Зимой 90/91 годов я почти не видел его и только из газет узнавал, что он находится во Франции, занимаясь очередным расследованием. Две полученные от него записки — из Нарбонна и Нима соответственно —- содержали только краткую информацию, а их немногословность дала мне понять, что он предельно занят.
Сырая весенняя погода снова вызвала приток больных, и много месяцев, вплоть до апреля, я не получал от Холмса ни слова. Я припоминаю, что было как раз 20 апреля, когда, закончив трудовой день, я вышел из приемной (я был не в состоянии позволить себе роскошь в виде медсестры-регистратора), когда в ней показался мой друг.
Я был удивлен отнюдь не в силу позднего часа, потому что привык к его поздним визитам и исчезновениям. Меня поразили происшедшие в нем изменения. Он был худ и бледен более чем обычно, и я не мог не обратить на это внимание, хотя ему всегда были свойственны худощавость и светлый цвет кожи. Но теперь она имела какой-то нездоровый оттенок, а главное, исчез привычный блеск глаз. Они глубоко запали в глазницах, и взгляд Холмса (как мне показалось) бесцельно блуждал вокруг, ничего не замечая.
— Вы не возражаете, если я закрою ставни? — таковы были его первые слова. И прежде чем я смог ответить, он быстро прошел вдоль стены и резким движением плотно закрыл, надежно заперев на задвижки, все ставни. К счастью, в комнате горела лампа, и в ее свете я увидел струйки пота, стекавшие по щекам Холмса.
— Что случилось? — спросил я.
— Воздушное ружье. — Он вынул сигару, и я увидел, что у него подрагивают руки, когда он полез в карман за спичками. Я никогда прежде не видел его в таком взвинченном состоянии.
— Вот спички. — Я дал ему прикурить. Он с признательностью поглядел на меня из-за колышущегося пламени, вне всякого сомнения заметив мое удивление при виде его поведения.
— Я должен извиниться за столь поздний визит. — Он с наслаждением затянулся и сделал головой короткое быстрое движение, откинув ее. — Миссис Ватсон дома? — продолжал он, прежде чем я успел принять его извинения. Не обращая внимания на мой удивленный взгляд, он стал мерить шагами маленькую комнатку.
— Она в гостях.
— Ах, вот как! То есть вы одни?
— В полном смысле слова.
Он прекратил ходить от стены к стене столь же неожиданно, как и начал, взглянул на меня, и выражение его лица смягчилось.
— Мой дорогой друг, я должен вам кое-что объяснить. Не сомневаюсь, что вы сочтете мои объяснения достаточно странными.
Готовый признать это, я первым делом предложил ему присесть к камину и разделить со мной порцию бренди, если будет на то его желание.
Он задумался над моим предложением с такой сосредоточенностью, которая могла бы показаться даже комичной, если бы я не знал его как человека, никогда не теряющего самообладания из-за ерунды. Наконец он согласился, оговорив, что должен сидеть на полу спиной к камину.
Мы перешли в гостиную, где я разжег огонь в камине. Когда мы расположились с бокалами в руках — я в своем кресле, а Холмс на полу, рядом с пламенем, — я застыл в ожидании.
— Слышали ли вы когда-либо о профессоре Мориарти? — сделав пару глотков, спросил он, приступая наконец к делу.
В сущности, это имя было мне известно, но я не сообщил Холмсу об этом. Порой доводилось слышать его в невнятном бормотании, когда Холмс находился в глубоком забытьи после дозы кокаина. Когда снадобье прекращало свое действие, он никогда не вспоминал это имя, и хотя порой у меня возникала мысль расспросить об этом человеке, что-то в поведении Холмса удерживало меня от расспросов. Он знал, насколько решительно я осуждал его ужасное пристрастие, и я не хотел усугублять возможные трудности, давая понять, что мне стало кое-что известно.
— Никогда.
