Я убежден, что зло, как сорняк, всегда находится в стадии цветения. Как колючий чертополох, в эту пору красивый и сильный, манит к себе прикоснуться.
Мы, люди — для него и влага, и солнце. Почва, в которую падают его семена.
Легкие, будто пыль, они оседают на стенах поездов, на обледенелых шасси самолетов, их несут с собой путешественники на мысках стоптанных походных ботинок. Всё, проходящее сквозь места, где расцветает зло — несет на себе его крупицы. Его часть.
Сегодня во сне я снова был там, в том заброшенном обветшалом вагоне.
Запасной путь, куда его отогнали, обрывался бетонным тупиком, и вагон в нем казался брошенным. Как пес, которого хозяева привязали к дереву и приказали ждать. И он ждал, пока не понял, что его обманули. Как и сейчас, тогда я знал, за что с вагоном так поступили. Все мы — одиннадцатилетние мальчишки — знали его историю. Как знали и историю пса Таньки Филиной — милого, добродушного дога, однажды утром ни с того ни с сего набросившегося на свою маленькую хозяйку.
Подсознательно мы видели в этих историях странную, пугающую параллель.
Отталкивающую и притягивающую одновременно.
Этот вагон появился на вокзале зимой — в трескучем сибирском феврале.
Обледенелый, белый от наростов инея, он сразу же отправился на запасной путь. О нем мы узнали от нашего одноклассника Сашки Брылева, чей отец работал железнодорожником и лично отгонял вагон в стойло. По словам Сашки, вечером вернувшись с работы, отец рассказал ему о том, откуда прибыл этот вагон.
Конечно, спустя годы я понимаю: все было не так — мелкий рыжий пакостник просто подслушал родительский разговор. Он вообще любил подслушивать, а после разбазаривать чужие секреты — за что частенько и светил фонарями. И враль был отменный. Но в тот раз мы отчего-то ему поверили. Поверил и я, и Женька, и Шерлок, и даже толстяк Жижа — и тот поверил ему. А все потому, что в вечно врущих глазах никто из нашей команды тогда не углядел лжи. Только один лишь страх. И думаю, что не я один в тот момент почувствовал бегущие по спине мурашки.
Вагон этот пригнали из ледяного плена. Из горных районов, где случился обвал и последующая лавина смела с железнодорожных путей весь состав, похоронив его под тоннами снега. Представьте себе огромный железный ящик, под завязку набитый людьми. Зарытый в снегу и с каждым часом тонущий в нем все глубже. Ящик, стены которого накаляются от холода, и каждый дышащий человек превращается в вора, крадущего у другого его надежду на жизнь. Умирающие крадут воздух, выдавая свое воровство белыми облаками пара — и это приводит группу здоровых людей в бешенство. Братская могила с живыми людьми. Клетка со звериными законами. А над ней — тысячи заснеженных километров. И такой же тысячный шанс на спасение.
Немудрено, что, пока спасатели искали поезд, в живых не осталось никого.
Люди умерли от удушья, от разгоревшегося в поезде пожара, от голода и от полученных ран. Но именно в том, прибывшем на наш вокзал, вагоне жизнь теплилась дольше остальных. И никто не знает: угасла ли насовсем. Говорят, кто-то там все-таки выжил: сумел прорыть тоннель в снегу и выбраться на поверхность. Но дело в том, что, когда до вагона добрались спасатели, выяснить это не представлялось возможным. Узкий, тесный плацкарт был превращен в скотобойню: повсюду валялись фрагменты человеческих тел, а густая, темная кровь капала даже с потолка. И когда спасатели посветили туда фонарем, то увидели нечто невообразимое — останки людей были скручены в простыни, будто в коконы и развешаны над верхними полками. Они раскачивались в стороны — эти ужасные, красно-белые, вымокшие от крови мотки белья, и из них то и дело свешивались бледные руки и ноги.
