Я прочитал статью в «Нэйшн» о военной базе в бухте Субик на Филиппинах и о проблемах, существовавших там в течение многих лет из-за военного присутствия Соединенных Штатов — в особенности о проституции и о потрясающей торговле филиппинками в качестве «солдатских невест». Вскоре после этого мне довелось взглянуть на документы Дугласа Мак-Артура, в которых детально освещались взаимоотношения Соединенных Штатов с Филиппинами во время второй мировой войны.
Все это вынудило меня задуматься — а как бы отреагировали мы, как нация и на более личном уровне, если бы некая более могучая сила установила у нас военный форпост, как мы сами это делали во многих местах по всему миру. Не успев опомниться, я уже написал на эту тему несколько рассказов, напечатанных в таких журналах, как «Аналог» и «Журнал Айзека Азимова»
В данном конкретном случае меня также интересовало, как бы отреагировали мы, вздумай эта сила бросить нас перед лицом врага, как мы бросили Филиппины.
Империалистическое мышление подобного рода отличается узостью и жестокостью — мы с такой охотой приносим других в жертву нашему благополучию; а как бы мы справились с обратной ситуацией? Насколько развратило бы нас появление более могучей силы? И каков мог бы быть итог этого развращения? «Невеста солдата» есть попытка ответить на эти вопросы.
В сорок три года Лоран Сен-Жак (уже не Лоуренс Джексон — он поменял имя, надеясь улучшить свой имидж, после того, как третий и последний колледж, где он преподавал французский язык, отказался возобновить его контракт) был высок, гибок, элегантен и совершенно непривлекателен, что и сам слишком хорошо сознавал. Он любил думать о себе, как о свободно мыслящем рационалисте и преклонялся перед Вольтером, хотя в отличие от Вольтера держал обычно свои мнения при себе, избегая таким образом их последствий. Его жена Вероника была хрупкой, несколько угловатой и здоровой до агрессивности; она была на пять лет моложе Сен-Жака и исповедовала католицизм. Оба они преподавали в Школе святой Бернадетты, находившейся в Джеймсбурге, Калифорния: Сен-Жак вел французский и итальянский, тогда как его жена отвечала за геологию и тренировала команду пловцов. Брак их был не особенно счастливым: Вероника оставалась с мужем, потому что, по утверждению Церкви, таков был ее христианский долг; он оставался с ней потому что, хотя она почти постоянно его раздражала, он давно с этим смирился и оставил надежду, что сможет устроиться без нее сколько-нибудь лучше.
Детей у них не было, к ее разочарованию и его удовлетворению.
Несмотря на верующую жену, избранную им фамилию и религиозное окружение, в котором Сен-Жак претерпел свою трансформацию в инкуба (Школа святой Бернадетты была основана Благочестивыми Сестрами — не столь давно обособившейся группой монахинь, которые еще ожидали официального признания своего ордена Церковью), в том, что с ним случилось, не было ничего хотя бы в малейшей степени сатанинского.
За несколько лет до того Армия Соединенных Штатов совершила ошибку, тайно сбросив небольшое количество радиоактивных отходов и устаревших нервно-паралитических токсинов в ствол той самой заброшенной шахты, куда перед этим военно-морской флот отправил считавшиеся безвредными побочные продукты неудачного эксперимента по выведению нового штамма пшеничной ржавчины, который должны были использовать против Советов. Армия наполнила шахту доверху и земля была продана общине Христианских натуральных фермеров, никому из которых, конечно, не сообщили, как раньше использовался распаханный ими участок. Сами они, в свою очередь, вырастили на нем разнообразные культуры для своего Гарантированного Натурального Хлеба из Семи Видов Муки. На вкус этот хлеб был настолько лучше любого другого хлеба того же сорта, что сразу имел коммерческий успех, приписанный фермерами попечению божьему.
