Девушка вышла из барака и трясла головой, чтобы спутанные за ночь густые волосы снова распутались. Итальянец, считавший на столе деньги, посмотрел на нее и улыбнулся. Любит он девочек. Они много значат для него. Вспомнилась любовная история, когда-то со мной приключившаяся. Как давно это было, думал я. Ни беспокойства, ни боли: что это — отчаяние или счастье?
Как приятно прогнать сон холодной водой. Таз для умывания был голубой, эмалированный. Холодной и чистой была вода в тазу, и я мог видеть свое лицо, как в зеркале: круглое и какое-то еще помятое от сна.
Девушка помыла мне спину, да так, что холодная вода залилась мне в штаны. Я прыгал и кричал. Хотя не так уж это было неприятно. Солнце высушило меня.
Итальянец сходил еще к прессу металлолома. Отдал команды рабочим. Кричал на них. Это были итальянцы, но у них не было разрешения на работу. Несправедливость всегда несправедливость, думал я, относится ли она к тебе самому или нет. Шум, производимый прессом, был монотонным — вдох, выдох, стон. Потом повизгивание жести и металла. Рабочие в кожаных рукавицах брали слиток, несли его на пирамиду. Итальянец покрикивал. Я молча и не шевелясь стоял и смотрел.
Пар медленно разлился по комнате и погасил зеркала. Все произошло и случилось как нечто вполне естественное.
Я вернулся к бараку, поплескал рукой в железной бочке с дождевой водой, как раньше Итальянец, когда вода еще была холодной, теперь же она нарастила сверху тонкий теплый слой. От моей одежды шел пар. На бузине, что росла рядом с домом, листья стали вялыми, мягкими; они сворачивались в трубочку. Часы мои остановились. Я выпил глоток воды.
— Поедешь со мной? — спросил я девушку, но она не захотела.
Какое-то время я бесцельно ехал по запущенному пригороду, потом свернул к реке. Бывают тихие рукава, которые нарочно отделены от основного русла. Вот туда я и поехал. Это тихие, мутные от водорослей пруды и длинные заводи, поросшие камышами. Там великое множество разных птиц, которые взлетают, когда к ним приближаешься. А отражения облаков на воде, если долго на них смотреть, невозможно отличить от самих облаков.
В солнечные дни на берегу полно народу, ставятся тенты от солнца, из сумок-холодильников извлекаются банки с пивом. Дети лижут мороженое и играют у воды, парочки шныряют по кустам. По воскресеньям я здесь не бываю. Но в будни приятно найти что-нибудь, что осталось после отдыха в выходные дни, хотя все это, скорее, печально.
Быть Наедине С Собой. Я никогда не бываю один. Всегда есть кто-то, кто на меня смотрит. Что бы я ни делал, он всегда тут, мой соглядатай. Я двигаюсь, становлюсь подвижной мишенью. Кругом тихо. Он ждет, он следует за мной. Зеленое стекло, бинокль с миллиметровой сеткой, зеленое стекло. Кругом тишина, звери на поляне, терять нечего.
Тропинки здесь из мелкого, нежного песка. Ботинок легко погружается в него, а внизу он сырой и плотный. По утрам на песке сверкает роса. Потом она испаряется.
Птицы поначалу поют, но, когда подходишь ближе, смолкают. В лесу становится тогда совершенно тихо, и веют тенистые лиственные разливы какой-то зеленой твердостью. В них прячутся звери. Лужайки светлее, они полиняли за долгое лето, высохли. Видны стоянки отдыхающих, то, что после них осталось. Пинаю ногой пустую банку из-под пива. Однажды я нашел деньги и устроил себе роскошную жизнь. Но гораздо чаще попадаются лишь нейлоновые пакеты да забытые игрушки.
Тихо подкрадываюсь из лесу к камышам у воды. Но птицы слышат и, взлетев, парят над водой. Снова мерещится мне тот, кто держит меня на прицеле, как подвижную мишень: терять мне нечего, это верно. И все-таки приятно чувствовать себя вне опасности. Тихо, спокойно. Сладкое знание, если так можно сказать.
Люблю идти по камышам, слышать, как они ломаются. Однажды порезал себе руку. Никогда кровь не казалась мне такой красной и драгоценной, как тогда, когда она сочилась на грубые, зеленые, похожие на ножи листья. Иногда, обрезавшись, я наблюдаю, как маленькая капля вылезает наружу — это я, я сам.
Вспомнилась та авария, как мужчина, весь в коже, лежал, а позади горел его мотоцикл, а мужчина лежал, как черный мешок, в луже крови и масла. Отсмеялся! Какая тупая вещь смерть, и какая пошлая.
