— Вид красоты рождает смущение, — сказал комбат.
А если кто подумает, амуры хотел завести? Влюбился? Больше всего старший батальонный комиссар боялся не того, что влюбится и этим подаст пример для подражания — влюбиться он не должен был, не имел права как женатый человек, но мог к кому-то относиться лучше, к кому-то хуже, сам не замечая этого. Ну вот та, красивая, что на железнодорожников собиралась жаловаться члену Военного совета, он у нее фамилии не спросил, а у подруги ее, она всегда с подружкой ходила, чего проще! Запросто мог бы: «Товарищ боец, подойдите ко мне. Как ваша фамилия?»
— Знаешь, — сказал он комбату, — в нашем положении строгость необходима, как основное средство поддержания самодисциплины. Тут ведь только начни, дай поблажку, и семью забудешь, и жену, которая ждет.
Комбат пожал плечами:
— Чувство выражается тем энергичней, чем лаконичней средство.
И что он этим хотел сказать?
Часовой все ходил (ходила, совсем запутаться можно!) у шлагбаума, и лихо сдвинутая пилотка не падала. Лицо у часового было строгим. Службу несет старательно, отметил старший батальонный комиссар, перекусывая нитку и пряча иголку за подкладку фуражки.
Надо было идти проверить маскировку, посмотреть, как работает смена на узле связи, поинтересоваться, какие новости поступают с передовой. Положение, сложившееся под Харьковом, тревожило Апанасенко, он понимал, что именно на их фронте решается сейчас судьба летней кампании этого, сорок второго года.
Зарево над станцией все разгоралось и разгоралось. Рвались боеприпасы, судя по звуку, артиллерийские снаряды. Патроны рвутся не так и мины иначе. Зенитки молчали, значит, немцы, сбросив бомбы, улетели. Теперь они должны были снова прилететь минут через пятнадцать. Они всегда налетали волнами с интервалами в десять — пятнадцать минут. Последнее время — каждую ночь.
Апанасенко относился к бомбежкам спокойно: привык. Он был кадровым военным, за его плечами две войны стояло, он так говорил не без гордости, когда в политотделе просился в другую часть: «У меня две войны за плечами…» И грудью вперед двигал, чтоб видно было медаль «Двадцать лет РККА». Однако переводу в другую часть это не способствовало. «Вы здесь нужней», — ему сказали, а вот относиться к ночным налетам без страха прошлый опыт помогал. За сорок первый год особенно много пришлось ему пережить по этой части: и эшелон его бомбили, и под откос он на полном ходу прыгал, и как-то из горящего бензовоза выскакивал в придорожный кювет, гимнастерка горела и бриджи.
Узел связи — сложный организм. Сердце и пульс. Разобраться во всех тонкостях его работы не так-то просто, а потому первым делом Матвей Филиппович отправился именно туда, на узел. На шатком крылечке вытер ноги о разостланную мокрую тряпку.
Заканчивался прием донесений об итогах боевых операций за прошедший день. Поступали разведданные, шли сообщения инженерной службы о состоянии и потерях боевой техники, обеспечении запчастями, боеприпасами. По всему было видно, немцы начали широкое наступление и пока остановить их ни сил, ни средств нет. Мимо прошел знакомый капитан из разведотдела с мотком телеграфной ленты в руке.
— Как там? — спросил Апанасенко.
— Прет, — коротко ответил капитан и ладонью поправил пробор, — опять танки… Откуда он их берет?
