Он пожал плечами.
— Трудно определить, кем я сегодня являюсь,—ответил он. — Герр Холмс тоже пришел к такому выводу. Я интересуюсь случаями истерических заболеваний, иногда пациентов доставляют ко мне члены их семей или же я пользую их в частном порядке на дому. Мне трудно сказать, какой будет итог моих изысканий, но я неплохо разбираюсь в истерических состояниях и в том, что называется неврозами.
Я уже был готов спросить его, что он подразумевает под этим термином и прав ли был Холмс, предположив, что некоторые из его теорий были сочтены неприемлемыми в медицинском сообществе, когда он вежливо прервал меня и предложил вернуться к нашему пациенту. Когда мы прокладывали путь среди столиков, заполненных оживленно беседующими посетителями, он, полуобернувшись, из-за плеча бросил мне предложение сопутствовать ему в посещении пациентов. Я с удовольствием согласился и, пройдя по оживленному Грабену, мы воспользовались услугами конки.
— Скажите, — спросил я, когда мы расселись, — знаете ли вы английского врача по фамилии Конан Дойл?
Закусив губу, он старался припомнить.
— Я должен его знать? — наконец спросил он.
— Возможно. Какое-то время он учился в Вене, специализируясь в офтальмологии, как ваши коллеги...
— Кенигштейн и Коллер?
— Да. Может быть, они знали его во время учебы.
— Возможно. — В неопределенности ответа явно не слышалось предложения задать тот же вопрос его сотрудникам. Может быть, они оказались из числа тех, кто предпочел порвать с ним:
— Что вас связывает с этим доктором Дойлом? — спросил Фрейд, словно стараясь скрасить впечатление от краткости своей реплики.
— Менее всего медицинские интересы, заверяю вас. Доктор Дойл пользуется влиянием в некоторых литературных журналах Англии. Сейчас он больше пишет книги, чем занимается медициной, и лишь благодаря ему мне удалось опубликовать мои скромные отчеты о делах мистера Холмса.
— Ах, вот как.
Мы вылезли из конки на углу Вахурингер и Бергассе и пешком направились к дому доктора Фрейда.
Едва только мы переступили порог, как до нас донеслись сверху звуки страшного переполоха. Горничная Паула и женщина, которая была представлена мне как фрау Фрейд, едва заметили нас, когда мы проскочили мимо них наверх. Я почти не обратил внимание на девочку лет пяти, цеплявшуюся за перила. Позже я стал искренним другом Анны Фрейд, но в тот момент нам было не до знакомства. Мы с Фрейдом ворвались в комнату, где Холмс лихорадочно вышвыривал содержимое своего саквояжа, воротничок у него сполз набок, а волосы растрепались, поскольку он уже не владел собой.
Как только мы влетели в комнату, он, повернувшись, уставился на нас дикими глазами.
— Где оно? — вскрикнул он. — Что вы с этим сделали?
Нам потребовалось приложить немало усилий, чтобы справиться с ним, а то, что последовало затем, было хуже и страшнее, чем Рейхенбахский провал, который я еще попробую описать.
Порой влияние гипноза сказывалось, а порой — нет. Порой нам удавалось успокаивать его при помощи седуктивных средств, но Фрейд предпочитал не прибегать к ним, если была возможность обойтись.
— Мы не должны приучать его к успокаивающим средствам, — объяснил он мне, когда мы на скорую руку перекусывали у него в кабинете.
Конечно, было совершенно необходимо, чтобы кто-то из нас постоянно находился с Холмсом, следя за тем, чтобы он не причинил вреда себе или кому-то из окружающих в то время, когда он не мог отвечать за свои поступки. Он дошел до того, что испытывал буквально ненависть при виде кого-либо из нас, включая и Паулу, которая, хотя Холмс наводил на нее страх, добросовестно исполняла свои обязанности. Доктор Фрейд и его домашние понимали, чем вызвано состояние Холмса и не принимали близко к сердцу его вспышки, как бы ни были они оскорбительны, но они ' глубоко ранили меня. Я даже не мог себе представить, что Холмс способен на такие потоки поношений. Когда я оказался у него в комнате, чтобы составить ему компанию, он столь яростно обрушился на меня, что даже сегодня эти воспоминания доставляют мне боль. Он говорил мне, насколько я был глуп, проклинал себя за то, что терпел общество безмозглого инвалида, и более того. Можно представить, сколько мне стоило сил выдержать этот поток оскорблений и поношений, но я не чувствую себя виновным за то, что, когда он Хотел вырваться в коридор, мне пришлось оглушить его ударом, который — могу признать — оказался, может быть, несколько более сильным, чем следовало бы, потому что я не мог справиться с обуревавшими меня чувствами. Я нанес его с такой силой, что Холмс потерял сознание, а я, испугавшись, позвал на помощь, проклиная себя за то, что не мог сдержаться.
— Не переживайте так, доктор, — Фрейд потрепал меня по руке после того, как мы положили Холмса в постель. — Чем больше он пробудет в бессознательном состоянии, тем Наши шансы увеличиваются. Вы избавили меня от необходимости проводить очередной сеанс гипноза, а судя по тому, что вы рассказываете, я не уверен, сработал бы он.