Топчусь в камышах, кружу, падаю навзничь. Или раздеваюсь и выплываю на чистое разводье, голый и белый неженка в зеленой воде; заплываю далеко, ныряю.
Торопиться мне было некуда. Сидел на опушке леса, рядом сохло шмотье. От полной тишины проснулись птицы и запели. По зеленым верхушкам гулял ветер, они шептались; как прекрасно то, чему нет конца.
Потом оделся, взял мотоцикл и поехал в город. Прежде чем позвонить Перкинсу, перекусил в баре. Это была одна из тех забегаловок, где нет обслуживающего персонала, одни автоматы. Вынул из окошечка бутерброд с колбасой, нажал на кнопку с лимонадом, и вот уже он полился в подставленный бумажный стаканчик. Стена, у которой стояли высокие — без стульев — столики, была зеркальная. В ней — наряду с автоматами, столиками и мусором — можно было разглядеть и себя, и я показался себе совершенно нереальным, как будто нарисованным.
Я еще ел, когда вошла женщина и наполнила пустые автоматы свежими бутербродами. Делала она это чрезвычайно добросовестно; и когда положила бутерброд подороже в окошечко подешевле, тут же опять вынула его и переложила куда надо.
— Глядя на вас, можно есть и есть! — сказал я. Но женщина не приняла шутку, достала из запертого ящика метлу и стала подметать пол.
Когда у кафе, где мы с Перкинсом договорились встретиться, ко мне обратился перекупщик, я невольно улыбнулся.
— Нет, спасибо, — сказал я ему, — не принимаю.
Он сразу же отвернулся от меня и стал озираться по сторонам.
— Здор́ово, Перкинс! Как дела?
Он пожал плечами, улыбнулся. Я сел, заказал пиво.
— Знаешь, — сказал Перкинс, — со мной вышла сегодня история: я нашел твоего сына! Да, представь себе, он играл вот на этой самой площадке. Все катался вокруг качелей на трехколесном велосипеде. Целиком ушел в это занятие. Я уж хотел было подойти и сказать, что я, мол, Перкинс, друг твоего отца, ты ведь знаешь меня, но не стал. Он так ровненько ездил по кругу, что я бы ему только помешал. И я не стал.
— Очень мило с твоей стороны, Перкинс, — сказал я.
Мы стали играть. Игра, в которую мы играли, проще простого: кто вытащит карту покрупнее, тот и выигрывает. Сыграли партий десять. Перкинс ловко тасовал и все выигрывал. Потом он проиграл и предложил мне повысить ставку.
— Как хочешь, — сказал я.
— Мне все равно, — сказал Перкинс.
Я сказал:
— В том-то и прелесть игры.
С переменным успехом мы играли дальше. Перкинс удовлетворился тем, что пробовал угадывать карты, которые доставал из колоды. В половине шестого мы поехали к Итальянцу, он уже поджидал нас.
Вечер был чудесный. Мы прогуливались по площади, на которой тихо чернели автомобили, похожие на насекомых. Небо было еще совсем светлое, с золотыми краями, не пускавшими темноту. На по-вечернему белесой голубизне покоились светлые облака. Говорили о пустяках, то есть Итальянец рассказывал что-то из своей жизни, а мы слушали.
— На родине у меня, — говорил Итальянец, — земля плоская и однообразная. Представьте себе страну серую, зеленую, ровную. Улицы как стрелы. Запыленные деревца поникли от зноя. Страна бедная. Мужчина на улице помахал рукой. Я взял его с собой. Спросил, куда ему, мне, мол, туда-то и туда-то. Подходит, сказал мужчина, как раз туда-то мне и надо… Странно, я знал, что мужчине безразлично, куда я его отвезу, но услужить ему было приятно, так он был горд.
Итальянец вдруг замолчал. Потом сказал:
— О чем это я? Я деловой человек, дела мои ни к черту, а плету что-то о гордецах, которые мне нравятся.
— Все поправимо, — сказал я.
— Что именно? — спросил Итальянец.
— Все, — сказал я, — нужно просто разгромить все к чертовой матери, тебя, твой дом, все дома…
Итальянец фыркнул.
— Он прав, — сказал Перкинс, — да ты не любишь про это слушать.
— Представьте, — сказал Итальянец, — иду я тут по городу и встречаю девушку, которую знал много лет назад: она совершенно не изменилась за все эти годы, ни чуточки, осталась такой, как была! Ну разве не волшебство?
— Да, — сказал Перкинс, — но только для тебя.