К концу восьмидесятых годов хлеб так прославился, что коммерческий посредник продавал его в магазины здоровой пищи по всей стране — разумеется, после неоднократной обработки разнообразными химическими консервантами, чтобы он успевал добраться до магазинных полок достаточно свежим на вид и торговля им оставалсь выгодной.
Хлеба самого по себе было бы недостаточно, чтобы привести к изменениям, превратившим Лорана Сен-Жака в инкуба. Однако начатая буханка пролежала на полке в буфете целую неделю, с того момента, как Вероника отрезала от нее ломоть, чтобы закончить сэндвичи, которые делала для матери Изабель, заглянувшей к ней выпить чаю. (Мать Изабель была монахиня, управлявшая как Благочестивыми Сестрами, так и Школой святой Бернадетты, она же и приняла Сен-Жака с его женой на работу; кроме того и вовсе не случайно, она была старшей сестрой Вероники). Как бы то ни было, за то время, пока хлеб лежал на полке, на нем появилось пятнышко какой-то сине-зеленой плесени, напоминавшей с виду обычную пенициллиновую плесень, но вовсе ей не являвшуюся. Сен-Жак заметил эту плесень, когда готовил Веронике и себе завтрак и, гордый своей чисто мужской и рациональной небрезгливостью, попросту соскреб по возможности плесень с хлеба, который затем поджарил и замаскировал остатки пятна, намазав тост маслом и полив зеленым яблочным желе. Потому что хоть он и был не брезглив, зато очень хорошо знал, что его жена брезглива.
Как обычно, к завтраку она только прикоснулась, так что в конце концов Сен-Жак съел большую часть ее тоста вместе со своим.
Некоторая часть плесени, которая по причине своего происхождения уже была довольно странной, пережила процесс поджаривания с некоторыми мелкими, но важными изменениями, а затем пережила также воздействие пищеварительных соков Сен-Жака. Она поселилась в его теле, где процветала и росла, не причиняя ему никакого вреда, и в конце концов вступила в довольно сложное взаимодействие с его нервной системой.
Все это объясняет, каким образом он сделался инкубом, хотя и не проливает свет на конкретную физику и биохимию этого процесса.
В первую ночь после того, как поселившаяся в нем плесень закончила свою работу, Сен-Жак подыскивал себе книгу, чтобы отойти ко сну, когда вдруг услышал, как Вероника обсуждает по телефону Эдгара Кейса с кем-то, кто мог быть только ее сестрой. Опасаясь худшего — обе женщины, несмотря на почти чрезмерный практицизм в обыденной жизни, имели склонность посещать время от времени астрологические, диетические и спиритические посиделки — он вынул свой экземпляр «Основных сочинений Зигмунда Фрейда» и унес их с собой в спальню. Всякий раз, подврегаясь очередной атаке Сил Иррационального, Сен-Жак находил убежище в работах Фрейда, Золя, Адама Смита, Эйн Рэнд и, конечно, Вольтера, до тех пор, пока кризис не проходил.
А он всегда проходил, рано или поздно, когда мать Изабель, наконец, осознавала то, что, казалось бы, было очевидно с самого начала, а именно, что теория, приводившая ее в такое возбуждение, находится в вопиющем противоречии с учением Церкви.
Сен-Жак заснул за чтением Фрейда еще до того, как Вероника присоединилась к нему. Таким образом, когда после мгновенного головокружения и внезапного жуткого ощущения падения — как будто он со все возрастающей скоростью падал сквозь собственный затылок — он вдруг обнаружил, что заново проживает день, с точностью воспроизведенный во всех деталях, но в то же время полностью сознавая иллюзорную природу повторяющихся событий, то принял все это за сон, вызванный, в полном соответствии с логикой, взаимодействием прочитанного с психологической реальностью, которую это прочитанное так хорошо описывало. Тот факт, что все заново воспринимаемое происходило задом наперед, в обратном порядке, вплоть не только до слов, которые он произносил, но и до самих мыслей, не мешая ему в то же время обычным путем думать об этом самом обратном восприятии, поразил Сен-Жака, как удивительный и приводящий в замешательство — хотя целиком рационально объяснимый — результат работы его подсознания.