«Но самое главное, — сказал нам тогда Сашка Брылев, и мы потянулись к нему через парту, потому что он начал шептать, как заговорщик на корабле, — что у всех мертвецов были вынуты мозги. Поговаривают, что их унес тот, кто вырыл туннель. А еще говорят — будто тоннель этот вырыли снаружи. А значит, тот, кто унес мозги, не был пассажиром. И сначала вырыл тоннель, чтобы попасть в поезд…»
Мы посмеялись тогда, дружным жестом сняли лапшу с ушей и вскоре разошлись по домам. Учились мы во вторую смену, на улице темнело к четырем, да и февраль в тот год не баловал нас теплыми погодами, располагающими к беготне с клюшками. Хотя в будние дни нам все равно не светило развлечься — родители желали видеть нас дома не позже шести. Ужинать, готовить уроки и спать. А телевизор для меня всегда был куском пирога. Мой отец любил поговаривать, что от обилия сладкого люди толстеют. Ну, так Жижа хоть и был толстым, зато счастливым: с родителями ему повезло, немудрено, что в перестроечные годы они открыли свой магазин, а мои так и остались каждый на своем месте. Не потолстевшие, но с протертыми штанами. Они развелись вскоре после развала Союза — словно это было единственным, что удерживало их брак.
После той истории, рассказанной нам Сашкой Брылевым, мне впервые приснился вагон. Тогда сон показался мне страшным, хотя до по-настоящему страшных событий оставалось целых полгода. Теперь же, спустя полвека, я наконец-то привык. Люди так устроены — ко всему привыкать.
Я снова видел их там, в том вагоне. Всех моих друзей. Шерлока, Женьку и Жижу. Конечно же, Жижу… Во сне он всегда прячется в конце вагона — под тридцать седьмым местом, там, где откатывающаяся дверь ведет к тамбуру. Я говорю ему, чтобы он вылезал оттуда, а он притворяется, что не слышит. Я смотрю на Женьку — в детстве я всегда на него смотрел, ища поддержки — и он кивает мне, красивый, высокий и загорелый. Спортсмен, лыжник, он был моим лучшим другом тогда. С ним считались все — даже старшеклассники, которые нас задирали.
— Помоги ему, — говорит Женька, а я боюсь признаться, что мне страшно.
Потому что на самом деле Жижа — это белая шевелящаяся масса окровавленных простыней. И она тянет ко мне свою побелевшую, отекшую в смерти руку, и я слышу шепот — «оно утащило меня в этот вагон, я прятался от него, но оно все равно утащило. Помогите мне, помоги мне…»
37 — надо же, насколько глух я был к цифрам, а эту запомнил на всю оставшуюся жизнь. Тридцать седьмое место. Именно там мы и нашли его. Нашли Жижу.
На улице солнечно, как и тогда. Душно и пахнет грозой. Она идет с севера, и уже сейчас я слышу, как погромыхивает за горизонтом. А, если встану на цыпочки и выгляну в окно через горы товара, сваленного на подоконнике, увижу, как потемнело небо, как над дальними крышами сталинских пятиэтажек оно пошло темными пятнами. Словно бы гроза — это старость, а тучи — неизбежная пигментация.
Я распечатал объявление на желтой бумаге и прикрепил к двери магазинчика на двусторонний скотч. Как мог — пальцы уже не те, и теперь поднявшийся ветер шелестит листком, поднимая его, словно юбку девицы. Это объявление для залетных покупателей, если такие найдутся: все постоянные уже в курсе моей сегодняшней отлучки. Я знаю, что Петр Алексеич, к примеру, приковыляет в любую погоду за хозяйственным мылом, а тетя Надя, скрючившись, пришаркает за парой бутылок белизны и сложит эту неподъемную тяжесть в холщовый мешок. И сын Петра Алексеича к вечеру заскочит за парой коробок стретча, непременно двадцатой микронности: у его фирмы аврал, они возят дорогую мебель. Поэтому вчера я всех их предупредил и сделал неплохую выручку. А на сегодня все мои постоянные клиенты закончились — поэтому через несколько минут я возьму ключ и закрою магазин. Над дверью звякнут колокольчики фэн-шуй, и я включу софиты — сегодня пораньше, потому что ночью они должны непременно гореть. Так давным-давно мне сказал отец Жижи, когда брал меня на работу продавцом — теперь я единственный владелец, но до сих пор выполняю все его указания.