— О, он настоящий гений в своем деле! — энергично воскликнул Холмс, продолжая оставаться в том же положении. — Этот человек владеет Лондоном — даже всем западным миром! — и никто даже не слышал о нем. — Он удивил меня нескончаемым монологом о «профессоре». С растущим удивлением и мрачными предчувствиями я слушал, как он описывал мне дьявольскую гениальность этого воплощения Немезиды, богини мщения, как он охарактеризовал его. Холмс поднялся и, возобновив свое беспрестанное хождение из угла в угол, в подробностях описывал мне эту карьеру, каждый шаг которой был сопряжен с пороками и злом.
Он поведал мне, что Мориарти родился в приличной семье и, будучи от природы одаренным феноменальными математическими способностями, получил прекрасное образование. В двадцать один год он представил трактат о двоичном счислении, который вызвал единодушное одобрение европейского научного сообщества. Этот научный труд дал ему возможность получить кафедру математики в одном из небольших университетов. Но в этом человеке возобладали, может быть, врожденные дьявольские наклонности, оплодотворенные его незаурядными умственными способностями. Прошло не так много времени, и вокруг него заклубились темные слухи, в результате чего он был вынужден оставить кафедру и вернуться в Лондон, где стал преподавать математику в военном училище.
— Но это было всего лишь прикрытием. — Холмс, положив руки на спинку кресла, вплотную склонился ко мне. Даже при слабом свете камина я видел напряженное выражение лица.
— По мере того как шло время, Ватсон, я все чаще приходил к убеждению, что за всеми преступлениями стоит какая-то сила, какая-то мощная организаторская сила, которая постоянно противостоит закону, успешно скрывая преступников от возмездия.
Снова и снова сталкиваясь с самыми разными преступлениями — грабежами, убийствами, кражами — я чувствовал присутствие этой силы, и многие нераскрытые преступления объяснялись ее влиянием. В течение многих лет я старался проникнуть в эту тайну. Наконец мне удалось найти нить, чтобы пойти по следу, и, проследив тысячи ее хитрых извивов, я все же вышел на математическое светило — профессора Мориарти.
— Но, Холмс...
— Он Наполеон преступного мира, Ватсон! — Мой друг изменил положение тела у камина. Падающий сзади отсвет пламени и подрагивающий голос придали ситуации трагический оттенок. Я видел, что он находится в предельном нервном напряжении. — Мориарти — организатор как минимум половины преступных деяний и имеет отношение почти ко всему, что происходит в тайном мире этого огромного города и что вписано в анналы преступности. Он гений, философ, абстрактный мыслитель — он сидит неподвижно, как паук в центре огромной паутины из тысячи нитей, ощущая колебания каждой из них. Можно выловить его агентов, доказать их виновность и отдать под суд, но до него — до него! — не дотянуться, на него никогда не падет тень подозрения!
Холмс продолжал говорить, порой глухо и невнятно, а порой едва ли не декламируя, словно находился на сцене театра «Олд Вик». Он перечислял преступления, организованные профессором, он рассказывал о созданной им системе, защищающей его от малейших подозрений или урона. Он возбужденно повествовал, как он, Холмс, пытался проникнуть сквозь ее ограду и как подручные профессора, выяснив, что он добился определенного успеха, вышли на его след и теперь идут по нему -г- с воздушными ружьями.,
Я слушал сбивчивое повествование с растущим чувством тревоги, хотя прилагал все усилия, дабы оно не стало заметно. Я никогда еще не видел Холмса в такой растерянности, и с первого взгляда было видно, что он отнюдь не разыгрывает меня. Он говорил с ужасающей серьезностью, хотя владевший им страх порой лишал повествование связности. Ни одно человеческое существо не могло бы взять на себя такое количество злых деяний, которые Холмс приписывал профессору. Невольно на ум мне пришло воспоминание о заклятых врагах, с которыми боролся Дон-Кихот.
Холмс не успел завершить последнюю тираду; Возбуждение, звучавшее в его голосе, перешло в невнятное бормотание, а потом в еле слышный шепот. Энергичные жесты, которыми он сопровождал свой рассказ, сменились вялостью. Он рассеянно прислонился к стене, потом опустился в кресло, и прежде чем я успел понять, что происходит, Холмс уже спал.
Молча я сидел в отсветах затухающего пламени, не сводя глаз со своего друга. Никогда еще я не видел, чтобы им владела такая глубокая тревога, но я не мог понять, что она собой представляет. Судя по поведению, можно было предположить, что он находится под влиянием сильного наркотика.