Он даже не представлял, что сон может быть так реален. Каждая деталь, каждый звук, запах, физическое ощущение, казалось, происходят на самом деле, хотя и в обратной последовательности. Однако в конце концов, по истечении, может быть, девяти часов субъективного времени, Сен-Жак невыносимо соскучился. Было уже два часа дня, и ничего странного, интересного или в каком-либо отношении похожего на сон не происходило: он просто сидел, чуточку ерзая, за письменным столом и слушал, как четырнадцатилетние ученицы отвечают на заданные им вопросы о неправильных глаголах не только задом наперед, но и неверно. Мысли его разбрелись, уже когда он и в первый-то раз проживал эту сцену с уроком, и теперь было неловко и даже немного больно не только выслушивать девочек с их ужасным произношением и до смешного неправильными ответами, но еще и заново проживать бесплодные эротические мечтания своего дневного «я». Как раз сейчас о представлял себе, как Марсия — высокая, загорелая девочка с длинными волосами, прямыми и светлыми, и слегка крупноватым римским носом, сидевшая в одиночестве за последним столом, куда Сен-Жак вынужден был ее посадить, так как у Марсии были нелады с дисциплиной — ловит его взгляд, плутовато улыбается, в то же время облизываясь самое крошечное мгновение кончиком языка, а затем начинает расстегивать по одной пуговицы на своей форменной школьной блузке, между тем как Сен-Жак тотчас находит предлог, чтобы пораньше отпустить весь остальной класс, но ее, конечно же, просит остаться…
Последняя из остальных девочек закрывала за собой дверь, а Марсия уже совсем сняла с себя блузку и лениво тянулась к застежкам лифчика, когда Сен-Жак наконец понял, что события не только полностью отклонились от их дневного течения, но и перестали происходить задом наперед. И вот Марсия уже сняла лифчик и расстегивала клетчатую зеленую юбку, а сам он тем временем сражался со своим мятым серым костюмом…
Он никогда не думал, что сон может быть так реален. Груди Марсии оказались полнее, чем он их себе представлял, живот у нее был плоский, загорелый и мускулистый, бедра длинные, гладкие и золотистые, со слабейшим намеком на выбеленные солнцем светлые волоски… но отчего-то Сен-Жаку было невероятно трудно самому снять одежду, его мятый костюм и вонючие, прелые носки, и неуклюжие ботинки цеплялись за него, словно обладали собственной волей, в то время как кожа, которую он обнажал, была бородавчатой и поросла грубыми, курчавыми волосами, серыми, как железо, плоть его покрывали багровые, похожие на синяки, пятна, остальная же ее поверхность была белесой, как рыбье брюхо… ноги у него были до невозможности тощими и кривыми, словно у восьмидесятилетнего паралитика, который последние сорок лет не поднимался с инвалидного кресла… он чувствовал запах собственного пота и грязи, чувствовал нездоровую старческую вонь от белья, которое уже не один день, как следовало сменить, да еще эти серые боксерские трусы с нелепо болтающимися нитками… однако Марсия по-прежнему смотрела на него с этой невероятной, невозможной смесью обожания и провоцирующего вызова, демонстративно отбрасывая прочь юбку и в одних трусиках направляясь к нему по проходу между столами… ее маленькие, твердые соски терлись о его грудь, пока она помогала ему освободиться от остатков одежды, а затем она опустилась на колени и наклонилась вперед… но отчего-то на нем вдруг снова оказались эти смехотворные боксерские трусы, и тут же он осознал, что она собирается взять у него в рот, прямо здесь, в пустой классной комнате; волосы Марсии шелковисто скользили по ее бедрам, когда она наклонялась вперед, а кабинет матери Изабель был совсем рядом по коридору, она могла объявиться здесь за какие-нибудь секунды, если бы вдруг заинтересовалась, почему это он отпустил учениц раньше времени, а дверь ведь даже не заперта…
— Ты не запер дверь? — боксерские трусы вновь исчезли, но Марсия отклонилась назад за мгновение до того, как коснуться его губами и смотрела теперь вверх, на Сен-Жака, с изумлением, гневом и отчего-то с бесконечной скорбью. — Ты хочешь сказать, ты позабыл это сделать?
