Сейчас я стала как-то поспокойнее относиться к воздушным путешествиям, выработала себе дозу — одна банка пива на один час полета. И нормально. А недавно вообще пошла на рекорд — два с половиной часа пролетела на одной банке. Зато потом хорошо. Правда, стало происходить вот что — например, просто пивка с воблочкой, к примеру, выпью, и сразу хочется лететь.
Все это я рассказала про самолеты, чтобы плавно перейти к поездам, которые я люблю — сяду себе, вареную курицу яйцом крутым заедаю и попутчиков разглядываю да выслушиваю. И если в купе оказываются женщины, то мне уже точно не спать — до утра будут мне исповедоваться, рассказывать свои нехитрые истории. Не знаю, почему они всегда выбирают меня? Вернее, знаю. Да вы, наверно, тоже догадываетесь.
Однажды я вошла в купе, а там уже сидела и плакала молодая девушка. Не успела я поставить сумки, как она начала мне рассказывать, что ее бросил парень, которого она так любит, и теперь ей жить не для чего, и вообще больше она никому не верит.
Мне было жалко девушку, и я решила попытаться как-нибудь ее успокоить. И тут вдруг я вспомнила, что однажды, после концерта, я подписывала свои книги, и к моей ладони ручка как будто приклеилась, и я никак не могла ее стряхнуть. Пришла домой, попробовала проделать это еще раз с ручкой, потом с разными предметами — все ко мне прилипает. Демонстрирую друзьям, и все удивляются — надо же, да ты экстрасенс!
И вот про это дело я в поезде вспомнила, прилепила к себе на лоб подстаканник и объявила пораженной девушке, что умею предсказывать будущее. Велела положить ее правую руку на мою левую ладонь и внимательно слушать. Вспомнив лица и ужимки экстрасенсов, которых я видела по телевизору, и стараясь им подражать, я сказала девушке, что ровно через 14 месяцев (она ж молодая, ей 14 месяцев подождать вполне можно) она будет самой счастливой на свете — встретит новую любовь и выйдет замуж. Попутчица моя успокоилась и уснула, а утром мы были уже в Москве и распрощались.
Ничего особенного в этом не было, просто если весь мир театр, а люди в нем актеры, то мое актерское амплуа — утешительница. Я эту роль люблю, играю ее искренне, и она мне удается. Как удалась и в рассказанном выше эпизоде.
Живу я как и все — то дни не считаю, то тороплю, что-то помню, что-то забываю. И девушку из поезда я не вспомнила бы больше, если бы однажды мне не позвонила моя подруга и не сказала веселым голосом: — Ну что, Ларис, на свадьбу пойдешь? А что подаришь?
Я сразу не поняла, о чем она спрашивает, пока не услышала, что подружка утром вынула газету из ящика, а там на последней странице письма читателей, и одно письмо — мне. Прямо так и написано, как девушка ехала со мной в поезде, и я ей судьбу предсказала. И про 14 месяцев — что именно ровно столько их и прошло, и что именно все так и вышло, и что в субботу у нее свадьба, и что она меня приглашает.
Я очень радовалась за девушку, и за себя тоже радовалась — надо же, просто так сказала, и совпало!
Но, ясное дело, газету не только моя подружка в этот день читала. И стали меня на улице останавливать — то застенчивая школьница: — Ой, Лариса, а можно мне за вашу левую руку подержаться, а то Денис мне третий день не звонит. То подошла объемная дама и командным голосом приказала левую руку вверх поднять — так ей удобнее. Да повнимательнее посмотреть — уйдет ли Николай Андреевич от жены к ней навсегда или так и будет заходить только по средам на два часа и без цветов.
Когда совсем старенькая бабулька попросила дать ей левую руку, я осторожно ее спросила: — Что, бабуль, замуж собрались? А бабуля обиделась: — Ну как вы могли такое подумать. Я руку-то попросила зачем — за внучку переживаю — она в третий раз замуж выходит. Вот и хочу узнать — хоть этот-то не пьет?
Дорогие мои девочки, женщины, тетки — подходите ко мне, спрашивайте, левая ладонь ваша, я вам всем что-нибудь наобещаю. И все сбудется. Или, в крайнем случае, нет.
Я гуляю по двору с собачкой, то и дело останавливаюсь поболтать с его обитателями. Старушки на лавочке знают обо мне больше, чем я сама, с автолюбителями обсуждаю мою не престижную, старенькую машину — пора, мол, Ларис, завести тачку покруче — как-никак тебя по телеку показывают.
Такие же собашники, как я, вообще золотые люди — своих питомцев мы все называем доченьками и сыночками и ведем вокруг них добрые и важные разговоры.
А любимые мои собеседники — на глазах вырастающие девчонки. Не успеешь оглянуться, и уже не детки, а взрослые, равные рассуждалки. Иногда кажется, что это мои ровесницы, так они все знают. А спрошу, сколько сейчас ей уже лет, а в ответ — 14 или 15. Может, это не они спешат, а я всю жизнь отстаю?