Мы несли крупные потери, и сердце старшего батальонного комиссара сжалось. Он сводку пробежал глазами. Конечно, его место было там, на передовой, где шли бои, в строевой части ему следовало служить, там, где можно разить врага, видеть его мурло ненавистное и мстить! Старший батальонный комиссар повернулся налево кругом, пошел вдоль работающих телеграфных аппаратов, заполнявших все крохотное пространство знакомым с довоенных, уже таких далеких, времен электрическим, равномерным стрекотом. Все было, как всегда. Начальник смены только что закончил прием и сдачу дежурства, проверил оставшуюся от предыдущей смены, не переданную корреспонденцию и, низко склонившись над столом, распределял ее по степени сложности, срочности, важности. Надо было распределить операторов по рабочим местам с учетом их квалификации и уровня загруженности отдельных направлений. На Харьков, на Воронеж шел главный поток в сражающиеся армии. А тут рядом с малоопытными девчонками работали такие асы, как Лиза Холод, Лизочка — и это надо было учитывать, — Лизочка в сороковом довоенном году установила у себя на телеграфе личный рекорд: передала за семь рабочих часов 810 телеграмм! Ей тогда начальник ее гражданский говорил: «Лизочка, если ты уйдешь с телеграфа, телеграф развалится».
Два показателя всегда определяли искусство телеграфиста — быстрота и чистота работы. Сержант Холод передавала у них в Валуйках по две тысячи слов в час, не допуская ни одной ошибки!
В гражданской телеграмме можно номер поезда напутать или слово какое исковеркать, Матя, Мотя, Валя, Воля, неприятно, конечно, обидно, но в общем-то поправимо, а вот военный телеграфист ошибиться не может, внушал Апанасенко курсантам. «Вы ошибиться не имеете никакого права. Ясно, товарищи?» «Ясно», — ему отвечали дружно. «От одного слова порой судьба боя решается, жизни тысяч наших советских людей!»
Приближалась ночь. Из отделов штаба уже начали поступать на передачу документы с боевыми заданиями полкам ночных бомбардировщиков, нацеленных на немецкие аэродромы и танковые скопления. Теперь уже сомнений не было, враг накопил на юге крупные силы и жаждал реванша за зимнее поражение под Москвой. Дали ему тогда по морде, но мало. Надо бы еще!
Передавались задания частям и соединениям штурмовиков и истребителей, которые начинали действовать с рассветом. Сейчас на притихших аэродромах вовсю шла подготовка к полетам. Поступали зашифрованные приказы, данные метеослужбы. Погода на завтра обещала быть летной.
Все шло, как всегда. Была получена общая разведсводка о положении на всех фронтах. 11-я немецкая армия, усиленная авиационным корпусом и сверхмощной артиллерией, перешла в наступление на Керченском полуострове и, заняв Керчь, начала готовиться к штурму Севастополя.
Когда-то до войны Апанасенко был в Севастополе проездом из дома отдыха, запомнилось голубое, ласковое море, нарядные моряки на Приморском бульваре, затуманенные утренней дымкой корабли на рейде. Значит, и там теперь война, рвутся бомбы, льется людская кровь. Старший батальонный комиссар провел ладонью по лицу, отгоняя страшные видения войны.
Неудачный для Красной Армии исход наступательной операции в районе Харькова и на Керченском полуострове до крайности осложнил обстановку на южном крыле советско-германского фронта. Сейчас бы закрепиться нам на хорошем рубеже, резервы подтянуть, людей ободрить, заставить поверить в свои силы, думал Апанасенко. Главное сейчас не растеряться, осмотреться, силы собрать в кулак. И на нашей улице будет праздник.
Он заметил: ночной узел связи успокаивает его, вселяет уверенность. Все здесь деловито, все своим порядком, строго, по раз и навсегда установленным правилам свершается, и это военного человека, привыкшего к дисциплине, не может не подтягивать, не настраивать на деловую волну. Он прилив энергии чувствует и себя участником большого дела. Всю ночь идут приказы из Ставки, материалы штаба фронта, документы по взаимодействию с соседними фронтами, с наземными войсковыми соединениями, которые ведут сейчас, может быть, в эту самую минуту, ожесточенные бои и требуют авиационной поддержки. Сейчас, немедленно, и завтра с рассветом обязательно!
