Она покачала головой.
— Когда я вас вижу-то? Вот прежде вы каждый год приезжали, когда…
Она запнулась. Я знал, она чуть было не произнесла: «Когда твоя мать была еще жива». Мне хотелось ей подсказать, но сакраментальные слова не сорвались с моих губ. С внезапно нахлынувшей горечью я подумал, что отец здорово всех нас выдрессировал.
Немного погодя она заговорила снова:
— Еще года два назад бабушка хоть сама к вам наведывалась. А потом мне обо всем рассказывала. А еще раньше она подумывала переехать в Рим. Спрашивала, поеду ли я с ней. Я сказала «да». Она предупреждала, что там для меня все будет непривычно. Совсем другой климат, другие люди, незнакомый язык, но я сказала, что мне везде будет привычно, где будет она… Где будете вы, а языку как-нибудь выучусь. Да, она всерьез об этом думала, а потом…
На этот раз я докончил:
— А потом умерла моя мать.
Аннамари бросила на меня взгляд и кивнула.
— Не бойся говорить про нее, — сказал я. — Ты ведь очень ее любила, да?
Она снова кивнула.
— Да, очень. Очень сильно любила. Я радовалась, когда они поженились. Вначале я боялась, как бы он не выбрал Агнес. Та на это рассчитывала, я видела. И она таки его получила. — В ее голосе слышалась горечь.
— Но тетя Агнес добра и к отцу, и ко мне, — осторожно сказал я.
Она не ответила, но лицо ее было жестко, непримиримо. Я знал, как упорно она держится за свои антипатии и как болезненно ревнива ко всем, кто так или иначе связан с бабушкой или отцом. Только к моей матери она их не ревновала.
— Это был ангел, — сказала она вдруг. — Сущий ангел, хоть она и не училась…
Я едва не улыбнулся. С чисто детским упрямством она ставила бедной Агнес в вину даже ее образованность. На удивление отчетливо вспомнилось мне то, что однажды сказала мать, и я повторил ее слова с некоторым упреком:
— Она же очень способная. А чтобы иметь возможность учиться, она работала и…
— Я работала всю мою жизнь, — отрезала Аннамари.
Она вдруг встала. Казалось, раздражение вернуло ей былую энергию.
— Пойду посмотрю, как там с обедом, — сказала она. — На служанку никогда нельзя положиться. А вам надо поесть. — И добавила: — Готовить она не умеет, при всех своих способностях. Твою мать я научила стряпать разные вкусные вещи. Она любила возиться со мной на кухне.
Мне так хотелось, чтобы Аннамари продолжала рассказывать о матери, но, видно, она, как и я, чувствовала себя виноватой, нарушив запрет отца. Она вышла из комнаты и стала спускаться вниз.
Я вышел следом за ней.
У лестницы я остановился. Мелькнула мысль: она же должна была держаться за перила… И почему ей позволяли выходить одной, если она страдала головокружениями?
Я даже зажмурился. Нет, я не должен поддаваться таким настроениям. Иначе окажется, что отец прав и мне нельзя думать о матери. Но как ужасно, что она…
С усилием отогнав эту мысль, я спустился вниз, зашел в кухню и посидел еще немножко с Аннамари. Потом они с сиделкой отвезли бабушку в спальню.
Как я жалел, что ни разу раньше не убедил бабушку поговорить со мной о матери. Если б я как следует подольстился, она бы не устояла. Но я был слишком послушным ребенком… Слишком послушным. А теперь с меня хватит. Утром пойду навестить больную и…
К следующему утру бабушка умерла.
Агнес пришла сообщить мне об этом, когда я уже оделся. Вид у нее был смертельно усталый. Она ведь всю ночь не сомкнула глаз. Стыдно сказать, но в первую минуту меня охватило разочарование оттого, что я не смогу поговорить с бабушкой о матери. Хотя мне было очень жалко бабушку. Но я не плакал. Не мог. Наверное, слишком долго моей главной заботой было не плакать ни в коем случае, всегда быть достойным сыном своего отца. Спускаясь вниз, я чувствовал, что боюсь с ним встретиться. Все-таки это была его мать, и она умерла, а я толком не знал, что ему сказать, и, когда мы сидели за завтраком и пытались что-нибудь проглотить, я едва осмеливался взглянуть на него. Но вот он заговорил, и голос его звучал спокойно и уверенно.
— Будет лучше, Агнес, — сказал он, — если вы с Мартином уедете домой. А мне еще надо уладить здесь дела. Ты же знаешь, это займет довольно много времени.
— Я не могу уехать, — сказала Агнес. — На похороны придет много народу. Всех нужно принять, здесь, в доме, как, конечно, хотела бы твоя мать. Аннамари совершенно убита горем, а на служанку нельзя положиться. И потом, мой отъезд произведет странное впечатление. Но, может быть, Мартин уедет один… Или тебе скучно будет путешествовать одному, Мартин?
— Нет, — сказал я. — Мне не привыкать.
— Что ж, может, это и в самом деле наилучший вариант, — сказал отец.
А Агнес продолжала:
— Я узнаю насчет подходящего поезда и закажу билет, а потом позвоню Вивьеру и попрошу, чтобы он встретил Мартина.
— В этом нет никакой надобности, — заявил я.
Я был зол. Чего они ломают комедию? Наверняка ведь обо всем столковались заранее, до того еще, как я спустился к завтраку. Я прекрасно представлял себе, как они говорят: «Мартина надо отправить домой. Похороны — слишком тягостное зрелище для него». Но если б они сказали мне об этом напрямик, я бы, конечно, воспротивился. А так пришлось молчать и подыгрывать им. Еще больше, правда, меня злило то, что я, признаться, и сам был не прочь уехать. С той минуты как Агнес сообщила мне о смерти бабушки, меня не оставляло воспоминание о похоронах мальчика в интернате, о том, как тяжело они на меня подействовали. Поэтому я не протестовал, когда отец сказал:
— Не стоит тебе прощаться с бабушкой.
— Конечно, — подхватила Агнес. — Лучше сохранить человека в памяти таким, каким он был при жизни.
И снова я разозлился на себя, потому что испытал облегчение. Мне не хотелось видеть бабушку мертвой, хотя все-таки я чувствовал, что поступаю плохо. С моей стороны это была трусость.
Я пошел к Аннамари и попытался ее утешить. Она плакала, громко всхлипывая, точно маленький ребенок.
— Никого у меня больше нет, — твердила она. — Никого на свете. Хоть бы мне тоже умереть!
— Мы будем тебя навещать, Аннамари, — говорил я. — Честное слово. И я буду часто тебе писать.
Она немножко успокоилась, высморкалась и посмотрела на меня красными от слез глазами.
— Правда будешь писать?
— Обещаю.