«Сейчас, когда огромные гипермаркеты затирают маленькие магазинчики, как паковый лед, как айсберги, грозясь разнести их в щепки, софиты должны гореть еще ярче, чтобы все знали, что мы еще на плаву и все еще живы».
Отец и мать Жижи умели говорить красиво — они объездили с маркетинговыми выступлениями полстраны, заработали на этом кучу денег и вроде бы снова стали счастливы, но… мне казалось, что каждая их поездка — это очередной побег из проклятого места, пропахшего воспоминаниями. Им не хотелось возвращаться, иногда их не было по полгода, и я один, в семнадцать лет, вел дела магазина. Они заменили мне родителей, а я заменил им сына… и кажется, все было по-честному, но… почему мы должны проживать чужие жизни? Почему должны притворяться и бежать? Для чего? Сегодня, когда так много общего у ТОГДА и СЕЙЧАС, я больше не побегу. Не стану прятаться под чужим именем. Я стяну с верхней полки стеллажа пыльную коробку с ружьем и поставлю ее на стол, а сам усядусь напротив, в продавленное компьютерное кресло, и некоторое время буду просто смотреть. Так в детстве я смотрел на коробки с новогодними игрушками — отец доставал их с антресолей, когда в доме появлялась праздничная елка. Коробки были старыми, перетянутыми джутовым шпагатом и неизменно пыльными. Наряжать елку доверяли мне, и, как и любому ребенку, мне всегда не терпелось начать, но те минуты ожидания, пока я смотрел на нераспакованные коробки, были и остаются самыми главными. Именно в эти мгновения я ощущал свою значимость: маленький мальчик, творящий праздник своими руками.
Конечно, сегодня не Новый год — до заснеженных улиц и мигающих гирлянд еще далеко, но значимость и важность этих минут остаются прежними. Мне кажется, что в момент ожидания я непременно увижу Шерлока — он войдет со стороны прилавка, такой же, как в детстве, светловолосый мальчуган с красивым, почти девчачьим лицом. Он положит зачитанную до дыр книжку Дойла на стеллаж и достанет из вельветовых брюк потертую лупу. Глянет на меня сквозь увеличительное стекло и скажет, как всегда многозначительно — посмотри на эту пыль, она может многое рассказать.
— О чем? — спрошу я. — О том, как я одинок?
Но он будет настойчиво смотреть, и я стану приглядываться. И снова вернусь в прошлое, потому что тогда, в детстве, когда мы нашли ботинок пропавшего Жижи, Шерлок сказал то же самое. Он аккуратно поднял обувь с земли и поднес к глазам.
— Посмотрите сюда, — сказал он, поворачивая ботинок к нам ребристой подошвой, — это может о многом рассказать.
Но мы с Женькой не увидели ничего, кроме засверкавшей на солнце красноватой пыли. Наши кеды в дни каникул были такими же грязными, и сказать точно, где мы побывали, не смогли бы и мы сами. Ведь лето — это трубка калейдоскопа, когда на пятом узоре ни за что не вспомнишь, какими были предыдущие. Но, как ни странно, именно пыль с подошвы ботинка помогла нам отыскать Жижу. Именно она привела нас в тот вагон.
Некоторые места умеют прятаться. Умеют делать так, чтобы о них забывали.
Странно, но почему-то, когда пропал Жижа, его искали везде — кроме стоявшего на запасном пути вагона. И даже мы, так взбудораженные историей Сашки Брылева, позабыли о страшном плацкарте и не вспоминали до тех пор, пока Шерлок не рассказал нам, что, наконец, разобрался в загадочном исчезновении друга.
