Беллона стремглав бросилась за ней в воду. Я чуть не вскрикнул от радости. Клэверхауз кричал ей, но она не слушалась. Он швырял в нее комья земли и камни, но она продолжала плыть, пока не схватила динамитную палочку, и только потом повернулась и поплыла к берегу. Тут он впервые понял грозившую ему опасность и побежал. Как было предусмотрено и запланировано мною, она выбралась на берег и помчалась следом за ним. Вот это, скажу я вам, было зрелище! Как я уже говорил, вокруг заводи было нечто вроде амфитеатра. Выше и ниже нее были набросаны камни для перехода через речку. Клэверхауз и Беллона, прыгая с камня на камень, делали все новые и новые круги вокруг заводи. Никогда бы не подумал, что такой неуклюжий человек способен бежать с такой быстротой. Но, несмотря на всю свою резвость, от Беллоны он не ушел. Он несся во весь опор, но собака догнала его, ткнулась носом ему в ноги, и в тот же момент сверкнула яркая вспышка, появился дымок, раздался страшный взрыв, и на том месте, где только что были человек и собака, не осталось ничего, кроме большой воронки.
«Смерть от несчастного случая во время незаконной рыбной ловли». Таково было заключение следователя. Теперь я могу гордиться тем ловким и искусным способом, с помощью которого я прикончил Джона Клэверхауза. Чистая работа, никакой жестокости, во всей операции не было ничего такого, за что потом можно было бы краснеть, и я уверен, что вы согласитесь со мной. И его проклятый смех больше не разносится по холмам, и его жирное лунообразное лицо больше не стоит перед глазами и не приводит меня в ярость. Теперь дни мои протекают мирно, а по ночам я сплю как убитый.
Взгляд у него был мечтательный, отсутствующий, а в его печальном и в то же время настойчивом голосе, нежном, как у девушки, казалось, звучала какая-то безмятежная, затаенная меланхолия. Он был укротителем леопардов, но по его внешнему облику сказать этого было нельзя. Его основное занятие в жизни, где бы он ни жил, заключалось в том, что он на глазах у многочисленных зрителей входил в клетку с леопардами и вызывал у публики нервную дрожь своими дерзкими трюками, за которые его хозяева платили ему тем больше, чем больше страха он нагонял на зрителей.
Как я уже говорил, с виду он никак не был похож на укротителя. Он был узок в плечах и бедрах, анемичен и погружен не то чтобы в уныние, а скорее в легкую и приятную грусть, которая, по-видимому, совсем не тяготила его. Целый час я пытался выудить у него что-нибудь интересное, но он, казалось, был лишен воображения. Он не видел в своей замечательной профессии ни романтики, ни подвигов, ни ужасов… ничего, кроме будничного однообразия и бесконечной скуки.
Львы? Да, он укрощал их. Это пустяки. Не надо только входить к ним в пьяном виде. Любой человек может осадить льва с помощью простой палки. Однажды он укротил льва за полчаса. Бейте его по носу всякий раз, когда он изготовится для прыжка, а если он схитрит и захочет броситься с опущенной головой, что ж, выставьте вперед ногу. А когда он попытается схватить вас за ногу, уберите ее и снова бейте по носу. Вот и все.
Все с той же отрешенностью в глазах, продолжая говорить все так же мягко и тихо, он однажды показал мне свои шрамы. Их было немало, самый свежий был на плече, которое тигрица прокусила до кости. Я заметил на его куртке тщательно заштопанные дыры. Его правая рука до самого локтя выглядела так, словно ее пропустили через молотилку, клыки и когти не оставили на ней живого места. Но это пустяки, сказал он, только вот старые раны немного беспокоят в дождливую погоду.
Вдруг он что-то вспомнил, и лицо его прояснилось, потому что он и в самом деле так же горячо хотел рассказать мне что-нибудь интересное, как и я услышать его рассказ.
– Вы, наверное, слышали об укротителе львов, которого ненавидел один человек? – спросил он.
Укротитель замолчал и задумчиво поглядел на больного льва, сидевшего в клетке напротив.
