тут говорить с уверенностью. Единственное, насчет чего я была уверна, это галлюциногены и феромы. Их-то он точно любит. Только их.
Он вполне способен внезапно отодвинуться от шаблона, пристально посмотреть на меня и скрыться в ночи.
А если он останется, если он действительно пробудет со мной достаточно долго, чтобы это произошло, то сие событие будет со мной столь же мало связано, как взрыв какой-нибудь второсортной новой звезды в далекой галактике. Я увижу это в его глазах: душой он все время будет находиться в ином месте. И в заветный миг он будет принадлежать себе и только себе — и только Там.
Я возлагаю вину на галлюциногены в такой же степени, как на все остальное. Я ревную к «Лунному Свету», «Звездным Людям», «Любви Шварцшильда» и «Мигалочке». Они — его истинные возлюбленные.
Когда он заговорил, я было решила — он обращается к комнатному компьютеру. Но голос его все лился; увеличенные изображения звезд безумно подмигивали сквозь электронное стекло, лунные лучи ниспадали на наши обнаженные плечи, словно холодные синие одежды. Он говорил со мной.
— Мне очень жаль, Доротея, — говорил он. — Как сказал однажды давно умерший поэт, я — «человек, ушедший от долга, человек, ушедший в свой мир». Я должен был рассказать тебе давным-давно, но не рассказал. Почему? Потому что это ужасно, столь же, сколь и прекрасно.
Он умолк, такой расчувствовавшийся, такой мучимый раскаянием; затем продолжил:
— Когда я был Там, Доротея, когда звездные камеры были у меня за спиной и вся вселенная лежала у моих ног, когда я был столь же далек от родного мира, как если бы я умер, тогда, Доротея, я завел себе любовницу с иной планеты и она выносила мне сына. Я сам не могу в это поверить, но это правда, и час настал.
Какая патетика. Какая рисовка. Он играл перед какой-то невидимой мне обширной аудиторией.
И он лгал.