Билл величал майором, а остальные по имени его приемного отца – Томом Айлингтоном, успел всем примелькаться и постоянно давал пищу для пересудов и критики.
Его своенравие, леность и необъяснимое добродушие –
качество сомнительное и ничем не оправданное в поселении пионеров, подобном Ангелу, – часто служили темой ожесточенных споров. Почтенное большинство полагало, что мальчишке не миновать виселицы; меньшинство не столь почтенное забавлялось обществом Тома, нимало не заботясь о его будущем, а несколько обитателей поселка
Ангела не усматривали в зловещем предсказании большинства ничего нового, ничего грозного.
– А мне есть что-нибудь, Билл? – заученным тоном задал вопрос мальчик, словно то была старая шутка, вполне понятная Биллу.
– Есть ли что-нибудь тебе! – протянул за ним Билл с преувеличенной строгостью, в равной мере понятной
Томми. – Ничего! И помяни мое слово, ничего и не будет, покуда не перестанешь слоняться по барам и попусту тратить драгоценное время со всякими лодырями и бездельниками. – Это преувеличенно строгое нравоучение сопровождалось столь же преувеличенным жестом (Билл схватился за графин), перед которым Томми отступил с не изменившим ему и здесь добродушием. Билл шел за ним до самой двери. – Провалиться мне на месте, если он не потащился за этим бездельником Джонсоном, – добавил он, окидывая взглядом дорогу.
– А чего он ждет, Билл? – полюбопытствовал бармен.
– Да письма от тетки. Дождется он его, черта с два!
Сдается мне, они надумали совсем сбыть с рук мальчишку.
– Он ведет здесь праздную и бесполезную жизнь, –
вставил свое слово член местного самоуправления.
– Ну! – сказал Билл, который никому, кроме себя, не позволял ругать своего протеже. – Раз у просвещенных избирателей и в мыслях нет предложить ему местечко, о пользе говорить не приходится.
Пустив эту парфянскую стрелу и звякнув стаканом, дабы подчеркнуть свои воинственные намерения, Билл подмигнул бармену, с особой медлительностью натянул на руки огромные, бесформенные перчатки из оленьей кожи, в которых пальцы его казались чудовищно распухшими и как бы забинтованными, прошествовал большими шагами к двери, крикнул, ни на кого не глядя и всем своим видом выражая глубочайшее пренебрежение к тому, как воспримут его приглашение: «Трогаемся!», – взгромоздился на козлы и флегматично пустил лошадей.
Пожалуй, Билл уехал весьма своевременно, так как разговор тотчас же принял оскорбительный для Тома и его родни характер. Совершенно недвусмысленно было высказано предположение, что вышеупомянутая тетка Тома и есть его родная мать; между тем как дядя отнюдь не состоит с ним в той степени близкого родства, которую требовательный вкус поселка Ангела признал бы в достаточной мере нравственной и благопристойной. Общественное мнение также склонялось к тому, что Айлингтон – приемный отец Тома, который регулярно получал некоторую сумму, предназначавшуюся якобы на содержание мальчика, – присваивает ее себе в качестве вознаграждения за умалчивание этих обстоятельств. «На чем, на чем, а на мальчишке он не разорится», – заметил бармен, который, видимо, располагал точными сведениями о главной статье расходов Айлингтона. Но тут оживленная беседа сама собой прекратилась, ибо некоторые участники дебатов до того выдохлись, что бармену пришлось перейти от такого пустопорожнего занятия, как разговор, к исполнению своих прямых и весьма серьезных обязанностей.
Отъезд Билла был весьма своевременным еще и потому, что иначе внезапно одолевшая его жажда поучать усилилась бы при виде дальнейшего поведения его протеже.
Ибо к этому времени Том, поддерживавший нетвердого на ногах Джонсона – тот все время порывался перебежать через залитую солнцем дорогу, но всякий раз останавливался на середине, – добрался наконец до примыкавшего к
«Мэншн-Хаузу» корраля. У самого дальнего его конца стоял насос и желоб, из которого поили лошадей. Сюда-то и привел Том своего спутника, не обменявшись с ним по пути ни словом, но, очевидно, повинуясь какому-то установившемуся обычаю. С помощью мальчика Джонсон стянул с себя куртку и шейный платок, отогнул ворот рубашки и чинно подставил голову под насос. Не спеша и не менее чинно Том занял место у рукоятки. Некоторое время лишь плеск воды и мерное постукивание нарушали эту нелепо-торжественную тишину. Затем все стихло. Джонсон поднес руки к голове, с которой в три ручья стекала вода, критически ощупал ее, словно она не ему принадлежала, и поднял глаза на своего товарища.
– Оно свое дело сделает, – сказал Томми как бы в ответ на его взгляд.
– А не сделает, – сказал Джонсон упрямо и как бы снимая с себя всякую ответственность за дальнейшее, – а не сделает. . нет, сделает! И все тут!
