Только теперь я заметил, до чего вымок, до чего холодно было здесь, внизу. Снаружи шел пешеход. Стучал тростью.
Однажды в соседней кабинке кто-то покончил с собой, как это нередко бывает в подобных местах. Полиция обнаружила труп после того, как он пролежал там уже несколько дней. Они должны были пройти мимо моей стены, чтобы вытащить мужчину. Он был несколько дней как мертв.
Мне было хорошо в кабинке. Я курил. Здесь было так пустынно и тихо. Я был забыт; и мне мерещилось, что город давно разрушен и обезлюдел. Лишь в тоннелях подземки ютился еще кое-кто, и в пешеходных переходах. Уцелевший генератор давал свет и кислород. В моей кабинке было слышно тихое жужжанье генератора. Я превратился в большое насекомое. Видение было каким-то совсем нечеловеческим. Немного знобило.
Кто-то заперся в кабинке рядом. Я спустил воду и вышел. Переход ожил. По сухой одежде прохожих я догадался, что дождь кончился. На улице была теплая ароматная ночь. Все сверкало от дождя — когда проезжал автомобиль и его фары выхватывали предметы. Фонари, потрескивая, вырывали из темноты яркие круги света. От луж поднимался запах прелых листьев. В одной из них я выловил кусок лыка. Обратный путь я себе удлинил, обогнув квартал. Чувствовал себя усталым, словно раненным мыслью о том, что живу.
Быть Таким, единственным во вселенной: я будто прислушивался к миру, ожидая встречи с самим собой.
Ночь мы прошлялись по дискотекам, разглядывая танцующих. Перкинс хотел мне что-то растолковать, но музыка играла слишком громко. Пришлось молча сидеть в полутьме. Перкинс пил бренди. Иногда рыгал. Один из танцующих походил на конькобежца. Скользил он очень красиво; смотреть на него доставляло нам радость, как глухим, которые догадываются о чем-то по жестам. Под ногами его прямо так и видишь лед. Он прыгал и танцевал. Когда музыка на мгновение смолкла, Перкинс хотел было что-то сказать, но я махнул ему, чтобы помолчал. Было слишком хорошо.
Муха кружила по комнате. Сначала летела от окна ко мне, потом обратно к окну. Казалось, она ищет дорогу, но дороги не было, она ее не находила.
Утром я сразу поехал в универмаг. День был осенний, солнце расплывчатым желтком висело в тумане. Все выглядело таким сонным. Мотоцикл мой погромыхивал. Дворники уже сгребали с улиц листву. Сгребали.
Вспомнился садик того универсама, где весенний ветер шевелил бумажные ветви деревьев: я долго сидел на бортике бассейна, плескал рукой в воде. Как мысль и нереальное превращает в реальность.
Какой-то малыш потерял родителей, звал их. Заглянул ему в лицо. Разглядел его. Можно ли так разглядывать человека?
Малыш побежал куда-то между прилавками. Скрылся из виду. Музыка в универмаге оглушила меня.
Сначала я, как обычно, прошелся по всем отделам и купил кое-какую мелочь. Меня несло по течению. Продавщица попыталась мне что-то предложить.
— Нет, спасибо, — сказал я, — видите ли…
Я улыбался. И меня не удивило, что продавщица отнеслась ко мне с полным пониманием.
Позвони же. Наконец я вспомнил, зачем пришел сюда. Вошел в кабину и набрал свои номера. Потом поменял кабину и набрал другую серию номеров. Третья серия довершила дело.
Какое-то время мне пришлось погулять по коридору, потому что туалет был занят. Потом наконец оттуда вышел мужчина: наклонив голову, он застегивал брюки. В кабинке стоял еще его запах, когда я вошел. Снова вспомнился сухонький старичок и как он умер в «Баии».
Почему у него был такой вид, будто он просит прощения? Разве не должно было быть наоборот? Чтобы прощали те, кто уходит в мир иной?
Из перехода смутно доносилась эстрадная музыка. Работал я быстро. Было одиннадцать. Наверху играли куранты. Кто-то должен был закрутить пружину, чтобы они играли. Как та шарманка. Впереди были движущиеся фигурки, которые молча смеялись. Когда я вышел, то увидел двух девушек, они на полном серьезе танцевали под бой курантов.
Седло на моем мотоцикле замечательно нагрелось на солнце. Пакет я засунул под куртку. Чувствовал его во время езды. Какая-то женщина вихляла бедрами на тротуаре. За ней виднелся рекламный щит.
Не ожидал, наверное, сказала женщина.
Нет, сказал я, что да, то да.
Съехал под мост, в туннель. Над ним виднелся рекламный плакат. Превозносили какой-то сорт пива. Висели флажки. Наконец-то синее небо!
