— Есть хочешь? — спросил он. Пони стояло неподвижно. Он открутил от стебля початок кукурузы, облупил обертку из листьев и протянул лошади. Пони взяло початок мягкими, чуткими губами и захрустело им, как яблоком. Человек вытащил из его гривы репейники.
Лошадка позволила ему пройтись рядом с ней вдоль реки. Ростом она была человеку едва по пояс, а задние ноги ее были так изуродованы рахитом, что коленные суставы чуть ли не терлись на ходу друг о друга. Он дал ей кличку Лир, за буйную белую гриву и репейный венец. Они вместе шли вдоль кукурузного поля. Поле неожиданно кончилось — последний аккуратный рядок, и дальше уже шла травяная неразбериха сухого луга. Лавровые деревца источали запах его молодости, маленькие сосны были украшены огоньками и стеклянными шариками. Над кротовыми кучами курились крошечные дымоходы. Неужели все это его дети? Они вышли на равнину, покрытую гигантскими пустыми раковинами с мраморным узором. Одна из вещей, которыми он хотел стать и бросил. Ветер шуршал в их пустых завитках. Звук ветра; звук моря; звук включенного среди ночи радио, говорящего на иностранном языке, неровный и настойчивый. Все неуслышанные голоса. Река, покинув торфяники, сделалась уже и чище; волны ее тихо плескались о полированные скалы. Облака мчались низко и быстро. Солнце все время казалось только что выглянувшим из-за их края, словно состязалось с облаками в беге.
Они вышли к зарослям репейников и низкорослых кривых деревьев на губчатой, торфянистой почве. Ну вот, как бы сказал Лир, сюда-то я тебя и собирался отвести. Сюда ты и стремился. Пони помотало головой вверх-вниз и убежало на своих искривленных ножках. Человек опустился на колени и поел травы, ухватывая ее губами и набирая полный рот. Трава была совершенно нейтральной, ничего кроме хлорофилла и целлюлозы. Человеку она показалась вкусной, как мята.
Он вошел в воду. Вода ужалила его холодом, она была чистая и чужая. Человек тяжело дышал — он всегда трусил заходить в воду. Частью бегом, частью вплавь он пересек заводь и вышел в лес, раскинувшийся на другом берегу. Маленькие, но старые дубы поросли мхом вместо орхидей. Солнечные лучи выглядывали из-за мелких спешащих облаков. По земле двигались узоры светотени. Все пахло перегноем, прелой
листвой и растущим в тени лесным орехом.
Человек сел наземь на небольшой поляне. Рядом росло буковое дерево. Ствол у него был гладкий, почти полированный, и сильно искривленный. Ветер вздыхал в его изгибах и дерево шевелило ветвями. Почва пришла в движение и из нее вышли его дети, бесформенные, безвидные и терлись о его руки, чтобы он их погладил. «Домой», — говорили они мяукающими голосами.
Все изменялось. Все было живым в этом раю взаимности. Человек, который был настоящим, породил этот сад, а сад породил его.
Женщина подошла к нему и села рядом. Она стала меньше и чуть одрябла, у нее намечался второй подбородок.
— Теперь я настоящая, — сказала она. Они смотрели, как пляшут деревья, до самого захода четырех солнц. Проглянувшие звезды хором запели.
Один мой друг чуть не напечатал рассказ в «Космополитэн». Рассказ был посвящен обычным для этого журнала темам: сексу и преуспеянию. Однако развивал эти темы он совершенно не в «Космополитэнском» духе. Нельзя же иметь все сразу, как замечал мой друг. Рассказ прошел все стадии отбора до самой последней, прежде чем у редакторов появилось какое-то странное, неуютное чувство на его счет.
Несколько лет спустя я попытался проделать ту же самую штуку с одним глянцевым журналом «только для мужчин». Рассказ был о межпланетном борделе, в котором шлюхами служили роботы, изготовленные не людьми. Рассказ, несомненно, был порнографическим в самом прямом смысле слова («произведение о шлюхах»), вот только из него следовало, что существование такого места в любой форме было бы трагедией. Рассказ едва не прошел.
Теперь я стал более благосклонен к сексу. В некотором роде этот рассказ — возвращение к тому борделю, только теперь сексуальность распространяется на всю вселенную и в некотором роде преобразует искусственные отношения в стойкие, человеческие. Вероятно, это самый оптимистичный написанный мной рассказ — и, я надеюсь, самый сексуальный.
Увидев, как Анни и Вернон спариваются, Дуглас почувствовал неловкость. Вообще-то он наблюдал спаривание орангутанов часами, но в этот раз все обстояло по-другому. Он никогда не видел, как это делает именно Анни. Какое-то мгновение Дуглас стоял, потрясенный, в тени пеканового дерева, с запотевшим стаканом ледяного чая в руке, потом отступил за угол кирпичного здания. Он был сконфужен. Звон цикад казался громче обычного, солнце жарче, а в обезьяньих вскриках наслаждения чудилось нечто странное. Дуглас вернулся к переднему крыльцу и сел. Перед его мысленным взором еще стояли два огромных холма красно-оранжевого меха, движущиеся в едином ритме, как одно существо.
