— Да, — ответила она. — Там есть большой зал, хотя… не больше этого, и канделябры там стоят, и ангелочки есть на потолке…
— Не больше этого?
Я оглянулся и вдруг сообразил: во сне я видел тот зал таким же, каким он казался мне раньше, когда я был совсем маленьким. Потому меня и не оставляло ощущение, будто я превратился в карлика и едва доставал головой до крышки стола.
— Тетя Синичка, — сказал я, — не могли бы вы попросить людей, которые теперь там живут, разрешить мне посмотреть комнаты, где я жил ребенком?
— О, мой милый Мартино, — воскликнула она, испуганно взмахнув крылышками. — Боюсь, тебе туда не попасть.
Я расстроился.
— Что, они такие нелюбезные? А если вы все-таки их попросите…
Она снова засмеялась.
— Они милейшие люди, Мартино, но они монашки. В том крыле теперь монастырь. Ни один мужчина не может войти в это здание. Вот если б ты был еще малышом со светленькими кудряшками, как много лет назад… Но ты уже мужчина, и очень интересный. Слишком велик соблазн для молодых монашек!
Она смеялась, и я невольно улыбнулся, несмотря на постигшее меня разочарование. Она посмотрела на меня.
— Но я сделаю для тебя все, что смогу. Придвинь-ка мне телефон.
Она указала на столик, где стоял телефонный аппарат с длинным шнуром. Я поставил телефон возле ее кресла и не без удовольствия слушал последовавший затем разговор, вернее сказать — монолог старой графини. Боюсь, что настоятельнице на другом конце провода не удалось вставить ни слова. Моя благожелательница щебетала и заливалась соловьем, жестикулируя птичьими лапками и отстаивая интересы «бедного мальчика», которому так хотелось бы вновь увидеть дом, где он родился и где умерла его любимая маменька. Сколько ему лет? О, совсем еще ребенок, матушка настоятельница. (Она подмигнула мне.) Ну… лет семнадцать… — легко соврала она. — Да, да, я понимаю…
Матери-настоятельнице явно удалось-таки вставить слово. Через минуту старушка взглянула на меня и шепотом спросила:
— Можешь завтра утром? Но лишь несколько комнат…
Я кивнул, довольный и этой малостью.
— Да, матушка, я вам очень благодарна! Завтра утром. Его мать на небесах тоже будет вам благодарна. Она, конечно, на небесах. Это был сущий ангел. Нет, не нашей церкви. Но ведь там для всех хватит места? Я всегда радовалась, что наш господь так сказал. Другим я и не могла бы себе его представить, и это так прекрасно — быть уверенной…
Наконец она попрощалась и положила трубку.
— Очень жаль, но тебе удастся посмотреть лишь две комнаты, Мартино. Молельный зал и приемную и, если захочешь, кухню. Помнится, молельный зал был раньше кабинетом твоего отца, а их приемная твоей детской.
Я поблагодарил ее.
— Детскую я помню очень хорошо, — сказал я.
— И всех своих игрушечных зверушек? У тебя их столько было! Кто бы тебя ни спросил, что тебе подарить на день рождения или на Рождество, ты всегда требовал какого-нибудь зверька.
— Да, и я любил с ними разговаривать. По-итальянски. Я считал, что по-голландски они не понимают.
— Ты так мило лепетал по-итальянски, чуть-чуть с акцентом.
— Я перенял его у Лючии.
— У Лючии? Ах да, это твоя няня. Какая же у тебя память!
— Не на все… Многое я позабыл. Расскажите-ка мне, бывала здесь на площади ярмарка? И ходил ли здесь человек, одетый Дедом Морозом?
— Конечно! — воскликнула она. — Каждый год на Рождество здесь устраивают большую ярмарку игрушек, ведь Сочельник у нас — самый большой детский праздник. Каждый год мы ее посещали, и как же ты восхищался фонариками и игрушками. Моя милая Стелла предлагала тебе выбрать зверушек для детей бедняков, и тебе это очень нравилось. Ты разорял своего отца. Самые прекрасные игрушки казались тебе недостаточно хороши для детей бедняков. У тебя было доброе сердечко, как и у твоей милой мамочки. В те времена я много занималась благотворительностью, и Стелла, как только могла, помогала мне. Она охотнее разносила бедным продукты, одежду и игрушки, чем участвовала в приемах и званых обедах. Она не меньше тебя любила игрушечных зверушек. Иногда она бывала такой ребячливой. Но в этом как раз и было ее обаяние. Бамбино, может, ты хочешь чего-нибудь выпить или закурить?
— Нет, спасибо.
Мне не хотелось ни пить, ни курить. Мне было так легко, так радостно и спокойно. Я чувствовал себя исцеленным от всех страхов, всех дурацких подозрений…
Я решил, что пробуду в Риме как можно дольше и каждый день буду навещать ее. Она, конечно, будет рада, и тут я наконец-то, наконец смогу вволю поговорить о матери. Ведь чем больше она рассказывает, тем больше образов пробуждается в моей памяти: вот она сама, казавшаяся мне уже в те времена очень старой, с моей матерью за роялем. Она поет, и мама ей аккомпанирует. А иногда они пели дуэтом. И где-то на заднем плане мне виделся неясный облик ребенка… и еще одного человека, взрослого, навещавшего мою мать, когда ей нездоровилось. Доктор Ломбарди?