Если под словом «оно» разумелся описанный выше способ приведения в порядок внешности Джонсона, то «оно» свое дело сделало. Склонившаяся под струю голова казалась несоразмерно большой, неопределенного цвета волосы стояли дыбом, побагровевшее лицо было одутловато и бессмысленно, вытаращенные глаза налиты кровью. Голова, вынырнувшая из-под струи, уменьшилась в размере и обрела другую форму, волосы пригладились, стали прямыми и темными, лицо побледнело, щеки впали, глаза зажглись беспокойным огнем. Изможденный, нервический аскет, который отошел от насоса, ничем не напоминал склонившегося там минутой раньше Вакха. Хотя для Томми в этом не было ничего нового, он не удержался и заглянул в желоб, словно ожидая увидеть в его мелких глубинах хоть что-то от прежнего Джонсона.
Узкая полоска земли, поросшая ивой, ольхой и конским каштаном – всего лишь запыленный обтрепанный край зеленой мантии, окутывавшей высокий стан Столовой горы, – огибала угол корраля. Молчаливая пара быстро перебралась под эту ненадежную защиту от палящего солнца. Они прошли совсем немного, когда Джонсон, быстро шагавший впереди, вдруг замер на месте и повернулся к своему товарищу с вопросительным «Э?»
– Я ничего не говорил, – спокойно произнес Томми.
– А кто сказал, что говорил? – спросил Джонсон, хитро взглянув на Томми. – Ясное дело, ты не говорил, и я тоже не говорил. Никто не говорил. С чего тебе вздумалось, что ты говорил? – продолжал Джонсон, глядя испытующе в глаза Томми.
Улыбка, обычно светившаяся в этих глазах, быстро исчезла; мальчик подошел и взял своего товарища за локоть.
– Ясное дело, ты не говорил, Томми, – настойчиво повторил Джонсон. – Ты ведь не из тех мальчишек, которые рады дурачить такого, как я, разнесчастного пьяницу. Вот за что ты мне по нраву пришелся. Я это сразу в тебе углядел. «Этот мальчишка не станет тебя дурачить, Джонсон,
– сказал я сам себе. – Перед ним ты можешь выложить все свои богатства, когда даже бармену и тому нельзя доверять, вот как я сказал себе. Э?»
На сей раз Томми благоразумно пропустил мимо ушей вопрос Джонсона, и тот продолжал:
– Если я сейчас спрошу тебя про одну вещь, ты ведь не станешь меня дурачить, Томми?
– Конечно, нет, – сказал мальчик.
– А если я спрошу тебя, – с нарастающим беспокойством во взгляде и нервическим подергиванием рта продолжал Джонсон, как бы не слыша ответа, – а если я, к примеру, спрошу тебя, не заяц ли это только что пробежал мимо. . э?. Ты мне скажешь, как оно есть на самом деле?
Ты ведь не станешь дурачить старика?
– Не стану, – сказал Томми, – но это и вправду был заяц.
– Ну, а если я спрошу тебя, – снова начал Джонсон, –
была ли на нем, к примеру, зеленая шляпка с желтыми лентами, ты ведь не станешь меня дурачить и говорить «да», – продолжал он с еще большей хитринкой, – если на нем ее вовсе не было.
– Конечно, не стану, – сказал Томми, – но в том-то и дело, что шляпка на нем была.
– Была?
– Была! – проговорил Томми решительно. – Зеленая шляпка с желтыми лентами и.. и.. и с красным помпончиком.
– Красного пом-пон-чика я что-то не приметил, – медленно и добросовестно выговаривая слова, произнес
Джонсон, явно чувствуя облегчение. – Но я ничего не говорю, может, он и был. Э?
Томми посмотрел на своего спутника; землистый лоб его был покрыт крупными каплями пота, пот сбегал и по волосам; рука, которую держал Томми, вздрагивала и была липкой на ощупь, другая, свободная рука конвульсивно дергалась, словно была соединена с каким-то неисправным механизмом. Как бы не замечая этих угрожающих симптомов, Томми остановился и, усевшись на бревно, указал своему товарищу место рядом с собой. Тот послушно сел. Хоть это был и мелкий штрих, но никакой другой эпизод не мог бы так живо охарактеризовать столь необычайное содружество и подчеркнуть превосходство беспечного, почти по-женски мягкого, но все же обладающего характером мальчика над упрямо-своевольным, дико возбужденным взрослым мужчиной.
– А разве это честно со стороны зайца, – помолчав, сказал Джонсон со смехом, который, отнюдь не будучи веселым и мелодичным, вспугнул ящерицу, созерцавшую эту пару, затаив дух от любопытства, – разве это честно со стороны зайца – напялить на себя шляпку? Я спрашиваю, честно, э?
– Ну, – сказал Томми с железной невозмутимостью, –
иногда они надевают шляпки, а иногда нет, как придется.