Когда два оранга появились из-за угла, Дугласу показалось, будто он различает на морде Вернона самодовольство. Почему бы и нет, подумал он. Пожалуй, я бы и сам был доволен на его месте. Анни повалилась на траву и закинула ногу за ногу, высоко выпятив брюхо; она смотрела вверх, в тяжело нависшее белое небо. Вернон вприпрыжку направился к Дугласу. Он был молодым, шоколадно — рыжей масти. Морда у него была еще узкая, без обрюзглости, свойственной орангутанам постарше.
— Будь вежлив, — предупредил его Дуглас.
«Пить чай, просьба? — быстро просигналил Вернон; пучки шерсти на его локтях трепыхались. — Совсем пересох.»
Дуглас протянул Вернону один из стаканов с чаем, хотя принес его для Анни. Красивый девятилетний зверь осушил стакан одном глотком и просигналил: «Спасибо». Он коснулся длинными пальцами ступеньки и вновь отнял лапу. «Можно печь яйца», — просигналил Вернон и, вместо того, чтобы сесть, запрыгал, перехватывая их то одной, то другой лапой, по веревкам, натянутым между крышей школьного здания и деревьями. То была скудная и излишне сухая замена дождевым лесам — родине орангутанов. Для Анни он слишком молод и груб, подумал Дуглас.
— Анни, — позвал Дуглас. — Твой чай.
Анни перекатилась на бок и лежала, рассматривая его, опершись о локоть. Она была красива. Пятнадцати лет от роду, с блестящим медно-красным мехом и маленькими желтыми глазками на мясистой морде, выразительными и умными. Она начала подниматься навстречу Дугласу, но потом повернулась к дороге. По большаку катил джип, привозивший почту.
Так быстро, что нельзя было разобрать отдельных движений, Анни бросилась на четвереньках по подъездной дороге длиной в полмили, ведущей к почтовому ящику. Вернон спрыгнул со своего дерева и побежал следом, издав на ходу тихий стон. Нехотя покидая тень, Дуглас отставил в сторону стакан с чаем и последовал за обезьянами. Когда он к ним приблизился, Анни уже сидела, зажав в пальцах ног разобранную почту и держа в руках раскрытое письмо. Она подняла взгляд с таким выражением на морде, которого Дуглас никогда не видел — это мог бы быть страх, но только это было что-то другое. Анни протянула письмо Вернону, уже требовательно ее
теребившему.
«Дуглас, — просигналила Анни, — они хотят напечатать мой рассказ».
Тереза лежала в ванне, ее колени торчали высоко вверх, вокруг лица плавали волосы. Дуглас присел на край ванны; разговаривая с Терезой, он сознавал, что говорит на двойном языке — ртом и руками одновременно.
— Как только я позвонил мисс Янг, редактору журнала, и рассказал ей, кто такая Анни, она пришла в настоящее возбуждение. Она спросила, почему я не прислал пояснительное письмо вместе с рассказом, и я объяснил, что Анни не хотела, чтобы кто-нибудь это знал заранее.
— Анни действительно сама так решила? — в голосе Терезы звучал скептицизм, как и всегда, когда Дуглас говорил об Анни.
— Мы это обсудили и она решила именно так, — Дуглас почувствовал в Терезе сопротивление. Ну почему она никогда не может понять, ломал он себе голову, разве что она специально хочет его спровоцировать. Она ведет себя так, будто уверена: обезьяна — это всего лишь обезьяна, что бы там она или он ни умела делать.
— По крайней мере, — сказал Дуглас, — она собиралась провернуть всю рекламную кампанию, до донышка — телевизионные представления, вечеринки с автографами. Ну, сама понимаешь. Но доктор Моррис считает, что лучше не поднимать шума.
— Почему? — Тереза села; ее ноги ушли под воду и она принялась намыливать руки.
— Потому что она бы тогда слишком нервничала. Анни, я имею в виду. Карьера знаменитости могла положить конец ее образованию. Никуда не годится. Даже доктор Моррис понимает, что это бы очень помогло собрать фонды. Но, полагаю, кое о чем мы все же дадим знать прессе.
Тереза полила волосы шампунем.
— Я принесла домой эссе, которое вчера написала Сэнди. То, про которое я тебе рассказывала. Если она была бы орангутаном, а не просто глухой девочкой, это эссе могли бы, наверно, напечатать в «Форчуне», — Тереза улыбнулась.
Дуглас встал. Ему не нравилось, что Тереза вновь затевает этот старый спор. Неважно, что мог сделать один из глухих учеников Терезы — если Анни окажется способной хотя бы на сотую часть того же, это произведет куда большее впечатление. Дуглас знал, что так оно и есть, но не мог понять, почему Тереза говорит об этом с такой горечью.
— Отлично, — отозвался он, стараясь вложить в голос побольше энтузиазма.
— Не потрешь мне спину? — попросила Тереза.
Дуглас нагнулся и с отсутствующим видом начал мылить ей спину.
— Никогда не забуду, какое было лицо у Анни, когда она читала это письмо.
— Спасибо, — поблагодарила Тереза, ополаскиваясь водой.
— У тебя есть какие-нибудь планы на вечер?
— Нужно кое-что сделать, — ответил Дуглас, выходя из ванной. — Хочешь, я буду работать в спальне, так что ты сможешь посмотреть телевизор?
После долгой паузы Тереза отказалась:
— Нет, я лучше почитаю.
Дуглас замешкался в дверях.
— Почему бы тебе не лечь спать пораньше? Ты выглядишь уставшей.
Она пожала плечами.