Как, вскипая, сверкает и улыбается море! Как наваливаются на остров волны! А ведь я был там когда-то. Как скачет по воде галька! Как звенит! Звук идет из глубин Прошлого. Звенит. Прислушайся! Слышишь?
— Раз уж мы не можем надеяться на прошлое, — сказал я женщине, — нам остается только будущее.
— А разве у нас есть будущее? — спросила она. — Разве оно разрешено нам?
Грузовик перегнал меня. Немного качнуло порывом ветра. Стояла жара. Раскаленные городские крыши под солнцем. Скопления людей в домах и башнях. Светофор, рассекающий поток машин.
Мужчина уже ждал на углу, у магазина. Как условлено, он разлядывал телевизоры на витрине. Но я заметил, что он занят и другим: стоял так, чтобы в зеркале можно было разглядывать прохожих. Трюк был до того стар, что я невольно засмеялся.
Я быстро подошел с другой стороны, обменялся с ним, зашел за угол, потом вернулся в магазин. Некоторое время слушал пластинки в отделе музыкальных товаров. В кабине пересчитал деньги, которые от него получил. Купил несколько пластинок и вышел из магазина. Мне нравилось, что вокруг было много людей с точно такими же магазинными пакетами, как у меня.
До вечера я разъезжал по делу; потом поехал к Итальянцу. Перкинс уже был здесь, и мы стали пересчитывать деньги. Итальянец, согнувшись над столом, смотрел на наши руки. Свою долю он тут же засунул в коробку под диваном.
— Она приносит счастье, — сказал он, и мы засмеялись. Смех, однако, был незлой. Ведь почти трогательно видеть людей, у которых есть привычки, свойства. Мы смеялись, а Итальянец радостно скакал вокруг стола.
Итальянец носил майку в бело-голубую полоску. Голова и руки странно выныривали из нее, потому что в темноте она загадочно белела. Мы вышли из дома. Итальянец позвонил девушке, и она пришла. Вокруг лампы кружили ночные насекомые. Ночь была беззвездная, сделанная из одной мягкой темноты. Мы сидели за столом и пили. Итальянец целовал девушку. Временами мы принимались смеяться, потому что становилось страшно. Итальянец вдруг вскочил, схватил какую-то промасленную тряпку, обмотал ею голову. Вышел из освещенного круга в темноту и превратился в странного зверя. Зверь был ранен и на наших глазах умирал.
— Это для тебя, — сказал Перкинс. И показал нож, который купил. Нож был автоматический, с пятидюймовым лезвием. Вдоль тупой стороны тянулся глубокий желобок. Перкинс бросил нож в дверь, и он, вонзившись, закачался.
— Я волк, — закричал Итальянец, снова поднявшись.
— Мы знаем, — сказал я, — помним.
Перкинс принес несколько гроздей бузины и подавил ягоды. Кашица сильно пахла. Перкинс вылизал ее. Выпили. Кашица издавала сладкий запах. Я лизнул. Мы продолжали пить, а Итальянец с девушкой тем временем ушли в дом. Когда они заперлись, я встал, прижался лицом к окну и заглянул в комнату.
На следующий день работал с клиентами. Все шло гладко. В шесть я в последний раз был в переходе. Играли куранты. Мне прямо хотелось танцевать под них. Было страшно. Я быстро вошел в туалет. За планкой осталось всего несколько пакетиков. Один я вскрыл и понюхал. Потом сосчитал деньги, денег было много, но настроение мое не улучшилось.
Нет, думал я, умирать не хочется, но смерть привязчива. Она меня не отпустит.
В городе было так пусто, что я подумал, что день воскресный. Потом увидел часы на лавке часовщика с указанием дней недели и понял, что еще будни. Купил газету, но тут же и бросил ее рядом с киоском. Пошел в «Баию» — вроде затем, чтобы взять какую-то забытую вещь. Но я ничего не забыл. На кровати лежала записка. Предупреждение насчет квартплаты. Я попытался улыбнуться, но улыбки не получилось. Вышел из дому.
Когда я пришел к Итальянцу, Перкинс уже лежал в забытьи на диване. Говорить он почти не мог. Я потрогал его лицо. Как тяжелы черты лица спящего. Развязал косынку. Вот она, косынка Перкинса.
— Да пусть, — сказал Итальянец с порога, — мне он не мешает.
Я попытался потихоньку говорить с Перкинсом, но он меня не слышал. Поцеловал его. Итальянец засмеялся.
— Держался бы девиц, это вернее, — сказал он.
— У тебя только одно на уме, — сказал я, — ничего другого ты не понимаешь.
Потом мы сидели вдвоем перед бараком и пили. Итальянец рассказывал о женщинах, которых знавал. Я слушал, вернее, заставлял себя слушать. Несколько раз чуть было не отвлекся, но все-таки продолжал слушать дальше.