— Да, но… не беспокойся, все в порядке…
Однако вовсе не все было в порядке, потому что в этот самый миг в комнату ворвалась мать Изабель в белой бейсбольной форме с ярко-красным мальтийским крестом на груди, держа в руках такую же ярко-красную бейсбольную биту с дурацкими белыми крылышками, прикрепленными как раз над тем местом, за которое берутся руками. Мать Изабель принялась охаживать Сен-Жака битой по голове, приговаривая: «Ты уволен за то, что обманывал жену, Сен-Жак, ты уволен, уволен!» — снова и снова.
Он проснулся с пульсирующей в голове болью и прекрасно сохранившимися воспоминаниями о том, что произошло во сне. Часы на столике у кровати показывали четыре утра. Вероника еще спала. Сен-Жак вылез из постели, не разбудив ее, проковылял в ванную, чтобы взять аспирин, закрыл за собой дверь и включил свет. В зеркале на дверце шкафчика с лекарствами он увидел у себя на макушке пару здоровенных шишек и багровый синяк, расплывающийся под левым глазом.
Он почти готов был поверить, что мать Изабель действительно отлупила его этой нелепой крылатой битой, но затем рассудительность вновь взяла свое. Я, должно быть, метался во сне, и ударился головой об изголовье, решил Сен-Жак. Это объясняло и ушибы, и то, как кончился сон; все остальное явно было обыкновенным порождением либидо, подсознательных ассоциаций и памяти.
До тех пор у него никогда не бывало столь ярких снов. Может быть, именно поэтому его подсознание избрало такой суровый способ прервать ход сновидения, напомнив ему заодно, что если он когда-нибудь разведется с женой или допустит супружескую неверность таким образом, что об этом сможет узнать мать Изабель, то ему придется иметь дело с последней. А она не просто стукнет его по голове, она его уволит, как уволила Теда Эделарда, учителя рисования, который подрабатывал по ночам в баре для голубых в Монтерее.
Сен-Жак отправился на кухню и заварил себе кофе, чтобы запить четыре таблетки аспирина, которые прихватил из шкафчика с лекарствами. Он все еще нуждался в сне, но воспоминание о дубасящей его матери Изабель было чересчур свежим, чтобы доверить подсознанию составление дальнейших снов, поэтому Сен-Жак перешел в гостиную и попытался читать. Но из-за головной боли невозможно было сосредоточиться и ему пришлось оставить это занятие.
Он вернулся в ванную, чтобы взять еще аспирина. Вспомнив вдруг, каким старым и грязным выглядел он во сне и какими ужасными были его кожа и ноги, Сен-Жак снял пижаму и осмотрел себя в зеркале нагишом. Молодым он не выглядел, но кожа его была скорее морщинистой и сухой, нежели пятнистой и дряблой, и он далеко не был таким волосатым, как во сне. Ноги его были еще в хорошем состоянии; может быть, слегка поиссохли в коленках, но в остальном для ног человека среднего возраста выглядели почти изящно. Он немного прошелся перед зеркалом.
Чувствуя некоторое удовлетворение, он принял дополнительные меры предосторожности, помывшись и побрившись, а потом вернулся в гостиную с намерением читать и пить кофе, пока не настанет время готовить завтрак. Но сон все время лез в голову, напрочь разрушая сосредоточенность. Наконец Сен-Жак сдался и достал стопку контрольных, которые собирался сначала проверить только на выходных.
На середине второго урока, когда Сен-Жак вел занятие по Данте, мать Изабель объявила по интеркому, что третий и четвертый уроки отменяются, так как предстоит особое собрание в часовне. Всем учащимся и преподавателям необходимо присутствовать. Сен-Жак рад был прервать занятия, поскольку недостаток сна начал уже на нем сказываться.