– У него болят зубы… – пояснил он. – Так вот лучшим номером этого укротителя было, когда он засовывал голову в пасть ко льву. Человек, который ненавидел его, посещал каждое представление в надежде когда-нибудь увидеть, как лев сомкнет челюсти. Он ездил за цирком по всей стране. Годы шли, он постарел, постарел укротитель львов, состарился и лев. И вот однажды, сидя в первом ряду, он увидел то, что ожидал. Лев сомкнул челюсти, и доктора звать не потребовалось.
Укротитель леопардов мельком посмотрел на свои ногти, и взгляд этот можно было бы назвать критичным, если бы он не был таким грустным.
– Вот это, я считаю, терпение, – продолжал он, – у меня такой же характер. Но я знал одного парня, у которого был совсем иной нрав. Это был маленький, тощий, плюгавый французик, шпагоглотатель и жонглер. Де Виль – так он называл себя. И у него была хорошенькая жена. Она работала на трапеции и прыгала из-под купола на сетку, делая на лету сальто. Красивый номер!
Де Виль был горяч и скор на расправу, как тигр. Однажды, когда инспектор манежа обозвал его то ли лягушатником, то ли еще чем похуже, француз толкнул его к щиту из мягких сосновых досок, в который метал ножи, и, не дав тому опомниться, тут же на глазах у всех стал с необычайной быстротой метать ножи, вгоняя их в дерево так близко к телу, что они пронзали одежду и прихватывали кожу.
Клоунам пришлось потом вытаскивать ножи, чтобы освободить инспектора. После этого стали поговаривать о том, что Де Виля надо остерегаться, и с его женой все были только вежливы, никто не осмеливался оказывать ей больших знаков внимания. А она была лукавая штучка и сама не прочь поразвлечься, да только все боялись Де Виля.
Но был в цирке один человек по имени Уоллес, так тот ничего не боялся. Он был укротителем львов, и у него был тот же самый номер с засовыванием головы в львиную пасть. Он мог бы засунуть свою голову в пасть любому льву, но предпочитал проделывать этот номер с Августом, огромным добродушным животным, на которого можно было всегда положиться.
Как я уже говорил, Уоллес (мы звали его «король Уоллес») не боялся ничего и никого на свете. Это был настоящий король. Я видел, как он, выпивши, на пари вошел в клетку к разозлившемуся льву и без всякой палки выбил из него дурь. Колотил его кулаком по носу, вот и все.
Мадам Де Виль…
Позади нас раздался рев, и укротитель леопардов спокойно обернулся. Там была перегороженная пополам клетка, и обезьяна, сидевшая в одном из отделений, просунула лапу сквозь решетку в другую клетку. Большой серый волк схватил ее за лапу и стал тянуть что было сил. Лапа растягивалась все больше и больше, словно она была из толстой резины, а другие обезьяны подняли страшный шум. Поблизости не было ни одного служителя, и укротитель леопардов, шагнув к клетке, резко ударил по волчьему носу легкой тросточкой, которая была у него в руке, потом, грустно улыбаясь, вернулся на место и завершил начатую фразу, будто его и не перебивали.
– …поглядывала на короля Уоллеса, король Уоллес поглядывал на нее, а Де Виль ходил с мрачным видом. Мы предупредили Уоллеса, но куда там… Он посмеялся над нами, как посмеялся однажды над Де Вилем, нахлобучив ему на голову, когда тот полез драться, ведро с клейстером.
Де Виль был тогда в хорошеньком состоянии (я помогал ему чиститься), но при этом и глазом не моргнул. И ни одной угрозы. Но я заметил в глазах его тот же огонь, который мне часто приходилось наблюдать в глазах у диких животных, и решил вмешаться не в свое дело и в последний раз предупредить Уоллеса. Тот рассмеялся, но после этого уже не так часто поглядывал в сторону мадам Де Виль.
