— Впустите.
Он с суровым лицом откинулся в кресле. Татьяна, подумал он. Иностранное имя. Можно представить, что за девица скрывается под этим именем: разряженная грудастая штучка, самоуверенная не по годам и с приценивающимся взглядом. Девчонки такого сорта легко цепляют на крючок молодых впечатлительных оболтусов вроде Рида. И, конечно же, на все 100 процентов уверена, что сумеет обольстить папашку с таким же успехом, кем бы он ни был. Ха, вот тут-то она ошибается.
Дверь открылась, и они безмолвно встали перед ним. Примерно полминуты он не сводил с них пристального взора, и десяток различных выражений сменился на его лице. Наконец он медленно поднялся и обратился к Мэри, откровенно изумлённым тоном:
— Ну и где же она?
— Вот, — сообщила Мэри с нескрываемым и необъяснимым удовлетворением, — эта молодая леди.
Он шлёпнулся обратно в кресло, глядя недоверчиво на мисс Татьяну Хест. Её тощие ножки были выставлены до колен. Одежда износилась. Бледное личико, со втянутыми впалыми щеками и пара громадных чёрных глаз смотрели как будто в пустоту, или же, точнее сказать, взгляд её был направлен внутрь себя. Одной маленькой бледной рукой она держалась за Мэри, другой обнимала большого, недавно купленного медвежонка, полученного из источника, о происхождении которого он мог догадаться. Лет ей было никак не больше восьми.
Именно глаза захватили его больше всего: потрясающе серьёзные, мрачные и, главное, — не желающие видеть. У него похолодело в животе, когда он разглядывал эти глаза. Она была не слепа. Она прекрасно видела его — но смотрела, как будто не видя. Эти громадные чёрные глаза могли просто регистрировать его существование, в то же время разглядывая неведомые тайники внутри неё самой. Жуткое зрелище, перенести которое смог бы не каждый.
Посмотрев на неё зачарованно, он пытался проанализировать и определить, что за странное качество у её взгляда. Он ожидал встретить дерзость, вызов, наглость, гнев — всё, на что способна хищница. Теперь же, раз так обернулось дело, можно было ожидать детского замешательства, самоуверенности, робости. Но это была не робость, решил он. Это было нечто иное, что трудно ухватить. Наконец он понял, что это, скорее всего, полное отсутствие в этом мире. Она была здесь, но как будто не с ними. Она была где-то там, внутри собственного крошечного мирка.
Мэри вмешалась внезапно:
— Ну что, Дэвид?
Он обернулся на звук её голоса. Некое смущение не давало привести в порядок его ум — так разнилась эта картина с тем, что он ожидал. У Мэри было преимущество в час с небольшим, для того чтобы справиться с шоком. Ему повезло меньше.
— Оставь её со мной на несколько минут, — сказал Корман. — Я вызову тебя, когда закончу.
Мэри удалилась. В её поведении появилось что-то новое, какое-то неожиданное удовлетворение, давно запоздалое. Он проследил, как она уходит, чувствуя её позу и озадаченный этим.
Корман сказал с несвойственной ему мягкостью:
— Подойди сюда, Татьяна.
Она медленно двинулась к нему. Каждый шаг её был против воли. Наконец она упёрлась в стол и остановилась.
— Подойди, пожалуйста, поближе к моему креслу.
Той же самой, почти автоматической походкой робота она сделала то, что от неё требовалось; её тёмные глаза смотрели с отсутствующим выражением перед собой. Приблизившись к его креслу, она замерла в молчании.
Он глубоко вздохнул. Казалось, кто-то пищал глубоко в её сознании: «Я должна быть послушной. Я должна делать то, что говорят. Я могу делать только то, что мне говорят».
Она вела себя, как человек, которого вынуждали принимать порядок вещей, который от неё никак не зависел. Уступать каждому требованию, чтобы сохранить некое скрытое и драгоценное место нетронутым. Больше ей ничего не оставалось.
Несколько потрясённый, он спросил:
— Ты можешь разговаривать?
Она кивнула, слабо и отрывисто.
— Но это не разговор, — заметил он.
Здесь не было упорства. Молчаливая и чрезвычайно серьёзная, она вцепилась в своего плюшевого медвежонка и терпеливо ждала, пока мир Кормана прекратит тревожить её собственный мирок.
— Ты рада, что здесь, или жалеешь об этом?
Никакой реакции. Только внутреннее ожидание.
— Ну так как, рада?
Отрешённый, едва заметный кивок.
— Не жалеешь, что оказалась тут?
Ещё менее различимое качание головой.
— Ты хотела бы остаться больше, чем улететь обратно?
Она молча посмотрела на него, не отвечая.
Он позвонил в приёмную и передал Мэри:
— Отвези её домой.
— Домой, Дэвид?
— Ты плохо слышишь? — Ему не понравилась преувеличенная слащавость её тона. Это что-то новое, но он не мог уловить что.
Дверь за ними закрылась. Его пальцы беспокойно забарабанили по столу, в то время как перед ним всё ещё оставались эти чёрные глаза. Он чувствовал в своём желудке крошечный холодный гвоздь.
Следующие две недели его ум, казалось, был наполнен более сложными проблемами, чем были когда-либо доселе. Подобно многим личностям его масштаба, он обладал способностью обдумывать несколько дел одновременно, но не проницательностью определять, когда кто-то завоёвывает превосходство над прочими.
Первые два-три дня он упрямо не замечал эту бледную пришелицу в своём доме. И всё же не мог не замечать её присутствия. Она всегда была рядом, тихая, покорная, незаметная, с осунувшимся бледным лицом и огромными глазами. Часто она сидела долгими часами, не шелохнувшись, точно брошенная кукла.
Когда к ней обращалась Мэри или одна из горничных, девочка оставалась глухой к промежуточным словам, реагируя только на прямые вопросы или приказы. Она отвечала едва заметным жестом, если же этого не хватало, откликалась односложно тонким детским голосом. Всё это время Корман не заговаривал с ней вообще — но невольно заметил её фаталистическое принятие факта, что она не являлась частью его деловой жизни.
На четвёртый день, после ленча, он застал её одну, присел рядом на корточки и спросил в лоб:
— Татьяна, что с тобой? Тебе здесь не нравится?
Снова-здорово — короткий кивок головой.