Я заикался от злости и, яростно нажимая на самописку, расчерчивал бумагу чертиками и завитушками.
— Я понимаю, — повторила Агнес, осторожно и примирительно.
— А он явно не понимает. Ему кажется, что мне всю жизнь будет четыре года.
— Да нет же, взрослый человек тоже может прийти в смятение, если он… Если в его памяти оживут такие… Тяжелые события… Ты же сам мне говорил, что часто думаешь о матери. Там ты, естественно, стал бы думать еще больше.
— Ну и что? — огрызнулся я. — Ты хочешь, чтобы я вел себя так, будто у меня никогда не было матери? У меня была мать, и я ее не забуду. Она навсегда останется моей матерью…
Я прикусил язык, спохватившись, что мои слова звучат слишком враждебно и что я опять изливаю свою злость на ни в чем не повинного человека. Ведь Агнес делает только то, чего хочет мой отец. Если б это зависело от нее, она бы, может, и разрешила мне поехать.
После некоторого молчания она сказала:
— Я прекрасно знаю, что ты никогда не считал меня своей матерью. Что ты никогда меня не любил. Я не обижаюсь. Наверное, меня трудно любить. Я не нежная, не ласковая и…
Я в изумлении и даже испуганно поднял на нее глаза. На миг мне показалось, что она готова заплакать. Вот тебе и раз! Мне стало ужасно стыдно, что я так несправедливо считал ее женщиной умной и верной своему долгу, но холодной. Однако ее глаза были сухи, и лишь в уголке рта залегла горькая складочка.
— Неправда, тетя Агнес, — сказал я смущенно. — Конечно, я тебя очень люблю.
Но я сам чувствовал, что это ложь и что она мне не верит. Я не любил ее. Я питал к ней уважение и был благодарен ей за все, что она для меня делала, за то, что она всегда была внимательна ко мне и сердечна. Но я ее не любил. И я вдруг подумал: а в самом деле, есть ли на свете кто-нибудь, кто ее любит — кроме моего отца, само собой? Бабушка? В этом я далеко не был уверен, хотя отношения у них были очень хорошие. Что Аннамари выказывала неприязнь, я прекрасно знал, но в этом не было ничего особенного: Аннамари не выносила многих, особенно женщин. Но у Агнес в противоположность другим женщинам не было ни одной подруги. Может, она не имеет времени для друзей, а может, и потребности такой у нее нет. Она целиком поглощена отцом, его работой, его карьерой.
Она сказала:
— Но отца-то своего ты любишь.
И я понял, что она видит меня насквозь. А она продолжала:
— Если ему доставит удовольствие, что ты будешь с ним во время отпуска, так неужели тебе трудно… Ему так нужно отдохнуть… И он будет очень огорчен, если ты будешь дуться… Испортишь ему отпуск.
Я коротко ответил:
— Я не буду дуться.
— Но у тебя очень сердитый вид.
Я невольно вздохнул.
— Это пройдет.
— Надеюсь, — сказала она. — Я прошу не ради себя, Мартин. Разве я когда-нибудь тебя о чем-нибудь просила ради себя самой?
Не дожидаясь ответа, она встала и вышла из комнаты. А я все сидел, уставясь на дурацкие фигурки, которые накарябал на листке бумаги. Злость моя потихоньку испарялась. Осталось лишь изумление. Агнес действительно ради себя никогда и ни о чем меня не просила. Странно только, что она об этом упомянула. Несколько сентиментально и совсем не в ее духе. А главное, о чем таком она могла бы меня попросить и что я мог ей дать? Разве не имела она всего, о чем мечтала? Мой отец, блестящее положение в обществе, деньги в избытке — что еще мог я ей дать?
Я глубоко вздохнул, покорившись судьбе. Прав был Луиджи, когда после очередной ссоры с отцом или с матерью уверял меня:
— Взрослые желают нам добра, но ни черта про нас не понимают.
Меня это всегда смешило, но он был прав. Агнес и мой отец, оба такие умные, совсем меня не понимают. Вот и сейчас они наверняка думают, что для меня было так важно поехать именно в Рим, что там я буду удрученно бродить по улицам и заболею от горя. И когда только придет конец этому непониманию! Что же мне — ждать, пока мне стукнет сорок или пятьдесят лет, прежде чем они осмелятся заговорить со мной о матери, чего я так страстно жажду.