— Эта пыль… знаешь, почему она была красной? — прошептал он мне в ухо, когда я снял телефонную трубку. — Это ржавчина. Точно такую я видел с железнодорожного моста, на вокзале. На запасных путях…
Надо же, — подумалось мне, — как мы могли забыть о вагоне? Ведь мы всегда знали о нем. С самого его появления в городе.
Но некоторые места умеют становиться невидимыми. Люди предпочитают о них не вспоминать, потому что помнить — страшно. Этот вагон пригнали на наш вокзал и оставили тут лишь потому, что он принадлежал городу — единственный из девяти, прицепленный здесь на часовой стоянке, два года назад. И теперь он вернулся обратно, будто солдат, побывавший в ужасном плену, лишившийся рассудка и человеческого облика за годы, проведенные в глубокой, зарешеченной яме. Я слышал такие истории — молодые ребята, уходившие на войну, приносящие присягу под реющим красным флагом, возвращались обратно из плена и становились обузой целому городу. Но их никто не трогал, потому что не было принято изгонять сыновей Отчизны. Я знал это, как знал и о собаке Таньки Филиной — изуродовавшей ее навсегда. Дога, поджавшего от стыда хвост, отец девочки отвел в лес, привязал к дереву и удавил. Но это не вернуло его дочери потерянный глаз.
Теперь я знаю, что, как и вагон, пленники, вернувшиеся с войны, и тот бедный дог побывали в местах антезиса (цветения лат.) зла. Я долго не мог успокоиться насчет собаки, ведь она росла в любви, хозяева, как и вся ребятня во дворе, ее обожали. И это заставило меня покопаться в прошлом, поговорить о том случае со знакомыми Филиных. Не знаю, к счастью ли, но моя теория оказалась верна. Однажды дог сбежал из дому: погнался за потекшей сучкой и плутал где-то несколько дней. Не сомневаюсь, что тогда-то он и подцепил на свою шкуру семена зла.
Существуют места, которые умеют прятаться от людских глаз. Но если вы их отыщете, они с радостью раскроют вам все секреты.
Мой сон о том вагоне — то же, что и брошенный с горы мелкий камушек.
Когда в итоге к подножию летит целая лавина. В феврале, когда я только услышал о вагоне от Сашки Брылева, мне снились пустые, окровавленные полки плацкарта.
А сейчас, спустя пятьдесят лет, мне снится Жижа, замотанный в белый кокон простыней, и то, как Женька стреляет в ту невообразимую тварь, выбравшуюся из люка для хранения грязного белья, и как мы с Шерлоком бежим прочь, а в итоге из вагона выскакиваю я один. Теперь, к концу жизни, мне снится все, что случилось тогда, но я привык к этим снам, и до вчерашнего дня считал их простыми кошмарами. Ведь я говорил, как некоторые места умеют нас убеждать… Но вчера утром, по дороге на работу, я увидел поисковые отряды. Они искали пропавших детей. И вот тогда-то, наконец, я все осознал. Я вспомнил.
Когда я достану из пыльной коробки ружье, то бережно положу его на столешницу. Оно глухо стукнет, и Шерлок скажет, что по звуку можно многое сказать. Из нижнего ящика стола я достану коробку с патронами — придется выдвинуть его до самого края, ведь меня ни разу не грабили, и мне никогда не приходилось отстреливаться. Я поставлю коробку с патронами рядом с ружьем и немного погодя открою ее. Достану красную гильзу и потрясу над ухом — масляные дробинки внутри глухо застучат друг о друга. Потом положу патрон на стол, возьму ружье и загляну в черное дуло.
Старое, — подумается мне, — но в ответственный момент оно не подведет.
— Жаль, — скажу я себе, — что тогда у нас не было такого ружья. В закрытом пространстве вагона с близкого расстояния промазать из такого было бы невозможно.
И Шерлок хмыкнет у стеллажа, отвлекшись от книжки:
— А кто тебе сказал, что Женька тогда промахнулся?