Прошло несколько месяцев. Ничего не случилось, и я стал уже думать, что бояться нечего. В то время мы путешествовали по Западу и выступали во Фриско. Во время дневного представления, когда большой шатер заполнили женщины и дети, я отправился разыскивать шапитмейстера Реда Дэнни, который куда-то делся вместе с моим карманным ножом.
Проходя мимо одной из костюмерных палаток, я заглянул туда сквозь дырку в брезенте, надеясь увидеть Реда Дэнни. Его там не было, но зато прямо перед собой рядом с клеткой со львами я увидел короля Уоллеса уже в трико, ожидавшего своего выхода. Он с великим удовольствием наблюдал за ссорой двух воздушных гимнастов. Все, находившиеся в костюмерной палатке, глазели на ссорившихся, за исключением Де Виля, который, как я заметил, смотрел на Уоллеса с нескрываемой ненавистью. Уоллес и все остальные были слишком увлечены ссорой, чтобы обратить внимание на Де Виля и на то, что произошло.
Но я сквозь дыру в брезенте видел все. Де Виль вынул из кармана платок, как бы для того, чтобы стереть с лица пот (был жаркий день), и прошел за спиной у Уоллеса. Он не остановился, а только встряхнул платком и направился к выходу. На пороге он обернулся и бросил быстрый взгляд на Уоллеса. Этот взгляд встревожил меня, ибо я увидел в нем не только ненависть, но и торжество.
«Надо проследить за Де Вилем», – сказал я себе и вздохнул с облегчением, когда увидел, что он вышел из цирка, сел в трамвай и поехал к центру города. Спустя несколько минут я уже был в большом шатре, где нашел Реда Дэнни. На арене выступал король Уоллес, который привел зрителей в совершеннейший восторг. У него было скверное настроение, и он дразнил львов до тех пор, пока они все не стали рычать, все, кроме Августа, который был слишком толст, ленив и стар, чтобы приходить в раздражение из-за чего бы то ни было.
Наконец Уоллес щелкнул старого льва бичом по коленям и заставил его изготовиться для исполнения номера. Старый Август, добродушно моргая, открыл пасть, и Уоллес засунул туда свою голову. Потом челюсти сомкнулись, вот так…
На губах укротителя леопардов появилась приятная грустная улыбка, а в глазах отсутствующее выражение.
– И королю Уоллесу пришел конец, – продолжал он печальным, тихим голосом. – Когда паника улеглась, я улучил момент, наклонился и понюхал голову Уоллеса. И тут я чихнул.
– Это… это был?.. – спросил я, еле сдерживая нетерпение.
– Нюхательный табак, который Де Виль насыпал ему в волосы в костюмерной палатке. Старый Август и не помышлял убивать Уоллеса. Он только чихнул.
– Не понимаю, почему бы вам не использовать свой огромный запас сведений, – сказал я ему, – тем более что, не в пример большинству, у вас есть дар выражать свои мысли. Ваш стиль…
– Подходит для газетных статей, – вежливо подсказал он.
– Ну да. Вы могли бы неплохо зарабатывать.
Он рассеянно сплел пальцы, пожал плечами и, видимо, не желая продолжать этот разговор, коротко ответил:
– Я пробовал. Невыгодное занятие. Вот, например, один раз мне заплатили, и статья была напечатана, – добавил он, помолчав. – Но после этого меня в награду засадили на два месяца в Хобо.
– Хобо? – переспросил я с недоумением.
– Да, Хобо. – Подыскивая слово для определения, он машинально скользил глазами по корешкам томов Спенсера на полке. – Хобо, дорогой мой, это название тех камер в городских и окружных тюрьмах, где содержатся бродяги, пьяницы, нищие, мелкие нарушители закона и прочие подонки общества. Само слово это, «хобо», довольно красивое и имеет свою историю. «Hautbois» – вот как оно звучит по-французски. «Haut» означает «высокий», a «bois» – «дерево». В английском языке оно превратилось в «hautboy» – гобой, деревянный духовой инструмент высокого тона. Помните, как сказано у Шекспира в «Генрихе IV»:
Но – обратите внимание, как поразительно вдруг меняется значение слова – по другую сторону океана, в Нью-Йорке, «hautboy» – «хо-бой», как произносят англичане, становится прозвищем для ночных метельщиков улиц. Возможно, что в этом до известной степени выразилось презрение к бродячим певцам и музыкантам. Ведь ночной метельщик – это пария, жалкий, всеми презираемый человек, стоящий вне касты. И вот в своем следующем воплощении это слово – последовательно и логически – уже относится к бездомному американцу, бродяге. Но в то время как другие исказили лишь смысл слова, бродяга изуродовал и его форму, и «хо-бой» превратился в «хобо». И теперь громадные каменные и кирпичные камеры с двух- и трехъярусными нарами, куда закон имеет обыкновение заточать бродяг, называют «хобо». Любопытно, не правда ли?
