— Жалеешь? — Аглая остановилась на секунду.
— Дело не в жалости. Я сам виноват.
— А я вот — была б моя воля — ушла бы из консы не раздумывая. Да родители повесятся. И бабушка с ума сойдет. Стану позором семьи.
Они спустились к улице Огарева и повернули направо. По Неждановой к консерватории было бы ближе, но они пошли так. Арсений вдруг вспомнил, как много лет назад вот так же они прогуливались с дедом, совсем тогда еще нестарым, и он рассказывал ему про «Мимолетности» Прокофьева, про Бальмонта, про революцию, про то, что эта музыка звучит одновременно и в ладу «ля», и в ладу «ми», и после этого он наконец смог исполнить первую мимолетность как надо, соединив все элементы в единое целое. Это воспоминание затащило его память в те дни, когда ничего еще не случилось и существование его омрачалось лишь тем, что не получалось на инструменте. И самое жуткое состояло в том, что почти все окружавшие его в том давнем долгом счастье люди никуда не делись, они существовали и сейчас, но их опалило каким-то страшным огнем, что сперва исказил их черты, а потом часть из них просто отобрал у него, запретил ему видеть их, любить их, переживать за них. И тот, кто этот огонь разжег, находится сейчас совсем рядом, в квартире Веры Петровны Барковской, пьет чай с его матерью.
И тут Пуся увидел, что по другой стороне мужчина ведет на поводке довольно большого пса. Маленькое собачье тело напряглось, вытянулось, он зашелся лаем и что есть силы дернул поводок. Аглая, немного задумавшись, не ожидала от своего любимца такой прыти и не удержала его, и Пуся что было силы бросился через дорогу. До объекта своих пылких эмоций он опасливо не добежал, остановившись прямо посреди проезжей части и продолжая брехать. В этот момент с улицы Горького на довольно большой скорости свернул «жигуленок» и понесся прямо на Пусю. Похоже, водитель не видел низенькую собачонку, поскольку тормозить не собирался. Аглая истово заорала, думая, что шофер ее услышит, Арсений никак не мог понять, что происходит, а Димка ринулся за Пусей и, когда от пса до капота автомобиля оставалось несколько метров, успел схватить его на руки и отбежать на тротуар. «Жигули» остановились. Из них, звучно хлопнув дверью, вышел человек, по виду похожий на кавказца, и направился к молодым людям. Однако им было не до него.
Аглая, прижав Пусю к себе, ругала его, но выглядело это не очень грозно, поскольку она при этом все время его гладила. Пуся немного подрагивал от пережитого, но при этом не выглядел удрученно. Димка тяжело дышал и улыбался. Арсений обнимал брата и причитал: «Он же мог вас сбить насмерть, мог вас сбить насмерть, насмерть».
Кавказец какое-то время стоял неподалеку в грозной позе, потом выругался на своем языке себе под нос и отправился обратно к машине.
Аглая обняла Димку и очень крепко поцеловала его в щеку.
— Ты спас Пусю. Я век тебе буду благодарна. Ты настоящий герой… Послушайте. Это надо отметить. — Она взглянула на часы. — Еще без десяти десять. «Балалайка» работает до одиннадцати. Может, зайдем? Ненадолго.
«Балалайкой» называли ресторан Дома композиторов.
— Я вас угощаю как хозяйка спасенного Пусеньки.
— Да ладно, — ответил Арсений. — Мы как-нибудь и сами справимся. — и подмигнул брату.
* * *
Барковская, заманив Светлану и Волдемара к себе, быстро отпускать их не собиралась.
Да и как их отпустить? Судя по всему, у соседей происходит нечто из ряда вон выходящее. Во-первых, Динские и Норштейны не такие уж друзья, чтобы младшей Динской торчать у Норштейнов по вечерам. Во-вторых, этот бывший коллега Светланы, похоже, не только ей коллега: как-то очень уж заинтересованно он на нее смотрит. А в-третьих, появление Арсения, который не был тут уж много лет и, по весьма точным сведениям, находился с матерью в ссоре из-за ее разрыва с мужем, никак не отнесешь к событиям ординарным. Семья восстанавливается? Если так, то в чем причина?
Барковская усадила гостей за стол, принесла им кофе, поставила на стол большую тарелку с пирожками, пахнущими свежим мучным теплом.
— Вы, наверное, рады, что Арсений дома? Давно его не видели…
От Барковской не укрылось, что Саблин после этого ее вопроса чуть изменился в лице. Очевидно, его удивило услышанное.
— Рада, конечно. — Светлана не собиралась откровенничать и вообще крайне жалела, что поддалась на уговоры соседки и зашла к ней вместе с Воликом. Ничем хорошим это не кончится!
— Он сильно изменился, возмужал. Да? — Барковская взяла пирог и откусила большой кусок.
— Ну, разумеется. Ему ведь уже почти тридцать лет. — Храповицкая отпила кофе. — И правда, кофе отменный.