Ночью слышней не только звуки, но и запахи. Ночной узел связи с некоторых пор пах духами: у кого-то из курсантов с довоенных времен сохранился флакон, и вот, выходя на боевое дежурство, не выдержала, подушилась. Узел пах выглаженным бельем, душистым мылом, крахмалом, удивлял неожиданным бантом под пилоткой, — в уставе про бант ни слова! — удивлял колечком на пальце. И все это напоминало дом, устроенный быт, настраивало сердце на нежность.
Апанасенко свою глазастую увидел, — вот ведь уже свою, — отвернулся, спрятал руки за спину.
Узел связи обеспечивал прямые телеграфные переговоры с командирами авиационных полков, дивизий, уточнял донесения разведчиков. Война — не женская работа, но с некоторых пор старший батальонный комиссар ловил себя на том, что ни один мужчина не сможет так вести себя за телеграфным аппаратом, как эти девчонки, когда стоит рядом командир штаба из оперативного или разведывательного отдела, нервничает, говорит быстро, а то и словцо русское крылатое ввернет поэнергичней, которое пропустить следует, а все остальное надо передать быстро, без искажений, понимая военную терминологию, это тебе не «жду, целую, встречай!» — это война, судьба миллионов, может быть, всей нашей необъятной Родины от Северного Ледовитого океана до жарких среднеазиатских пустынь, и надо быть собранной, спокойной, выдержанной, стараться не реагировать, не нервничать, не переспрашивать нельзя! — и какие ж они все-таки молодцы! Работают вслепую, не глядя на клавиатуру, всеми десятью пальцами. А ну, сам попробуй?
— Все отлично у вас, — сказал Апанасенко дежурному и уже к двери с хромовым хрустом повернулся, чтоб идти проверять маскировку и караулы, когда за окном ухнуло, посыпались остатки стекол, куски штукатурки с потолка и стен, два самолета пронеслись на низкой высоте, будто накрыв тенью. Раз и еще раз. Полыхнуло пламя. Это совсем рядом, в расположении зенитной батареи, прикрывающей штаб фронта, а значит, узел связи и «казармы» батальона.
Ударили зенитки, пыльное малиновое пламя вспыхнуло в пустых проемах окон. И замелькало… Пол заходил ходуном.
Первым желанием было выскочить на крыльцо, упасть на землю, ползти в укрытие, вырытое во дворе, лечь, вжаться в землю. Но есть долг, и надо держать себя в рамках, как положено. Старший батальонный комиссар поправил фуражку. С ног до головы его обсыпало мелкой известковой пылью, он рукой по гимнастерке провел, плюнул под ноги, пыль скрипела на зубах.
Взрыв оглушил его, теперь он не слышал стрекота телеграфных аппаратов, но все так же бегали по клавишам проворные пальцы дежурных телеграфисток. Они хоть бы что, сидели по местам. Еще раз рвануло. Ясно, теперь бомбили узел связи. Нащупали.
Странное дело, с ранней весны в Валуйках напала на деревья какая-то гусеница. Местное население такого нашествия не могло припомнить. Гусеницы были толстые, лохматые, удивительно прожорливые. Их прозвали фашистами. Фашисты заползали на нары, падали в суп, а проползая по коже, оставляли жгучий след. Бороться с этими паразитами не было никакой возможности, и самое неприятное состояло в том, что, жадно объев всю листву с деревьев, с яблонь, с тополей, они демаскировали узел. Комбат Белоусов специально летал на У-2 над расположением батальона, расстроился и приказал принять меры. Маскировку усилили, но вот, видимо, не помогло или разведка немецкая донесла своим, что рядом со станцией крупный узел связи, и так дальше.
Комиссар Апанасенко по собственному опыту знал, понимал: теперь в покое не оставят, будут бомбить и бомбить, пока всю душу не вытрясут, не вымотают.
