Проблема маленьких больничных палат в тесноте. Никто не предполагает, что ты будешь тут путешествовать. Я лежу на предельно узкой койке — даже повернуться негде. Можно лишь лежать на спине — разница только в том, спишь ты или бодрствуешь.
Когда я закрываю глаза днем, серость палаты плавно перетекает в серость сна. Время от времени тьма за моими веками озаряется цветами и действиями.
Сон? Все очень туманно. Реальное место за стенами больницы? Будь то сон или реальное место — главное для меня оказаться отсюда подальше.
Туман рассеялся. Я оказался на поле свежескошенной травы посреди золотого лета.
Чуть поодаль стоит Тревл Эйр Дональда Шимоды — безупречно чистый, белый с золотом. Он очень органично вписывается в тишину этого утра — а рядом с ним и мой маленький биплан Флит. Обогнув фюзеляж, я обнаружил Дона. Он сидит, опершись на колесо, и ждет меня.
Словно и не было этих сорока лет… ни дня не прошло. Что-то не так со временем.
Тот же самый молодой мастер каратэ, каким я его помню, — черные волосы, темные глаза, молния улыбки, пересекающая лицо на долю секунды, былые воспоминания — и все это прямо сейчас.
— Привет, Дон. Что ты тут делаешь? Я думал… ты далеко.
— Ты действительно считаешь, что существует «далеко»? — спросил он. — Именно твоя вера в пространство-время разлучает нас, верно?
— А ты разве не веришь в то же самое? Разве не минуло много лет с тех пор…
Он рассмеялся:
— Разве мы с тобой разлучены? Надеюсь, мы неразлучны. Но мне надлежит разделять твои верования. — Он немного помолчал. — Ты даже и не представляешь, сколько здесь ангелов. И все они заботятся о тебе.
— Сотня, — сказал я с улыбкой.
Он пожал плечами. Видимо, я назвал слишком много.
— Их действительно собралось бы столько, если бы у тебя возникли настоящие проблемы, если бы им нужно было бы заставить тебя перестать наплевательски относиться к своей жизни, если бы ты не умел распознавать те уроки, которые тебе нужно усвоить.
— А если кто-то попал в беду? Например, подросток угодил за решетку?
— Десятки ангелов кружатся рядом с каждым подростком, когда тот пытается разобраться в этой действительности. Они нашептывают, что любят его таким, какой он есть, прямо здесь и сейчас.
— Но не рядом со мной.
— Ты и так все понимаешь. Иногда.
— Они не беседуют со мной.
— Они беседуют.
— Что-то я не припомню.
Он широко улыбнулся — как если бы у меня за плечом стоял его давний знакомый.
— Не оборачивайся.
Я и не обернулся.
— Чайка Джонатан Ливингстон, — произнес тихий, нежный голос.
Тот же самый голос, который я слышал много лет назад, когда бессонно бродил в ночи. Тогда я не знал, что это означает.
— Так это был ты?
А потом я снова услышал тот же голос:
— Начни выход из пикирования чуть раньше.
Я закрыл глаза и обернулся назад со смехом:
— Так это ты был в моем самолете близ немецкого города Ингольштадт в 1962 году? Ты бы явно не поместился в кабине, но это твой голос я услышал тогда за своим плечом. Я послушался совета и чудом избежал того, чтобы зацепиться за верхушки деревьев.
Я начал кое-что понимать. Кстати, голос был женский.
— Возьми правее, — сказала она.
— Лето 1968, — сказал я. — Можно открыть глаза?
— Не нужно, пожалуйста.
— Тогда мне прямо в лоб приземлялся другой самолет. Мы разминулись лишь благодаря тому, что я взял вправо.
— Рука Господня.
— В 1958, в пустыне, я едва не врезался в землю. Но тогда меня спас…
— …восходящий поток. Он приподнял твой самолет…
— Приподнял? Да там во многих местах просто заклепки поотлетали. От перегрузки более 9 g у меня в глазах помутилось — я отключился и пришел в себя только в воздухе, когда самолет уже стабилизировался.
— Ты слышал меня.
— Но не понимал. Стояло раннее утро, и в пустыне было очень холодно. Я летел на скорости в 350 узлов, отрабатывая заход для пулеметного обстрела наземных целей, и начал выход из пике позже, чем следовало. Я должен был врезаться в землю, но в этот миг у меня случилась отключка. F-86 был поднят словно бы взрывом — как игрушечный. Я понимал, что это не может быть восходящий поток. Так и не понял, что же тогда произошло. И никто не смог объяснить мне случившегося.
— Я объясняла.