— Он так любит устрицы? — спросил он у меня во время краткого перерыва, когда Холмс, казалось, успокоился. Я пожал плечами, несколько смутившись из-за того, что не мог дать исчерпывающий ответ.
Наши ночные бдения облегчались присутствием Паулы, а однажды нам пришла на помощь фрау Фрейд. Она была сдержанной обаятельной женщиной, с такими же, как у ее мужа, черными печальными глазами, но четкие очертания ее губ, на которые иногда наплывала улыбка, говорили о больших запасах внутренних сил и твердости характера.
Я принес ей свои извинения, что наше с Холмсом вторжение нарушило покой ее дома.
— Я тоже читала ваши рассказы о мистере Холмсе, — просто ответила она мне. — Хорошо известно, что ваш друг — смелый и достойный человек. И мы оказываем ему помощь как нашему другу. — Я понял, что она имеет в виду их несчастного приятеля, о котором упоминал Фрейд в «Ланцете». — И на этот раз мы не потерпим поражения, — добавила она.
Лихорадка и бред, овладевшие Холмсом, длились трое суток, в течение которых его было практически невозможно покормить. Мы были предельно измотаны, несмотря на периоды отдыха — потому что даже присутствие рядом, когда приходилось наблюдать за его конвульсивными движениями, очень утомляло. К шести часам вечера третьего дня они обрели такой тревожный характер, что я пришел к выводу о неизбежности воспаления мозга. Когда я поделился своими опасениями с Зигмундом Фрейдом, он отрицательно покачал головой.
— Симптомы весьма схожи, — согласился он, — но не думаю, что стоит бояться воспаления мозга. Мы присутствуем при том, как последние остатки яда покидают его организм. Пристрастие к нему терзает его. Если он справится, можно сказать, что он одолел поворотный пункт на пути к полному выздоровлению.
— Если справится?
— Известно, что порой люди не могут вынести такое напряжение, — коротко ответил он.
Мне оставалось только сидеть у постели и в полном бессилии смотреть на ужасные конвульсии и спазмы, прекращающиеся лишь на краткие промежутки времени, назначение которых, казалось, заключалось лишь в том, чтобы дать ему возможность снова собраться с силами. Ближе к полуночи доктор Фрейд настоял, чтобы я немного отдохнул, дав понять, что в противном случае в критическую минуту я не смогу оказать моему другу никакой помощи. Я неохотно отправился к себе в комнату.
Спать я не мог. Хотя до меня и не доносились душераздирающие стоны и вскрики, сама мысль о страданиях Холмса не давала мне погрузиться в сон. Стоила ли игра свеч? Не было ли другого пути его спасения, кроме как поставить его в такое положение, что он может умереть, стараясь выжить? Я не склонен к молитвам, и сам был смущен своим порывом, тем не менее, опустившись на колени, я обратился к Создателю всего сущего — кем бы он ни был, — униженно моля его спасти моего друга. Не могу утверждать, какое воздействие мои молитвы оказали на Холмса, но, во всяком случае, они достаточно успокоили меня, чтобы я смог уснуть.
После четырех дней высокой температуры и бреда Холмс проснулся спокойный и с нормальной температурой.
Когда я, сменив Паулу, вошел в комнату, он бросил на меня вялый взгляд.'
— Ватсон? — спросил он столь слабым голосом, что я с трудом расслышал его. — Это вы?
Заверив Холмса, что это в самом деле я, и придвинув стул к постели, я обследовал его и сообщил, что лихорадка наконец покинула его.
— Да? — равнодушно переспросил он.
— Да. Вы на пути к выздоровлению, мой дорогой друг.
— Вот как?..
Он продолжал смотреть на меня или, точнее, мимо меня с рассеянным выражением, свидетельствующим, что он не знает, где находится, и не имеет даже желания понять, как он тут оказался.
Он не возражал, когда я стал считать его пульс, который был, хотя и слабый, но ровный, не протестовал он и когда фрау Фрейд поставила перед ним поднос с едой. Поел он немного и с видимым усилием. Хотя пришлось напомнить, что перед ним стоит еда, видно было, что есть ему хотелось. Это заторможенное состояние, последовавшее за вспышками бреда и лихорадки, я счел более тревожным, чем все, что предшествовало ему.
Не понравилось оно и Фрейду, когда, вернувшись после посещения своих больных, он обследовал пациента, обосновавшегося у него в доме. Нахмурившись, он отошел к окну, за которым виднелись шпили собора Святого Стефана, — вид, который, кстати, ему решительно не нравился. Успокаивая Холмса, я потрепал его по руке и присоединился к доктору.
— Ну?
— Похоже, что он вырвался, — тихим ровным голосом сказал Фрейд. — Конечно, в любое время привычка может вернуться. В этом и заключается проклятие наркотиков. Интересно было бы узнать, — спросил доктор, — как он пристрастился к кокаину?