— Приходите сюда в тот же час, что сегодня.
— А до тех пор, Леоне? — спросил Эммануил почти умоляющим тоном.
— А до тех пор, надеюсь, монсеньер не заставит меня выходить из моей комнаты: я хочу побыть один и подумать…
Эммануил посмотрел на пажа, и сердце его горестно сжалось. Он проводил Леоне до дверей его комнаты; на пороге, когда тот хотел поцеловать ему руку, принц в свою очередь отнял руку и хотел обнять и поцеловать мальчика; но паж осторожно оттолкнул его, высвободился из его рук и невыразимо мягко и печально промолвил:
— До завтра, монсеньер!
И он исчез у себя в комнате.
С минуту Эммануил неподвижно стоял перед дверью. Потом он услышал, как Леоне задвигает засовы.
И скрежет железа холодом пронзил его сердце.
— О Боже мой! — тихо проговорил он. — Что со мной такое и что я чувствую?
— Какого черта ты тут делаешь? — произнес позади Эммануила грубый голос, и тяжелая рука опустилась ему на плечо.
Эммануил вздохнул, взял Шанка-Ферро под руку и увлек его в сад.
Они сели рядом на скамью.
Эммануил рассказал Шанка-Ферро, что произошло между ним и Леоне.
Шанка-Ферро подумал с минуту, поглядел перед собой, укусил свой кулак и неожиданно воскликнул:
— Держу пари, я знаю, что это!
— Так что же?
— Леоне влюблен!
Эммануилу показалось, что ему пронзили сердце.
— Невозможно! — пробормотал он.
— Да почему же невозможно? — промолвил Шанка-Ферро. — Влюблен же я!
— Ты?.. И в кого? — спросил Эммануил.
— О, черт возьми, в Жервезу, дочь привратника замка… Она очень всего боялась во время осады, бедное дитя, особенно ночью, и я ее стерег, чтобы ей было спокойнее…
Эммануил пожал плечами, изображая этим жестом, что не верит в любовь Леоне к дочери привратника.
Шанка-Ферро принял этот жест за выражение презрения.
— Ах так, господин Кардинальчик! (Он продолжал именовать так иногда Эммануила, несмотря на то что тот был кавалером ордена Золотого Руна.) Не стройте из себя уж такого разборчивого… Я объявляю, что предпочитаю Жервезу всем прекрасным придворным дамам! И на турнире готов носить ее цвета и защищать ее красоту против кого бы то ни было!
— Жаль мне тех, кто вздумает спорить с тобой, Шанка-Ферро! — ответил Эммануил.
— И ты прав, потому что я буду драться за честь дочери привратника так же яростно, как дрался бы за честь дочери короля!
Эммануил встал, пожал руку Шанка-Ферро и пошел к себе.
Решительно, как он сам сказал, Шанка-Ферро дрался слишком яростно, чтобы понять, что происходит в сердце Эммануила и в душе Леоне.
Эммануил же, хотя и был одарен необычайно тонкими чувствами и исключительно острым умом, проведя ночь в одиночестве, в тишине своей спальни, напрасно пытался понять то, что происходило не только в сердце Леоне, но и в его собственном.
Он с нетерпением ожидал рассвета.
Утро для Эммануила тянулось медленно: он не видел Леоне. Когда настал назначенный час, он, весь дрожа, пошел к церкви с таким чувством, как будто в его жизни должно было произойти какое-то решающее событие.
Подписанный год назад Крепийский договор, который должен был окончательно вернуть ему или отнять у него его земли, казался ему менее важным, чем тайна, что ему собирался открыть Леоне.
Он нашел мальчика там же, где и накануне. Леоне, наверное, уже давно молился. Весь его облик выражал покорность судьбе и грусть. Было видно, что если накануне он еще колебался, то теперь решение его было принято.
Эммануил живо подошел к нему. Леоне нежно, но грустно улыбнулся.
— Так что же? — спросил Эммануил.
— Монсеньер, — ответил Леоне, — я хочу попросить вас об одной милости.
— Какой, Леоне?
— Вы видите, как я слаб и не способен к телесным упражнениям. В будущем, когда вы станете почти королем, вам понадобятся сильные люди, такие, как Шанка-Ферро, а не слабые и робкие дети вроде меня, монсеньер…
Леоне сделал над собой усилие, и по его щекам скатились две тяжелые слезы.
— Монсеньер, я прошу вас о единственной милости — позвольте оставить вас.
Эммануил отступил на шаг. С самого начала его жизни рядом с ним были Шанка-Ферро и Леоне, и он не представлял себя в дальнейшем без них.
— Оставить меня? — переспросил он у Леоне в крайнем изумлении.
Леоне, не ответив, опустил голову.