Я сидел, слушал и в душе восхищался этим человеком с энциклопедическим умом, этим обыкновенным бродягой, Лейтом Клэй-Рэндолфом, который чувствовал себя у меня в кабинете как дома, очаровывал гостей, собиравшихся за моим скромным столом, затмевал меня блеском своего ума и изысканными манерами, тратил мои карманные деньги, курил мои лучшие сигары, выбирал себе галстуки я запонки из моего гардероба, проявляя при этом самый изощренный и требовательный вкус.
Он медленно подошел к книжным полкам и раскрыл книгу Лориа «Экономические основы общества».
– Я люблю беседовать с вами, – сказал он. – Вы достаточно образованны, много читали, а ваше «экономическое толкование» истории, как вы это называете, – это было сказано с насмешкой, – помогает вам выработать философский взгляд на жизнь. Но ваши социологические теории страдают из-за отсутствия у вас практических знаний. Вот я знаком с литературой – извините меня– побольше, чем вы, но при этом знаю и жизнь. Я наблюдал ее в чистом виде, трогал руками, вкусил ее плоть и кровь и, будучи человеком мыслящим, не поддался ни страстям, ни предрассудкам. Все это необходимо для ясного понимания жизни, а как раз этого-то опыта вам и не хватает. А, вот по-настоящему интересное место. Послушайте!
И он прочитал мне вслух отрывок из книги, которая была у него в руках, сопровождая текст, по своему обыкновению, критикой и комментариями, излагая смысл запутанных и тяжеловесных периодов, освещая со всех сторон трактуемую тему. Он приводил факты, мимо которых прошел, не заметив их, автор, подхватывал упущенную автором нить рассуждений, превращал контрасты в парадоксы, а парадоксы – в понятные и лаконично сформулированные истины, – короче, ярким блеском своего ума озарял скучные, сухие и туманные рассуждения автора.
Много времени прошло с тех пор, как Лейт Клэй-Рэндолф (обратите внимание на эту двойную фамилию) постучался в дверь кухни Айдлвилда и растопил сердце Гунды. Гунда была так же холодна, как снег на ее родных норвежских горах, но иногда, немного оттаяв, позволяла какому-нибудь бродяге с приличной внешностью посидеть на заднем крыльце нашего дома и истребить все черствые корки и оставшиеся от обеда котлеты. Но то, что оборванцу, пришельцу из мрака ночи, удалось вторгнуться в священные пределы ее кухонного королевства и задержать обед, потому что она устраивала ему местечко в самом теплом углу, было таким неожиданным явлением, что даже Фиалочка пришла посмотреть. Ах, эта Фиалочка с ее нежным сердцем и всегдашней отзывчивостью! В течение пятнадцати долгих минут Лейт Клэй-Рэндолф пробовал на ней действие своих чар (я в это время размышлял, покуривая сигару), – и вот она порхнула ко мне в кабинет и в туманных выражениях заговорила о каком-то костюме, который я уже не ношу и который мне якобы больше не понадобится.
– Да, да, конечно, он мне не нужен, – сказал я, имея в виду старый темно-серый костюм с отвисшими карманами, в которых я постоянно таскал книги – те книги, что не раз были причиной моих неудач в рыбной ловле.
– Но я посоветовал бы тебе, дорогая, сначала починить карманы, – добавил я.