Проходя по автомобильной стоянке, он увидел, что к нему направляется Марсия; как обычно, в сопровождении Джун и Терри. Джун и Терри обе были смуглые, стройные, с длинными каштановыми волосами и огромными темными глазами, взгляд которых был не то детским, не то вызывающим. Их лица с высокими скулами под некоторыми углами зрения могли казаться округлыми и детскими, под другими же — угловатыми и потрясающими; эти девушки никогда не расставались больше, чем на несколько минут, и преподаватели называли их Двойняшками.
Поначалу Марсия не замечала Сен-Жака, но когда заметила, то бросила на него взгляд, полный такого чистейшго отвращения и презрения, что он поразился. Она что-то сказала другим девушкам — Сен — Жаку показалось, что он расслышал слово «козел» — после чего все трое посмотрели на него и громко фыркнули. Должно быть, он как-то выказал свои чувства, фантазируя на ее счет вчера на уроке. Сен-Жак сказал себе, что это неважно, что их насмешничанье не может что-либо значить для такого зрелого человека, как он, но знал в то же время, что, как ни смешно позволять себе беспокоиться из-за таких вещей, ему никуда от этого, однако, не деться.
Первый ряд скамей предназначался преподавательскому составу. Сен-Жак сел на закрепленное за ним место, между Вероникой и Расселом Томасом, безжизненно красивым автором религиозно-мистических стихов, который преподавал английский язык и разговоры, а также поэзию которого мать Изабель и Вероника находили столь поучительными. Сен-Жак был рад присесть; конечности его весь день были тяжелыми и негнущимися, а шишки на голове тут же принимались болеть, стоило ему встать и куда-нибудь пойти. Томас ответил на приветствие Сен-Жака; Вероника читала и только кивнула, когда он с ней поздоровался.
Мать Изабель решительно прошла вперед в сопровождении низенького, округлого священника, который Сен-Жаку был незнаком. Священник был облачен в стихарь и фиолетовую епитрахиль; его округлость и манера ходить слегка вразвалку подчеркивали строгую подтянутость и худощавые фигуры монахинь; если Вероника была слегка угловатой, то сестра ее напоминала скелет. Вероника заложила страницу — Сен — Жак заметил, что она читает что-то о Современной Христианской Ритмической Гимнастике, несомненно, надеясь почерпнуть какие-нибудь идеи, которые могли бы ей пригодиться для ее команды пловцов — и Сен-Жак позволил себе расслабиться. Вероника запомнит каждое слово своей сестры, так что сейчас можно подремать, а потом расспросить ее, что к чему.
Когда мать Изабель и ее священник вышли вперед, свет потускнел; ярко освещенным остался лишь подиум и лежащая на нем открытая книга. Типичная театральная манера. Сен-Жак выпрямился и закрыл глаза; он знал по долгому опыту, что мать Изабель, без сомнения, некоторое время будет ораторствовать, прежде чем представить священника. Она никогда по-настоящему не видела людей, к которым обращалась, хотя считала необходимым сверлить аудиторию пристальным взглядом.
Ее голос был таким же хриплым и напыщенным, как обычно. Сен-Жак только было начал задремывать, как вдруг был приведен в сознание первыми сдавленными смешками не только сидевших позади девочек, но и кое-кого из коллег-преподавателей. Он открыл глаза и посмотрел на мать Изабель, потрясенно осознав, что она пристально и целенаправленно устремила взгляд именно на него и, по всей вероятности, с самого начала.