— Да, — сказала она. — Джанино тогда как раз начинал практиковать. Он у меня старший. После него была дочка, которая, увы, умерла. Потом близнецы. Они были моложе Джанино на… постой-ка… ах, голова у меня совсем никудышная стала… да, вспомнила, на двенадцать лет. Я уж не думала, что у меня будут еще дети. Когда Джанино стал врачом, они были мальчишками. Мне было под сорок, когда я их родила. У нас с твоей матерью была большая разница в годах, Мартино, и мне кажется, как раз потому она и была так привязана ко мне и я к ней. Она совсем ребенком осталась без матери и искала во мне мать, а я… ах, я видела в ней дочь, которой лишилась. Она была так же музыкальна, как я, и у нее тоже был хороший голос, необработанный, но очень нежный и чистый, и все это было так замечательно!
— Я помню, как прекрасно она пела.
— Но только в самом узком кругу. Она очень робела в обществе. А ей приходилось все время вращаться среди людей, принимать их, наносить визиты. Для нее это была мука, я-то знаю. Не годилась она для этого.
Я вздрогнул.
— Да, — сказал я. — Она же была мечтательница.
— Откуда ты знаешь?
— Слышал от кого-то.
— И правда. Мечтательница. Я тебе признаюсь, Мартино. Память иногда изменяет мне, но у меня сохранился дневник, который я вела в молодые годы. Теперь, в старости, приятно перечитывать эти записи. Когда Джанино рассказал, что навестил твоего отца, я перечитала свой дневник. О нет, Стеллу я не смогу забыть, если только не впаду в полный маразм. Но многое все-таки затуманилось, поблекло. Читая, я припоминала подробности, прекрасные, радостные, но и печальные. Как мы скорбели о ней! Твой бедный отец… его сердце было разбито. О, я знаю, нынче в это не верят, но уверяю тебя, сердце может разбиться. Хотя с этим можно жить, это тоже правда.
Наверное, вид у меня был несколько недоверчивый и растерянный, ведь она сказала то самое, что я думал об Аннамари.
А она продолжала, очень серьезно на этот раз:
— О Мартино, я прекрасно знаю, что он снова женился, и довольно скоро, но это ничего не значит. Такому человеку, как твой отец, жена необходима, может быть, даже больше как помощник в работе, хозяйка для приема гостей, ну и мать для его сына. Твоя мачеха умна и способна. Но, мой мальчик, очень редко бывает, чтобы мужчина до безумия влюбился в умную и способную женщину, чтобы такую женщину он никогда не мог забыть! Поверь мне, когда-нибудь ты сам в этом убедишься. Ромео, по-твоему, очень волновало, умная его Джульетта или глупая? Нет. Сердце твоего отца разбилось, когда он потерял Стеллу. Я так хорошо понимаю, почему он навсегда покинул Рим. Для его карьеры это в конечном счете оказалось полезно, но не в этом была причина. Он не мог жить здесь, где все напоминало ему о ней. Он многого достиг, и, возможно, так получилось оттого, что в работе он искал забвения. Мужчины в этом отношении счастливее. Когда мои сыновья погибли… я тоже пыталась найти забвение в благотворительной деятельности. Работала, пока не стала слишком стара и немощна. И возможно, многие получили помощь именно потому, что мои сыновья пали на поле брани. Ты понимаешь, о чем я говорю? Возможно, твой отец много сделал в той области, где подобные ему люди — высоких принципов, с идеалами — ужасно нужны, и если б твоя мать не… Когда человек стар, он все видит иначе, и, может быть, ему даже немножко видно, что нам предназначено Богом. Признаюсь тебе, Мартино, если бы мои мальчики остались жить… может, я их избаловала, знаешь, как бывает с поздними детьми… но они были совсем другие, не такие, как Джанино. Никудышные они были люди. Горько об этом говорить, но это правда. Эгоистичные, меркантильные, без души, без веры, без морали, вечно они попадали в какие-то истории… однажды оказались замешаны в ужасное дело… После очередной оргии одну девушку нашли мертвой. Если б они остались в живых, возможно, я бы немало горя хлебнула оттого, что у меня такие дети. И возможно, они бы вконец загубили свою жизнь. Когда я перечитываю свой старый дневник, я думаю, что наш милостивый Господь Бог предотвратил худшее и для них, и для меня. И, может, для твоей матери тоже лучше, что так случилось.
— Лучше?
Она смотрела на меня, на этот раз без улыбки, в глазах ее была нежность и сочувствие.
— О, я понимаю твой ужас, Мартино. Но послушай… В конце концов она почувствовала бы себя несчастной. Она не была создана для той жизни, какую ей приходилось вести. Она не раз признавалась мне, скольких усилий ей стоило преодолеть свою робость и достойно играть роль хозяйки; она говорила, что с радостью согласилась бы на более примитивное существование, чтобы быть только с твоим отцом, с тобой и несколькими друзьями. Но это было невозможно. Ей стоило огромного напряжения выполнять миссию, которую она на себя взяла. Она сознавала, что не так уж хорошо справляется со своей ролью, и это ее мучило. Знаешь, иногда казалось, будто она не от мира сего, прямо какое-то сказочное существо вроде Русалочки Андерсена: помнишь, она одно время жила среди людей и хотела выйти замуж за принца, которого любила, но за это обречена была всю жизнь страдать от мучительной боли. У твоей матери в натуре было говорить то, что она думает и чувствует. Но она прекрасно знала, что для жены дипломата это не годится, и всегда боялась, что может повредить карьере мужа. Ее ребяческая непосредственность, которую мы в ней так любили, многих шокировала. Она это знала. Но перемениться не могла и страдала, чувствуя, что стоит мужу поперек пути. Понимаешь?