Итак, я только-только вышла из «комсомольского» возраста. Кто не помнит — 28 лет. Так как комсомол — это «союз молодежи», а в 28 — пожалуйте на выход, значит, я уже перехожу в какую-то новую категорию. Несмотря на это, в зеркале еще не отражается женщина бальзаковского возраста, а, наоборот, отражается какая-то второгодница-переросток — худая, некрасивая и безо всякого опыта, судя по выражению лица.
Это время — как раз первый главный виток на винтовой лестнице моей жизни. До этого я болталась на ее первой ступеньке, мечтая хоть немного постоять на второй и не мечтая о третьей.
Спросите — а почему именно на винтовой? А потому, что когда на обычной, то видно — где начало, где конец, и какой она вообще высоты. А винтовая уходит куда-то ввысь, и не знаешь, где же она кончает витки, и возможно ли вообще туда подняться, на эту неведомую высоту, и не закружится ли голова, пока дотопаешь до самого верха.
На первой ступеньке что хорошо — падать некуда, а если и придется упасть — не больно. На этой ступеньке дни похожи один на другой, и зарплата такая маленькая, что колготки не купить — как потеплее становится, нарисуешь чернильным карандашом на голой ноге узорный рисунок и шов посередине и пожалуйста — не ноги, а красота.
Зимой труднее. А тут вдруг в моду входят цветные чулки. И надо, очень надо так выглядеть, чтоб заглядывались юноши. И тогда воображение подсказывает зайти в спортивный магазин и купить цветные гетры. Они же без пятки, без носка и короткие, поэтому стоят намного дешевле настоящих цветных чулок. Ничего, что наверху белая полоса — юбку подлиннее, и незаметно.
И вот я, красавица-красавицей, в красных чулках, на зависть всем, вхожу в кафе-мороженое с подругой и как раз упираюсь взглядом в симпатичного блондина, именно такого, какие мне нравятся, а он упирается синими глазами в мои красные чулочки. Я делаю вид, что слушаю подругу, а про себя уже репетирую, что ему отвечу, когда подойдет, соглашусь ли, чтоб он меня проводил. Скажу ли, что меня зовут Лариса, или придумаю какое-нибудь более звучное имя — например, Тереза или Ванда. Красивое имя, красивые чулки, и блондин в плену навсегда.
Он с приятелем съели свое мороженое и, смотрю, он идет в мою сторону, замираю. Подходит, говорит: — Девушка, здравствуйте. Скажите, а за какую команду вы играете в футбол?
Эх, полоски на гетрах все-таки выдали меня. Пока я покраснела, пока потом побледнела, блондин исчез навсегда. Как их много навсегда исчезло из моей затянувшейся молодости!
Как я хотела выйти замуж, как старалась каждый раз, как только появлялся объект любви. И ухаживала за ними, и билеты в кино сама покупала, и даже с цветами на свидания приходила, чтоб ему не надо было на меня тратиться.
Сейчас я представляю себе, как все эти мои мучители по телевизору меня видят и думают, если вообще помнят, — ой, ну надо же, ведь это могла быть моя жена! Дурак я, дурак!
Поздно, дурачки! Надо было раньше думать.
Это я все к тому рассказываю, что стою я на первой неопасной ступеньке моей винтовой лестницы, задрав голову, смотрю туда, где звезды, и начинаю отсчет ступенек вверх.
И вот уже объявление в газете о наборе на курсы японского языка. Мама говорит, что у меня мозги чудные и у меня получится. И я пошла. И получилось. И затянулось все это на 25 лет моей трудовой биографии.
На курсах я прожила три счастливых года — и преподавательница, заразившая любовью к языку, и веселая группа.
Я запоминала быстрее всех. И говорила быстрее всех. Они все корпели, запоминая количество палочек в иероглифах. А я так ни одного иероглифа не запомнила — вместо доски смотрела на симпатичного и делающего вид, что холостой, сокурсника. Глаза, одним словом, были заняты, а уши свободны. Вот уши-то и оказались моим самым жизненно важным органом — взяли да и запомнили этот невероятный язык. А читать и писать я не умею. Даже как Лариса пишется по-японски, я до сих пор не знаю. Ой, нет, одно слово я все-таки знаю, как пишется иероглифами, — электровоз — денки кикаися. Длинное, красивое слово-картинка. Ведь японские слова, как детские кубики — картинка к картинке — вот тебе и слово. Электричество, дух, вместилище и механизм — вот тебе и электровоз. Это слово я изучила, чтоб при случае блеснуть удивительными знаниями перед новыми знакомыми. Ошеломляю этой красотой всех, и вот уже интерес к моей персоне.