Ей столько надо сказать Волику, столько услышать от него, а она сидит здесь и нахваливает кофе, который абсолютно безвкусный на самом деле! Ради чего? Ради этих идиотских пирожков? Всю юность и молодость, всю свою лучшую пору ей приходилось с чем-то считаться, под что-то подстраиваться. И только ее любовь к Волику прекратила длинный ряд компромиссов. И что в итоге? Она осталась одна. Без него. Годы накапливались свинцовой тяжестью. Их все тяжелее было удерживать в себе. Эта тяжесть меняла ее, делала неуживчивой, развивала мизантропию. А ее свобода так никому — прежде всего ей — и не понадобилась. И она не заряжалась этой свободой. Весь ее пафос растрачивался в гневных разговорах с телевизором, в бесплодной борьбе с управдомшей, в постоянном беспокойстве о Димке и в неосуществимом, от этого еще более жгучем желании уберечь его от страны, в которой тот родился. Но сейчас неужели она будет потакать во всем этой жирной, тупой бабе ради некой абстрактной вежливости и лживого добрососедства? Сейчас, когда судьба вернула ей Волика? Того, кто объяснил ей, как из жизни скучной и обыденной высекать искры жизни настоящей, подлинной!
— Да. Это кофе так кофе! У Людочки моей есть знакомый, он работает в Мосторге. Это она через него достает. — Барковская вся сияла от гордости.
— И не мерзко вам от этого? — вдруг вклинился Саблин.
— Отчего? — Барковская не поняла, о чем речь.
— Оттого что нормальный кофе нельзя купить, а надо доставать через знакомства? — Волдемар повысил голос.
Вера Петровна растерялась, явно не ведая, что отвечать на столь диковинный для нее вопрос. Почему ей должно быть стыдно? Она, что ли, не разрешает кофе в магазинах продавать?
— Да кого ты спрашиваешь! Что ты от нее ждешь? — поддержала Светлана Саблина.
Тут уж Вера Петровна испугалась. Какая муха их укусила? Что они хотят от нее? Они пьяные?
— Ждать и правда нечего, — как-то весь поник Волдемар. — Худшие в этой стране давно победили лучших. Воздуха как не было, так и нет. Несмотря на болтовню с экрана.
— Вы как-то странно себя ведете. Вы вообще-то у меня в гостях. — Барковская наконец-то пришла в себя.
— А ваш муж не странно себя вел, когда доносы на коллег писал? — выпалила Светлана.
— Ах вот вы как… — Барковская от гнева стала пунцовой. — Что вы такое несете! Убирайтесь отсюда! Мой муж был самый лучший человек в мире, чтоб вы знали.
— Только для вас, — издевательски улыбнулась Храповицкая и резко встала со стула. — Для остальных он был бездарем и сталинским холуем. Пойдем отсюда, Волдемар. Нам нечего тут делать.
Саблин поднялся и, не глядя на хозяйку, последовал за своей спутницей.
Барковская еще долго сидела уставившись в одну точку. «Надо куда-то сообщить, кому-то позвонить», — уговаривала она себя. Но сил не было. Да она и не знала толком кому и куда.
Тарелка с пирожками стояла на самой середине стола. Остывающий кофе зловеще темнел на дне чашек.
С наглой равномерностью и назойливостью тикали настольные часы.
* * *
Аглая быстро отвела спасенного Пусю домой и спустилась к братьям. За это время резко похолодало. Мороз словно ударил в невидимый бубен, и после этого температура стремительно опустилась. Но молодые люди не заметили этого: от погоды зависишь, когда внутри штиль, а коли что-то заботит, волнует, куда-то ведет, капризы окружающей среды не способны затронуть всерьез, если, разумеется, речь не идет о катаклизмах вроде смерча, шторма или землетрясения.
Ресторан Дома композиторов, почему-то прозванный «Балалайка» (хотя к этому народному инструменту он не имел ни малейшего касательства), относился к числу закрытых московских кабаков, куда войти могли только люди определенного круга, а именно представители советской творческой интеллигенции, а также их родственники и гости. Обслуга таких заведений обыкновенно запоминала своих посетителей в лицо, а членский билет творческого союза спрашивала в крайне редких случаях. Ни Аглая, ни Арсений, ни Димка, конечно, членами Союза композиторов не являлись. Но Аглая бывала здесь не раз — и с родителями, и с ухажерами, и с подругами, и потому их встретили радушно, усадили за столик с красной скатертью и выдали меню.
— Надеюсь, вы не голодны? — Аглая отложила белый лист в сторону. — А того, что понадобится, здесь все равно нет. Борьба с пьянством не затихает ни на секунду… Пойду-ка кое-что выясню.
Девушка поднялась, огляделась и направилась, чуть покачивая бедрами, к барной стойке. Сидевшие в углу два весьма подвыпивших молодых человека окликнули ее, и она покровительственно помахала им рукой.
— Ты не в курсе, кому она машет? — несколько раздраженно спросил Арсений у брата. Он терпеть не мог фамильярности, и сейчас ему показалось, что Аглая вполне может притащить своих знакомых к ним за стол. И тогда — прощай, вечер!