Я даже засмеялся, представив себе, какими дряхлыми развалинами они станут к тому времени, если еще будут живы. Агнес сказала правду: отец исключительно скверно выглядит. Я тоже заметил, только не придавал этому значения. Я привык, что он никогда по-настоящему хорошо не выглядел с тех пор, как был моим веселым папой. Не без язвительности подумал я, что хоть Агнес, возможно, и более подходящая пара для отца, чем моя мать в свое время, да только он выглядел здоровее и счастливее, когда был женат на не подходящей для него «мечтательнице». То, что он недолго печалился и так скоро женился вновь, было мне теперь понятно. В конце концов, я больше не ребенок. Совсем недавно в доме у Луиджи говорили об одном знакомом, который всего лишь год как остался безутешным вдовцом, а теперь вот снова женился. Мать Луиджи, которая при всем своем темпераменте умела рассуждать очень здраво, заметила:
— Мужчина не может быть один. А если он остается один с маленьким ребенком, то и говорить нечего.
Да, все это я мог понять. Но если человек первую жену начисто выбрасывает из своей жизни, будто ее никогда не существовало, даже если это вызвано заботой о сыне, — все-таки это странно, жестоко…
И вдруг меня осенила мысль, от которой мне стало жутко: а что, если моя мать не умерла?
Некоторое время тому назад я прочел один роман. Я давно уже не читаю книг для детей и юношества. Они меня раздражают. Мальчики, которых там описывают, ничуть не похожи на моих знакомых и приятелей. Из разговоров, которые ведутся вокруг меня, я слишком много знал о положении в мире, чтобы мириться с их дурацким тоном — «Как-все-таки-прекрасна-жизнь!». Я охотно читал книги о путешествиях, прочел один детектив, а потом стал читать и романы, частенько таская их из шкафа у Агнес. Читал я их не ради того, чтобы, как большинство моих товарищей, выискивать там эротические подробности. Просто мне было интереснее читать про взрослых, чем про детей, потому что мне казалось, что про взрослых пишут гораздо честнее.
Итак, недавно я прочел роман про одного человека, которого бросила жена, и он до того разозлился на нее, что решил сделать вид, будто она умерла. Так он всем и сообщил. И своим детям тоже. Сейчас я удивлялся, как мне сразу не бросилось в глаза сходство между поведением этого мужчины и моего отца. Если мама действительно не умерла, а ушла от отца, то сразу же прояснялось все, что мне зачастую казалось странным. Теперь я понимал, почему у бабушки исчез семейный альбом. Она, конечно, была в обиде на женщину, которая плохо обошлась с ее сыном. А как же свадебные фотографии? Возможно, она оставила их, чтобы сохранить видимость, для внешнего мира. Я-то знаю, как много делается в нашем кругу, чтобы предотвратить слухи или скандал. Может, они убедили окружающих в том, что мать умерла, и она на это согласилась. От сознания своей вины и потому, что ей было стыдно. Меня одолевали противоречивые чувства: надежда и страх.
Надежда, потому что если это правда, то, возможно, я когда-нибудь снова увижу свою мать. Страх, потому что я понимал: теперь это другая женщина, совсем не та, что сохранилась в моих воспоминаниях. Ведь она и меня тоже бросила и никогда не давала о себе знать. Может, она до сих пор живет в Риме, недаром же отец ни за что не хочет, чтобы я туда поехал, ведь там я могу встретить ее. И все-таки я не мог себе представить, чтобы моя мать совсем меня бросила, чтобы она ни разу за все эти годы не попыталась меня увидеть или написать мне. Но как знать, может, она писала, а ее письма перехватывались. Может, она меня когда-нибудь и видела издалека, не смея ко мне подойти. Из страха перед отцом, от стыда или боясь меня травмировать…
Такие вот романтические домыслы роились в моей голове, с их помощью я пытался объяснить и оправдать ее долгое молчание.
У меня вошло в привычку на улице зорко всматриваться в прохожих, а время от времени я неожиданно резко оборачивался, к полному изумлению Луиджи, который сказал, что я веду себя точно гангстер из кино, за которым гонится полиция. Я пускался на всякие хитрости, чтобы успеть заглянуть в почту прежде, чем ее отнесут отцу в кабинет. Иногда я вставал среди уроков или отрывался от книги, подходил к окну и выглядывал наружу. Наверное, беспокойство, сжигавшее меня, бросалось в глаза, потому что Агнес спросила, здоров ли я.