Быстро-быстро пролетели эти японские уроки — и песенки в голове японские, и палочками ем дома все подряд, и музыка японская на магнотофоне.
А потом спортивная универсиада в Москве и тучами японцы — посмотреть, кто же это такие, не отдают им острова?
И я с толстенным словарем с первой группой, доверенной мне «Спутником» — бюро международного молодежного туризма. Каждое слово смотрю в словаре, показываю на пальцах и мимикой, и вся группа меня любит, и автобус содрогается от дружного японского хора, поющего по-русски «Бусть бегут неукрюзе песефоды по рузам». Это я их научила песенке из «Крокодила Гены», а у них нет букв «л», «ж», «х». Вот так и получается. Они в знак благодарности учат меня веселой песенке с припевом «Бу-ну осимасу». При этом они издают смешные, но неприличные звуки. Потом я узнала, что это песенка о том, кто как пукает — как бедняк, как богач, как жадина и т. д. А на припев как раз эти самые звуки.
Как я это все любила! Как ждала каждую группу! Постепенно словарь стал уже не нужен, я много слов уже знала и говорила свободно. А потом были поездки по всему Советскому Союзу с известным в Японии варьете «Девушки из Такарадзуки». Четыре месяца — ни слова по-русски, целыми днями с ними и уже японский без акцента и на любую тему. За четыре месяца около 80 представлений. И однажды мне стало завидно — они на сцене, им хлопают, а я как дура. И решила я тоже на сцену выйти.
Был у них такой номер — Имомуси. Это значит гусеница. Вся труппа — а их 72 девушки — сидят на корточках, держат друг друга за талию. Просто летка-енка, только как бы вприсядку. А сверху на них накинуто очень живописное покрывало с узором расцветки этой самой гусеницы. И они все по очереди поднимаются — приседают под этим покрывалом — одним словом, извиваются как гусеница, под японскую народную музыку.
И вот однажды они присели, а я подошла, тоже присела, зацепилась за талию последней девушки, подтянула на себя покрывало и вышла вместе с ними на сцену извиваться. Как я была счастлива все две минуты. Зато потом! Оказалось, что покрывало по длине было рассчитано ровно, чтоб прикрыть 72 попки. А у меня, уже и тогда не очень хрупкой, оказалась прикрытой только голова. А все остальное выглядывало из-под покрывала и извивалось как бы отдельно.
Вся труппа была наказана хозяином за то, что не проявила бдительности и допустила такое своеволие. Меня ругать он не решился — боялся обидеть, так как знал, что переводчиков японского языка очень мало и без меня они не обойдутся.
Когда «Такарадзуки» уехали, я долго скучала и даже плакала, вспоминая это время.
Я уже семенила ногами на второй ступеньке винтовой лестницы, и уже мне было на ней скучно. И тут, как на подкидной доске, меня подобрала жизнь — и я год за годом, группа за группой, и сны уже снятся по-японски, и ступенька за ступенькой и винтовая лестница моя делает новый, резкий виток.
Март 1983 года. Маршрут группы Москва — Сочи — Москва. Я уезжаю с взволнованным сердцем, так как уже приходил лечить зубы к моему мужу-стоматологу композитор Владимир Мигуля, и муж уже объяснил ему и всем знакомым, что я придумываю стишки по праздникам и к дням рождений не просто так, а как-то особенно. И Мигуля уже обещал посмотреть, нельзя ли из моего стишка песенку сделать. Осталось только этот стишок написать. Итак, японцы в Сочи отдыхают, выполнив программу, а я гуляю по пляжу. Никого, кроме меня. Нагнулась, подняла синюю бумажку — прошлогодний билет в кино. Прошлогодняя чья-то радость. И сердце мое уже запеленговало эту волну, и потянулись слово за словом строчки моей первой песни «Вернулась грусть».
Японская дорожка привела меня на очередную ступеньку, и началась моя новая жизнь.
Под осень наш послевоенный двор утопал в золотых шарах. Это время я любила больше всего. А сейчас был май, и в тех местах, где припекало солнышко, потянулись по оставшимся с прошлого лета ниточкам розовые вьюнки.
Про Клавдию во дворе все знали, что долги она возвращает вовремя, и деньги ей одалживали без долгих разговоров. Борька-Кабан, сосед Клавдии по лестничной клетке и основной соперник по одалживанию, тоже старался не отставать и путем сложных комбинаций с перезаймами никогда в злостных должниках не числился. Но все-таки Борька-Кабан — это не Клавдия, а совсем другое дело. И все обитатели нашего двора старались, увидев Кабана, нырнуть в подъезд или спрятаться за выступ дома, чтобы Борька не заметил.
А Клавдия, такая выдумщица, изобрела свой собственный стук, как позывные из кинофильма «Тайна двух океанов», — там-та-та-та. На эти позывные все двери приветливо открывались, и Клавдия получала нужную сумму и говорила непременно: