Туалетная вода у него плохая! Хорошая причина, чтобы расстраиваться! Ах ты, «сомилье» хренов! Эксперт по туалетной воде! Качество туалетной воды его беспокоит больше, чем все, что между нами происходит! Обзавелсято он этими «водами» всего лишь пару месяцев назад, как раз когда вышел из отпуска. А четыре года до этого ничем, кроме одеколона, не пользовался!
До этой несчастной осени Дима мне всегда казался таким добрым, таким безотказным во всем! Но вот сейчас, когда дело коснулось его «глубоко личных» интересов, ему откровенно плевать на всех и вся, кроме него самого. Самое глубокое страдание, самая пронзительная душевная боль его нисколько не трогают и не задевают — он для них просто непроницаем и неуязвим. Если бы я рядом видела такое страдание, которое он сейчас видит возле себя, я и двух минут не продержалась бы — смягчилась, пожалела, как минимум. А он — нет. И не жалеет, и не смягчается, и все спокойно выдерживает, и его нимало не трогает то, как я корчусь от боли рядом. Умри я сейчас у его ног — он и глазом не моргнет! Я поражаюсь его жестокости. Я поражаюсь тому, как мало его знала и знаю, и тому, какой собственной противоположностью он вдруг предстал передо мною в эти дни — насколько он холоден, жесток, лжив, коварен. Обманывать, лгать, изворачиваться, придумывать всякие поверхностные, явно «за уши притянутые» объяснения для своего стопроцентно изменившегося поведения и отношения ко мне — ну, он в этом просто как рыба в воде, словно всю жизнь так и жил. Впрочем, во лжи он и в самом деле поднаторел, если учесть, что первой своей жене он изменил со второй, а второй жене изменял еще с кем-то... И так далее.
Все во мне протестует против откровенного, ничем не прикрытого обмана, и особенно против наигранного возмущения оскорбленной невинности, которую он из себя строит и каждый день передо мною разыгрывает. Как! Я его в чем-то подозреваю? Как! Я смею в нем сомневаться?! Ну и что, что пошли чистые рубашки и дорогие парфюмы, а объяснения в любви и вообще интерес ко мне — прекратились. Я сама во всем виновата! Это я к нему интерес потеряла! Это мне какие-то непонятные друзья звонят и поздравляют с днем рождения (день рождения был в начале лета, только давно уже осень на дворе). И вообще он практически уверен, что у меня в офисе и до работы, и после — свидания с мужчинами.
И вот крой чем можешь! Крыть просто нечем и незачем. С таким же успехом я могла бы объяснять, что я не жираф. От такой наглости я немею, тупею, задыхаюсь от возмущения и, объятая праведным гневом, решаю вывести подлеца на чистую воду. Я начинаю за Димой наблюдать, а затем — и откровенно следить. Сначала я обращаю внимание на то, что он теперь регулярно берет на работу сигареты, хотя курильщиком не является, скорее, он противник курения. Правда, иногда в выходные на даче мы можем выкурить после кофейку по сигаретке. Вот и все. Вчера же, в воскресенье, когда возвращались с дачи, он остановил машину у киоска специально для того, чтобы купить сигарет, а сегодня, после первого рабочего дня, я потихоньку заглянула в карман: в новой пачке не хватает шести сигарет, значит, три раза курили на пару — угощал свою даму, ибо один он столько не выкурил бы, все-таки некурящий. Я выясняю у Димы, где у них на работе место для курения, поскольку внутри архива курить запрещено. Курят на заднем крыльце. Я нахожу удобный наблюдательный пункт позади архива и несколько часов наблюдаю за крыльцом. Дима там не появляется ни разу, хотя другие курильщики на крыльцо выходят регулярно. Зато в этот день я недосчитываюсь восьми сигарет. Начинается разборка. Для пущей убедительности я утверждаю, что слежка длилась целый день. «Угощал знакомых», — парирует Дима.
— Где угощал, если вас не было на крыльце?
— А пошла ты.
Далее Дима не считает нужным объясняться и уходит, возмущенный моим поведением и слежкой.
Я пробую выяснить, где может быть место для его встреч с любовницей. Два-три раза мне удается незаметно проскользнуть в архив с заднего крыльца и обследовать подвальные помещения, даже замираю там в разных точках в обеденный перерыв (ведь я знаю точно, что они видятся в это время, — об этом мне говорят мои ощущения, мое рвущееся от боли сердце, мои звонки ему на сотовый, на которые он не отвечает, ибо «отключен»), но и это не дает никакого результата.
С той поры прошло две недели. Такой срок я дала себе, чтобы все это терпеть, хотя каждый день и спрашивала себя: «Зачем мне продлевать страдания?» И каждый день был невыносим. А следующий — был еще невыносимее... Но так хотелось. даже не возмездия, нет — торжества справедливости. Пусть даже это звучит высокопарно. Не удалось. Не вышло. Не получилось. Торжества справедливости не получилось. Ну что ж, придется обойтись без «торжества», зато есть повод для другой радости — я могу, наконец, прекратить свое страдание!
И вот, вернувшись домой из архива после очередной слежки, измученная, замерзшая, измотанная физически и духовно, я дожидаюсь Диму с работы — жду его с особым нетерпением — чтобы почти с порога бросить, прокричать с плохо скрываемой злой радостью:
— Все. Расстаемся!
Да, Дима, пуд соли мы с тобою не съели и уже не съедим!
Кто Диму остановит?
За месяц до того, как я приняла решение с Димой расстаться, решила я пожаловаться свекрови на ее сына — попыталась объяснить, что у нас полным ходом идет крушение отношений, семьи и что ответственность за все это ложится на него, на моего мужа. Намекнула на измену. Евгения Владимировна только языком поцокала в свойственной ей манере:
— Не верю. У меня хороший сын.
— Может быть, сын он и хороший, а вот муж! Разве две его предыдущие семьи не из-за его измен развалились? По этой же причине расстается он и с третьей женою, со мною!
— Вы меня на вашу свадьбу не позвали, и в ваши отношения я вникать не собираюсь, — отрезает свекровь, попутно припоминая затаенную обиду: ведь приглашение на регистрацию брака ей было сделано лишь за пару недель до события, но к тому времени она уже обзавелась билетом на Украину, собравшись ехать к дочери. В результате наш тщательно подготовленный сюрприз провалился: отложить поездку свекровь не захотела, да и разобиделась, что ее так долго держали в неведении по поводу предстоящего бракосочетания. Впоследствии она по всякому поводу, кстати и некстати, припоминала, что свадьбу, пусть и символическую, сыграли в ее отсутствие. — Я на вашей свадьбе не была, — повторяет Евгения Владимировна, — и мне ваши разборки неинтересны. Захотели — поженились, захотели — разошлись. Это ваша жизнь, а не моя. А своего сына я хорошо воспитала, и я его знаю.
В общем, в горе моем свекруха мне не подмога и не советчик! Иду к Диме:
— Ты матери сказал, что от меня выезжаешь?
— Сказал.
— И что? — я втайне все-таки надеюсь, что муж от мамаши в кости получил. Увы!
— Она сказала, что будет только рада, если я к ней вернусь!
Сердце захлебнулось и упало... Нет, не дождаться мне, что Димина мама его образумит, остановит! Или кто-либо еще. Вот и все. Конец. Теперь уж точно конец!..
В круге наших интересов. «Психология» и философия влечения
От своих первых двух жен Дима явился ко мне стопроцентным законченным мещанином. Такой диагноз я ему поставила. Круг его интересов я иронично определила для себя тремя короткими составляющими: «ам», «бах» и «трах». Ну, «ам» и «трах» — это понятно. А вот что касается «бах» — так это определение касалось любимого времяпрепровождения моего мужчины (отставного майора), которым являлось исключительно кино и исключительно боевики — «стрелялки», так сказать, ну и еще, пожалуй, «порнуха» и спорт. В общем, простые интересы, я бы сказала даже — упрощенные. И вот в круге таких интересов я неожиданно оказалась и была вынуждена не только соседствовать с ними, но и жить, и делить их, так сказать. И это было непросто. Иногда это было невыносимо!
В конце второй недели нашего знакомства мы лежали рядом на диване, и я принялась читать ему свои любимые стихи — проникновенные, любовные, с философской жилкой. Во время чтения Дима весело на меня поглядывал, а потом стал игриво щипать за бока. Затем плавно перешли к сексу.
Больше я не делала попыток читать ему стихи.
Мне Дима сказал, что последний раз художественную книгу он прочитал в 9-м классе. Я сглотнула слюну и сказала бодро: «Надо развиваться!» — «Охотно», — коротко и так же бодро ответствовал он мне. Этот ответ меня порадовал и вселил надежду на возможное совместное духовное развитие и духовное будущее (конечно, такое, каким его себе представляла я). Ведь до сих пор, да и в дальнейшем (все время, пока мы жили вместе) у меня не пропадало ощущение, что он видит меня лишь ниже пояса и что, по большому счету, для него не имеет значения, какой я в принципе человек — хороший или плохой, добрый или злой, умный или глупый. В общем, ему все равно, что у меня в душе и в мозгах! Казалось, ему все эти душевные качества по большому счету «пофиг» — принципиального значения для совместного проживания не имеют! И что ему все равно, какова я с «внутренней», так сказать, точки зрения. Притягиваю и устраиваю сексуально — вот и славненько, а больше ничего и не требуется! Важно обладание, а это акт физический, который имеет дело с телом, а не душою. И хотя он сильно заблуждался, об этом заблуждении был не в курсе дела совершенно. Как ему было объяснить, что безмерность его любви определялась безмерностью любви моей — той, что я имела и носила в своей душе. Как было объяснить, что сексуальная притягательность человека всегда связана с устройством его личности, обусловлена внутренним строем души и что, погружаясь внутрь человека, мы не только получаем сексуальное удовольствие, но прежде всего проникаем в нутро своего сексуального партнера, познаем его суть путем моментальным, сакральным, интуитивным. И сексуальное удовольствие тем выше, чем духовнее наш сексуальный партнер. Ведь при общении в постели мы получаем на самом деле двойное удовольствие — и половое, и человеческое — духовнодушевное. И если у вас по поводу кого-либо из вашего окружения складывается мнение типа «пожалуй, это неординарная личность» или «пожалуй, в ней (в нем) есть изюминка», есть «нечто особенное», то будьте уверены, что и «изюминка», и «неординарное», и «особенное», — все это присутствует и в сексе с этим человеком, ибо половое отношение — это всего лишь одно из наших многообразных отношений, и в нем мы раскрываем себя точно так же, как и в любом другом отношении, проецируя на него нашу личность в целом, все ее сильные и слабые стороны. Чем сильнее и «цветастее» личность, чем глубже в ней проявлено собственное «начало» (то есть, женское в женщине, а мужское в мужчине), тем интереснее и проникновеннее сексуальное отношение с этим человеком. Не потому ли мы так ценим женственность в женщине и мужественность в мужчине и презираем обратное.
Может, это и не повод для подобных воспоминаний, тем не менее, все вышенаписанное для меня выливается, опрокидывается своей изнанкой в дальний прозрачный октябрьский вечер. И в нем — тот самоуверенный холодноватый итальянец. «Я — синьор, — гордо заявлял он мне, — а русские женщины. у нас столько их тут ночью стоит на дорогах.» Ему пришлось изменить свое мнение о русских женщинах — два его прямых «налета» я парировала с ходу, категорически отказавшись углублять наши отношения в гостинице. После этого настал мой черед удивляться — в отличие от русских мужчин, итальянец бросать меня не собирался («ну, не хочешь в постель, можем и так гулять»).
Мы ходили по барам, пабам, танцзалам. Наши отношения, в которых отсутствовали бури, присущие любовной связи, постепенно стали заметно теплее, чем вначале, и в конце концов как-то сдружили и сблизили нас. И хотя я, несведущая в итальянском этикете, то и дело наступала ему на какую-либо «мозоль» своей бестактностью, нам было вместе легко и весело, ибо мы были избавлены от двойного бремени — стараться друг другу нравиться: завлекать, завоевывать, преследовать, удерживать. И переживать из-за этого всего.
В общем, мы могли общаться спокойно и естественно, непринужденно.
Ухаживал он за мною немного свысока, не теряя своего достоинства синьора. Внешняя небрежность и беспечность маскировали отсутствие надежды на большую близость в наших отношениях.
И вот последний вечер накануне моего отъезда на родину, последняя встреча.
Я надела свой лучший наряд, а он повез меня куда-то далеко в какой-то особенный, свой любимый бар на берегу живописного озера. Пили легкие коктейли, кофе. Милый вечер с поволокой печали, с налетом чего-то несбывшегося — вроде и легкие у нас были отношения, а вот нелегко расставаться навсегда, непросто — свидимся ли когда-нибудь!
Разговор то и дело прерывался молчанием — тонкая линия грусти пунктирно окаймляла эту встречу.
Я держалась молодцом, но вдруг не смогла сдержать этот внезапно подкативший к горлу ком. Наверное, я захотела ускользнуть от этого холодного, как небытие, «никогда» и такого же леденящего душу «навсегда». Вдруг поняла, что успела привыкнуть к своему красивому сдержанному кавалеру, и сердце сжалось оттого, что вижу его в последний раз. Захотелось к себе приблизить, укоротить дистанцию, да просто узнать и понять, каков этот синьор вблизи. Впрочем, во всем ли я отдавала себе отчет по поводу того, что со мною происходило? Не знаю, я над этим не задумывалась тогда. Просто что-то животное, неразличимое накатило: нельзя расстаться «вот так» — с чем-то незавершенным, недосказанным... И я уже знала, что скажу и что сделаю, но продолжала ерзать по полированной лавке, не в силах решиться и произнести эти слова. А потом возбудила в себе азарт («посмотрим на реакцию публики в партере») и стала искать момент, чтобы произнести заготовленную фразу.
Тем временем мой почти что друг с достоинством лил в бокал «Мартини». Необязательная беседа о том о сем то и дело замирала. В одну из пауз я быстро вставила:
— Ты, кажется, предлагал мне поехать в гостиницу.
Рука с бутылкой напряглась и качнулась, а его прямой взгляд выразил не только бесконечное удивление, но и большой вопрос — не шучу ли я, не ослышался ли он. Я взглядом ответила: «Нет». Потом я стала смотреть на его руку, загадывая, прольется или нет любимая влага мимо сосуда («эх, зачем под руку сказала!»). Однако хорошее воспитание победило шок, и итальянец, быстро овладев собою, благополучно завершил процесс: не было пролито ни капли. Я получила свой стакан и сделала большой глоток, а его охрипший голос донесся до меня откуда-то издалека, словно из туннеля: «Сейчас я расплачусь.»
Мы быстро собрались. Недопитое вино осталось на столе.
Далее был красивый номер в гостинице и неширокая темно-синяя бархатная тахта, а на ней — совершенно другой мужчина, которого я не узнавала, ибо какой-то он был непривычный — без своего заносчивого достоинства. Как же он внезапно изменился! В тот вечер в гостинице я видела реально другого человека. Я же, напротив, ранее скованная его холодом, теперь как-то раскрепостилась, развеселилась и мило о чем-то щебетала, не сильно проникаясь тем, что между нами произошло. Однако, взглянув на него мимоходом, осеклась. Меня он не слушал — был в чем-то «своем», был глубоко сосредоточен на том, что внутри него происходило. Став вдруг серьезным и выйдя из состояния своей глубокой задумчивости, Джузеппе сел, выпрямившись, на край тахты и сказал с поразившей меня силой — с той, которая запоминается на всю оставшуюся жизнь: «С сегодняшнего дня ты — моя любовь!»
Тут моя очередь настала удивляться. Чего-чего — а такого неожиданно веского заявления со стороны моего холодноватого дистантного кавалера я никак не ожидала. И была в замешательстве. И глубоко тронута. И понять не могла, в чем причина для столь разительных и внезапных перемен в нем и для такого ошеломляющего признания, сделанного в несвойственных для «синьора» выражениях, не вязавшихся с привычным для меня его легкомысленным обликом. Такая. нехарактерная для западного мужчины откровенность в чувствах! А может. я просто плохо знаю западных мужчин?
Конечно, в душе я собой гордилась и даже развеселилась слегка: мол, проняла гордого синьора до самого основания, достала его до самой сути. И все же.
Зачем он это сказал? К чему были эти слова при тех-то обстоятельствах! Они ничего не могли в нашей жизни изменить!