Однажды я пошел следом за дамой, у которой была точно такая же хрупкая фигура и такие же светлые волосы, как у моей матери. Она села в автобус — я, расталкивая сердитых пассажиров, протиснулся за ней.
И тут я увидел ее лицо. Дама, конечно, заметила, что я ее преследую. Она уставилась на меня маленькими, жесткими серыми глазками из-под толстого слоя косметики, и ее ярко накрашенный рот скривился в мерзкой усмешке. Теперь я увидел, что и волосы у нее крашеные.
С пылающими щеками я на следующей же остановке протиснулся к выходу, провожаемый злобными репликами людей, которых я только что распихивал, чтобы войти в автобус.
Этот досадный эпизод я старался не вспоминать. В глубине души я был уверен, что, если моя мать не умерла, она живет в Риме. То-то я так легко примирился с запрещением отца ехать в Италию. Видно, боялся, что могу ее встретить. Боялся, что она стала мне чужой, как и отец. Что живая мать лишит меня той матери, которая жила во мне. Эта мысль мне самому казалась отвратительной. Ведь если кого-нибудь любишь, то готов на все, лишь бы любимый человек жил и здравствовал, разве не так? Неужели мои мечты мне дороже ее самой? Может быть, отец прав, считая, что у меня слишком богатая фантазия? Растравляю себе душу из-за какой-то книжки — делать мне, что ли, больше нечего?
Рассеянным взглядом я следил, как терраска постепенно заполнялась народом, и спрашивал себя, а не могло бы при других обстоятельствах все пойти иначе? Стал бы я сочинять всякие невероятные истории, не будь у меня других причин, кроме разговора с Луиджи про какой-то фильм. И вообще — было ли там что-нибудь без этих других причин?
Нет, я должен был признать, что были и более веские основания для подозрений, чем рассказ про фильм. Но злосчастный фильм, казалось, волею случая дал ответ на все мучившие меня вопросы. И это было страшно.
Прямо перед тем как нам тронуться в путь, когда чемоданы уже стояли упакованные, пришла телеграмма из Гааги: бабушка была серьезно больна. Отец позвонил ее врачу и услышал, что на этот раз никакой надежды нет. За короткое время она перенесла два инсульта.
В тот же вечер мы самолетом вылетели в Нидерланды. Бабушка по-прежнему жила в большом доме, где мы у нее когда-то гостили, хотя уже несколько лет твердила, что хочет его продать и снять квартиру. Слишком обременительно было держать целый дом, притом что хорошей прислуги нынче не найти, а Аннамари тоже не молодеет. В последний раз, приехав к нам в Париж, бабушка снова говорила, что ее намерения очень серьезны. Но отец предсказывал, что они никогда не осуществятся. Слишком бабушка привязана к своему дому. И решительно ничего хорошего не получилось бы, если бы они с Аннамари оказались в тесной квартирке в непосредственной близости друг от друга. Аннамари была особой отнюдь не самой приятной в общении. Если кто-то из гостей был ей не по нраву, она не находила нужным скрывать это. Больше же всего ее раздражало то, что бабушка не имела представления о времени: вставала, уходила из дому и возвращалась или неожиданно отправлялась в путешествие — все когда ей в голову взбредет. Ну можно ли в таких условиях нормально вести хозяйство! В дни юности моего отца все было иначе. Мой покойный дедушка требовал порядка во всем, для ребенка порядок тоже был необходим. Но, с тех пор как бабушка осталась вдовой, «дом разваливается на глазах», не уставала повторять Аннамари. Кто хочет, приходит, обедает, ночует и вообще делает что его душе угодно, в точности как сама бабушка… Содом и Гоморра!
Мы смеялись, когда Аннамари принималась браниться, а бабушка только лукаво поглядывала — ни дать ни взять напроказивший ребенок, которого распекают, а он и не думает раскаиваться. Точно как прежде, когда она портила мне аппетит мороженым и всякими сладостями.
После очередной вспышки Аннамари несколько дней дулась, закрывалась в кухне или у себя в комнате. Обычно бабушке первой приходилось нарушить враждебное молчание, а если не хватало терпения, она просто уезжала куда-нибудь. Если б они поселились вместе в тесной квартирке, где нет возможности разойтись по разным углам, они бы, конечно, ссорились еще чаще, а путешествия стали для бабушки в последние годы слишком утомительны.