- Интересно было бы услышать эти высказывания, - ехидно заметил ведущий, уверенный, что автор записки не отважится выступить перед такой аудиторией, - мы предоставляем трибуну не только своим единомышленникам. Давай, писатель, выходи, процитируй наших классиков. Только уж, пожалуйста, не каг"тавь, а то здесь тебя п"госто не поймут.
В толпе захохотали, но к немалому удивлению присутствующих к трибуне пробрался молодой человек, поднялся на неё и взял микрофон. Заподозрить в нём инородца было невозможно.
- Как же так, - разочарованно сказал ведущий, - русский парень, а защищаешь пархатых.
- Потому и защищаю, что я русский. Сами они на вашем собрании выступать боятся. Они уже достаточно натерпелись от черносотенцев.
- Мы не черносотенцы, мы черномиллионщики. Смотри, сколько нас, - он показал на одобрительно загудевшую толпу.
Борису стало не по себе. Он действительно испугался, тем более, что рядом с трибуной стоял фотограф и снимал всех выступающих. Может, в его фотоаппарате и плёнки-то не было, но само его присутствие наводило на очень неприятные мысли. Молодой человек встал перед камерой и, проверив микрофон, стал зачитывать цитаты из публицистических произведений Л. Толстого, Горького, Короленко и Лескова, каждый раз давая точные ссылки, но Борис не мог больше слушать и ушёл. Они поехали к Саше и там впервые в жизни Боря напился.
Через несколько дней в газете "Правда" появилась сочувственная статья об обществе "Память". Боря дал её жене и сказал, что больше жить здесь не может.
- Моя мать не даст разрешение, - ответила Рая.
- Даст как миленькая, - возразил Борис. Он настроился на тяжёлую борьбу и длительные уговоры и не ожидал, что его жена так быстро согласится.
- Ты всё же с ней поговори, прежде чем что-либо делать.
- Конечно, поговорю, а пока попрошу Фиму прислать два вызова.
Один нам, а другой ей.
- Второй не нужен. Она никогда отсюда не уедет.
- Э, Рая, жизнь идёт вперёд. За последние годы расстановка сил в империи зла изменилась. Даже апостолы веры позволяют себе критиковать родное коммунистическое правительство, и, какой бы верноподданной твоя мать ни была, она не может этого не видеть. Я и то изменился. Раньше я считал, что всех коммуноидов надо перевешать, а теперь думаю, что некоторых можно и расстрелять.
- Кончай паясничать, Боря, эмиграция это огромный риск, я боюсь.
- Я тоже боюсь, особенно после того как я побывал на собрании
"Памяти". Да и не только поэтому. Там среди всех этих подонков я видел и Вислоухина.
- Какого Вислоухина?
- Того самого, произведениями которого мы зачитывались. Он стоял рядом с нами и я сначала думал, что обознался. Мало ли людей, похожих на него.
- Так это был он?
- Да, я узнал его по голосу, а по реплике стало понятно, почему он оказался на митинге. Когда там выступал один парень и зачитывал отрывок из статьи Толстого "Не могу молчать", Вислоухин с типичным оканьем стал говорить соседу, что он мог бы процитировать других русских писателей, например, Достоевского и Гоголя, которые изображали жидов совсем в другом свете. И ведь это правда. Ты понимаешь, Рая, это правда. Наступает смутное время, народ будет искать козла отпущения, а кто виноват во всех бедах России, давно известно. Раньше их называли жиды, потом безродные космополиты, теперь сионисты, как их будут называть завтра, я не знаю, но становиться жертвой не хочу.
- Пока были только армянские погромы.
- Это лишний раз доказывает мою правоту. В Советском Союзе сейчас такой бардак, что даже не знают, кого надо бить в первую очередь. Мне страшно, Рая. Конечно, может, всё и утрясётся, но лучше наблюдать за этим с другого берега.
- Значит, ты готов расписаться в собственной трусости?
- Готов и ничего позорного здесь не вижу. Впрочем, среди советских евреев нет трусов.
- Неужели? - язвительно сказала Рая, глядя на мужа.
- Конечно, - ответил он, - есть только смелые и храбрые. Смелые это те, кто уезжает, а храбрые это те, кто остаётся, так что я смелый.
Вечером Боря сказал тёще, что собирается эмигрировать, но для этого нужно её разрешение.
- Зачем вы едете, - спросила Поланская, - неужели вам здесь плохо? У вас же всё есть, а когда я умру, вам и эта квартира достанется.
- Нина Михайловна, вы не намного старше меня и мне пришлось бы долго ждать. В ваши идеалы я не верю и бороться за светлое будущее человечества не хочу. Мне достаточно того, что придётся бороться за своё собственное будущее.
- Если ты понимаешь, что тебя там не ждут, так подумай ещё раз.
- Уже давно подумал и ваша дочь, наконец, со мной согласилась, а вы, если хотите, можете к нам присоединиться.
- Не могу. В Америку коммунистов не пускают.
- Откуда вы знаете?
- Слышала.
- Вам не обязательно афишировать своё членство в КПСС. В крайнем случае, дадите торжественную клятву не разжигать в Америке пожар мировой революции, а я за вас поручусь. Видите, для приёма в партию вам требовалась рекомендация двух коммунистов, а для выхода из неё достаточно одного беспартийного. Ну, а пока подпишите, пожалуйста, бумагу, что никаких материальных претензий к Рае у вас нет.
- Куда вы так торопитесь?
- Не куда, а откуда. Я вашему правительству не верю. Сегодня оно разрешает мне ехать, а завтра выпустит закон, осуждающий поведение сионистов и всех, кто их поддерживает. А вы сами знаете, когда партия говорит "надо", народ отвечает "есть" причём в данном случае он с удовольствием примет участие в расправе над осуждёнными, потому что можно будет безнаказанно набить кому-то морду, потрахать молодых бабёнок или пограбить богатеньких евреев. Я боюсь здесь оставаться.
- У тебя паранойя. Сколько людей здесь живёт и ничего.
- Это их дело.
- Если я подпишу, меня выгонят с работы. Ведь детский комбинат является частью предприятия Министерства оборонной промышленности. У меня даже допуск есть.
- У вас паранойя, Нина Михайловна. Никто вас не тронет, вы никаких секретов не знаете и вражеским шпионам ничего рассказать не можете. Ну, разве только слова песен, которые разучиваете с детьми к очередному утреннику. А если вы действительно боитесь остаться без работы, езжайте с нами.
- Куда я поеду, Боря, я здесь всю жизнь прожила.
- Мои родители тоже здесь всю жизнь прожили, но им это не мешает.