Эта мысль поразила меня. Я снова вспомнил ту единственную ночь, когда Холмс обронил несколько слов о Мориарти. Тогда он находился под воздействием дозы кокаина.
Неслышно подойдя к креслу, в котором покоилось его распростертое тело, я осторожно приподнял ему веко и пригляделся к зрачку. Затем я проверил ему пульс. Он был слабым и неровным. Я готов был рискнуть снять с него пиджак и рассмотреть локтевой сгиб в поисках следов уколов, но решил не будить.
Опустившись в кресло, я задумался. Конечно, в прошлом у Холмса были периоды неумеренного увлечения кокаином, которые длились порой до месяца, когда он ежедневно делал себе по три инъекции семипроцентного раствора. Некоторые читатели высказывали совершенно ошибочные предположения, что наша дружба с Холмсом держалась лишь на том, что, как врач, я мог снабжать его этим ужасным наркотиком. Еще не так давно мне довелось услышать мнение, что стремление Холмса поддерживать со мной отношения основывалось только на этом. Я не собираюсь тратить времени на опровержение этих абсурдных предположений, скажу лишь, что у Холмса не было в том необходимости. В прошлом столетии закон не запрещал человеку приобретать в аптеке кокаин, опиум или что ему будет угодно в любых количествах. Подобные деяния не считались противозаконными, и поэтому мой отказ или желание снабжать его кокаином не имели никакого значения. Во всяком случае, я неоднократно делал попытки отвратить его от этой ужасной, приводящей к разрушению личности привычки.
Порой мои старания в самом деле приносили успех — но не столько в силу убедительности доводов, сколько при возникновении нового увлекательного дела. Работа поглощала Холмса целиком; необходимость разбираться в сложнейших хитросплетениях была существеннейшим элементом его существования. Встречаясь с ними, он не испытывал необходимости в искусственных стимуляторах любого рода. Когда он бывал поглощен каким-то делом, я редко видел, чтобы он позволял себе больше, чем бокал вина за обедом, хотя выкуривал большое количество грубого дешевого табака, что было для него единственным способом расслабиться.
Но подобные сложные дела были, скорее, редкостью. Не сам ли Холмс неоднократно сетовал, что среди преступников вывелись крупные личности? «Нет больше выдающихся преступлений, Ватсон», — часто с горечью говорил он мне, когда мы делили с ним квартиру на Бейкер-стрит.
Можно ли предположить, что в тот промежуток времени, когда Холмс маялся от отсутствия занимательных дел и моим отъездом с Бейкер-стрит, он снова стал жертвой — и на этот раз окончательно — того порока, который олицетворял собой кокаин?
Я не мог найти много объяснений всем фактам этой фантастической истории. Ведь один из излюбленных афоризмов Холмса гласил, что, когда вы отбросите все возможные варианты объяснений, оставшийся — каким бы он ни был невероятным — и будет истиной.
Обдумывая эту мысль, я поднялся, выбил трубку о каминную решетку и, решив дождаться естественного развития событий, набросил плед афганской шерсти на безжизненное тело своего товарища и притушил свет лампы.
Не могу с уверенностью сказать, сколько времени прошло в полумраке — может быть, час или два, — потому что я сам задремал, когда Холмс наконец потянулся, разбудив меня. Несколько мгновений я не мог сообразить, где нахожусь и что случилось. Затем, как при вспышке молнии, я все вспомнил и, медленно приподнявшись, включил газовый светильник.
Холмс, встав, уже приводил себя в порядок. Я видел, как он с непонимающим взглядом сначала озирался, припоминая, видимо, где оказался. Неужели он забыл и что привело его сюда?
— Было бы неплохо трубку и глоток спиртного, Ватсон, — с удовольствием потянувшись, повернулся он ко мне. — Ничего нет лучше в сырую весеннюю ночь. Никак вы тоже попали в объятия Морфея?
Я ответил, что, по всей видимости, так оно и произошло, а затем задал ему вопрос о профессоре Мориарти.
Холмс с нескрываемым удивлением посмотрел на меня.
— Кто?