— …Как без малейшей тени сомнения доказывают авторы сочинения «Malleus Maleficarum», — говорила она, — нечистые духи, известные под наименованием инкубов, могут принять обличье любого человека мужского пола, достаточно слабого или похотливого, чтобы уступить их домогательствам. Под его личиной посещают они сны юных невинных девушек, дабы искушать и терзать их плотскими влечениями и через то уводить к вечному проклятию…
Один такой дух, мрачно объясняла мать Изабель, не обращая внимания на хмыканье и смешки, пока они наконец не прекратились, посетил школу всего только прошлой ночью, хотя с божьей помощью она его изгнала. Однако девушки в заведении святой Бернадетты доверены не просто ее личному попечению, но попечению Святой Матери-Церкви — а церковь христова не допустит насмешек над собой сатаны и его грязных приспешников. Потому она призвала сюда отца Сиднея, дабы исполнить ритуал изгнания дьявола и раз навсегда очистить школу от нечистого духа, искавшего вторгнуться в нее и замарать…
Выслушивая эти довольно-таки поразительные рассуждения, Сен-Жак в определенный момент наконец осознал, что речь идет о нем. Ему хотелось бы взглянуть, как реагирует на эти тирады Марсия, но он не мог оглянуться и посмотреть, пока на него глазела мать Изабель.
Отец Сидней начал ритуал изгнания с того, что все спрыснул святой водой. Он наскоро спел литанию и псалом, воззвавши к милости божьей, процитировал Евангелие и прочел несколько молитв, многократно осенив себя крестным знамением, после чего начал произносить нараспев:
— Изгоняю тебя, дух злой, воплощение врага нашего, имя коему легион, именем Иисуса Христа; изыди, беги из сего собрания тварей божьих. Ныне повелевает тебе Тот, Кто низверг отверженных с высей Небесных во глубь земную. Повелевает тебе Тот, Кому послушны моря, ветры и ураганы. Услышь же и устрашись, Сатана, враг веры, недруг рода человеческого, содеятель смерти, похититель жизни, истребитель правосудия, корень зла, источник порока, совратитель людской, изменник народов, родитель зависти…
Приблизительно на словах «источник порока» Сен-Жак перестал слушать. Что бы ни случилось минувшей ночью — а он не мог уже больше отрицать, что что-то случилось — он категорически отказывался поверить, чтобы в этом принимал участие Сатана, демоны или что-либо столь же смехотворное. Ничего подобного никогда не существовало и не могло существовать, и уж в любом случае, на него-то изгнание дьявола никакого воздействия оказать не может.
Единственное возможное объяснение, решил он наконец, перебрав и отвергнув все остальное, заключалось в телепатии. Нечто вроде биологического радио, работающего только тогда, когда в спящем мозгу слабеют обычные барьеры. Это к тому же логично объясняло все процессы средневековой Инквизиции над ведьмами и дикие росказни об одержимости демонами. Как может Церковь, способная предложить лишь надувательство, ритуалы да власть, состязаться с людьми, становящимися во сне богами, способными создавать свои собственные карманные вселенные и разделять их с другими людьми? Не может, это очевидно, и потому Церковь стремилась в старину убивать всех телепатов. Своего рода искусственный отбор, устранение генов телепатии с целью произвести на свет расу телепатически глухонемых. Он же — своего рода мутант, генетический атавизм.
Отец Сидней все еще заунывно гнусил о том, как Господь и Сила христова, Бог-отец, Бог-сын и Бог-дух святой, с помощию и по призыву святого креста, и святых апостолов Петра и Павла, и всех святых вкупе должны сейчас одолеть злого духа, когда Сен-Жака наконец осенило, что все случившееся прошлой ночью было НА САМОМ ДЕЛЕ. Не в школе, конечно же, нет, но ГДЕ-ТО, в его личной вселенной, которую он сам создал. И хотя его опасения притянули в эту реальность мать Изабель и тем все испортили, однако Марсия и остальные были готовы там сделать все, что он от них пожелает…
И будут еще готовы. Потому что инстинктивно он был уверен — именно ОН управлял созданной им реальностью и придавал ей любую форму. Он — телепат, тот, кто способен входить в чужие сны и переделывать их, как пожелает, и никто не сможет его остановить. Даже мать Изабель всего лишь играла роль, которую он сам для нее избрал.