Уйти, оставив дежурную смену в полуразрушенном здании, он не мог. Но его уже разыскивали, тут к нему рассыльный подлетел, вскинул руку к пилотке:
— Товарищ старший батальонный комиссар, горит склад боеприпасов! Пожар кругом…
Склад боеприпасов размещался по задворкам в сараях за невскопанными огородами, буйно поросшими в тот год сорной травой. Там в ящиках, сложенных штабелями, хранились снаряды зенитной батареи, все четыре орудия которой вели беглый огонь. В небе метались сполохи разрывов, белые, розовые, горели сараи, маленькие фигурки людей выносили ящики со снарядами, сгибаясь под тяжестью ноши, мелко семеня ногами. Бомба упала рядом с автомобильной телеграфной станцией. Сержант Долгополов в распоясанной гимнастерке, босой, — спал он, что ли? — впрыгнул в кабину.
Времени разбираться, анализировать свои действия не было совсем: новая волна бомбардировщиков заходила на бомбежку. Низко шли. Яркая вспышка высветила фюзеляж чужого самолета, похожий на большую железную рыбу с крестом на боку. Блеснуло остекление кабины. Матвей Филиппович, пригибаясь, побежал к сараям, пламя уже охватывало крышу. «Воды! — кричали. — Воды!» Воды поблизости не было. Апанасенко вбежал в сарай, выхватил ящик из крайнего штабеля, прижав к себе, потащил на улицу, в безопасное место. Батарейцы помогали связистам. Старший батальонный комиссар многих своих увидел, узнал, и девчонки учебной роты тоже ящики ворочали, по двое на один, у них такая расстановка сил произошла. Старались, спешили, на лицах пот и копоть, отсветы разгорающегося пламени. Ветром нежности захлестнуло Апанасенко. Он вкус слез на губах почувствовал. Скорей! Скорей! Вот ведь тоже, быка боятся, а то, что сейчас запросто на воздух можно взлететь, об этом подумать некогда. Взрывной волной комиссара свалило с ног, он встал, в ушах звенело. «За мной!» — крикнул. И снова — в сарай. А там — огонь и смерть в ящиках. «Ты должен! — он себе приказал. — На тебя смотрят!»
Все снаряды вытащили. Сарай рухнул. Сноп искр взлетел вверх. Апанасенко сел на землю.
— Товарищ старший батальонный комиссар, а где ваш сапог?
— Чего?
— Сапог где? Ваш сапог?
Тут-то Апанасенко и заметил, что одна нога у него разута. И где он мог потерять сапог — полная неясность по этому вопросу.
С той ночи личный состав перевели в лес за два километра, там развернули палаточный лагерь. Спали на земле, все, как у партизан. И каждую ночь тушили пожары, восстанавливали связь, оказывали помощь раненым и обожженным. Все эти дни и ночи смешались у Матвея Филипповича в одну непрерывную бомбежку без начала, без конца, он уже выделить какой-то четкий отрезок времени не сумел бы: все спуталось в клубок, из которого жилку не вытянуть, только разве кусачками перекусить.
Наконец 30 июня в ночь батальон, поднятый по тревоге, вместе со штабом фронта получил приказ следовать в город Россошь, куда несколькими днями раньше отправили передовую команду. Они должны были подготовить там запасной узел, который бы принял на себя работу по обеспечению связью, пока караван машин с оборудованием батальона в полном составе не прибыл в Россошь — тихий городок в прошлом, купеческий, дремавший в своих садах и огородах на левом берегу безвестной речки Черная Калитва на железнодорожной линии Москва — Ростов-на-Дону, где жаркий курортный поезд стоит две минуты.
Все авиационные части фронта находились в движении, а потому основная тяжесть обеспечения управления легла тогда на радиосвязь. Работа шла непрерывно, с большой нагрузкой. Шифровки передавались ключом, а принимались на слух под карандаш. Не дело без проводной связи. Не дело без телеграфа, но выхода не было: враг напирал, мы отступали. Немцы заняли Валуйки. И опять был приказ сниматься в ночь и двигаться по дороге. Куда? Военная тайна.