В отличие от детектива всякая настоящая авантюра не случается вдруг, а долго и медленно зреет, потом падает неожиданной грозой на головы своих родоначальников и, поразив их своими неожиданными масштабами, начинает кружить, вовлекая в свой уже бесконтрольный водоворот всё новых и новых людей, порой целые страны, а то и континенты.
Никто не мог и предположить, что негромкая операция отечественных спецслужб может обернуться подобным. Месяца полтора назад Эрмитадору Гопс вызвали в Кадастр Главной Бдительности и представили в кабинете самого Костоломского Эдмунди-Чекис-оглы. После двенадцатиминутного приветствия в комнате отдыха, довольный глава Всесибрусской опричнины уселся в своё неудобное деревянное кресло с высокой прямой спинкой, выполненной в виде гильотины, закурил длинную папироску и, попыхивая сизоватым дымком с весьма специфическим запахом, углубился в чтение лежащей перед ним на столе толстой книги, распахнутой как раз на середине.
Читать Эдмунди Чекисович, как и всякий высокопоставленный чиновник, не любил, не желал и ленился, однако модные книги дома и в кабинетах держал и даже смотрел кино, снятое по мотивам некоторых из них, так что при желании вполне мог составить некое суждение о написанном светилами мировой словесности. Суждения эти были, конечно же, ходульными, однобокими и до беспредела убогими, но кто об этом мог поведать главному людоеду страны? Вот так и выходило, что именно он и вещал основные культурные истины, которые с таким трепетом ждала подобострастная интеллигенция, чтобы в мгновение ока подхватить и растащить их в своих мягких лапках по тихим и сытым квартиркам и рабочим кабинетам. И там, в безопасной, как им казалось, тиши, улечься за свой письменный стол и потихоньку, смакуя, облизывать и обсасывать услышанное, распуская липкие слюни на свои собственные листки, газетки, программки, книжонки, шоу и прочие носители «абсолютной правды и справедливости». И всё это делалось непременно в угоду и во благо народа, который жаждал именно такой, а не какой-то иной правды, а правда, как известно, у нас живёт только в Кадастре Главной Бдительности. Так что чего не сделаешь во благо любимого и драгоценного народонаселения.
Чтение он имитировал минут двадцать, а сам наслаждался послевкусием знакомства, сдобренным забористым чуйским самосадом, и украдкой наблюдал за принявшейся уже скучать дамой.«Эх, хороша Гопсиха, можно было бы, конечно, и в штат взять, да кобели мои соком изойдут и, как пить дать, перегрызутся, а уж она для этого расстарается, в доску расшибётся, но контору морально разложит по всем, что ни на есть, членам. Да потом и опасно её долго без адреналина держать, ещё спалит что- нибудь, дипкорпус развратит или взорвёт чего посерьёзнее. Это же надо, в прошлый раз у бронзовой статуи маршальского коня яйца заминировала, после взрыва пришлось жеребца перековать в кобылу, хорошо хоть маршал давно помер, а то бы чего доброго и бунт поднял. Нет, что ни говори, хорошо, что мы с этими маршалами да военноначальниками покончили, нет их — и тишина, и мир кругом, и никаких баталий. Война ведь только от военноначальников и исходит, никому другому и в голову не придёт впустую гробить такую пропасть народу. Мудрым всё-таки человеком был Преемник Третий, когда Генеральный штаб в генеральский преобразовал и министром обороны родственника премьерского поставил, ох мудрый!
Что же это я о делах государевых позадумывался? Баба молодая напротив сидит, скучает, а я о военных! Может, ещё раз пойти с Гопсихой поприветствоваться? — и покосившись на подопечную, отметил: — А губы-то у неё ничего, отменные губы, пусть потрудится, не отвалятся, чай!»
Повторное приветствие получилось каким-то затяжным, поэтому пришлось отсрочить запланированную коллегию, на которую прибыл народ из всех окуёмов Необъятной. Но дисциплина на то и дисциплина, а генералы на то и генералы, чтобы аудиенции к ним в приёмных часами, а то и днями ожидать. На то она и царёва служба. И вот, с горем пополам, доведя не совсем государственные целования до столь желанного ему конца, главный опричник так расчувствовался и размяк, что предложил рыжей бестии самой выбрать в сейфе пару госсекретов, годных для продажи на международном аукционе, не деньги же ей давать в самом деле. Но продувная и тёртая во всех отношениях девица предпочла секретам небольшую квоту на газ. А что делать, время нынче такое, всё на газу да нефтянке зиждется. Как оне у нас кончатся, так сейчас же конец света и наступит.
Чтобы сократить время на доведение нового задания до своего суперсекретного агента, было принято решение инструктаж провести прямо здесь, на разболтанном широком диване в комнате труда и отдыха.
— Агент Апостол! — как можно строже произнёс Эдмунди, — вам поручается задание государственной важности и строжайшей секретности. Детка! — переходя на покровительственный тон, продолжил он, — тебе предстоит проникнуть в Шамбалу...
— Лучше уже сразу обратно к мамке в уютное место! — возмущённо перебила его Эрмитадора. — Шамбалу эту драную, как дурак писаную торбу, весь мир уже которое столетие ищет! А я, вот, пойди и внедрись! Нет, не надо было тебя второй раз приветствовать, может мозги бы соображали...
— Молчать! Я не посмотрю на нашу дружескую связь и быстро тебя урезоню! Что, давно не была на экскурсии в наших подвалах, я это прямо сейчас организовать могу, хочешь? Молчишь? Вот и правильно делаешь. Я её, можно сказать, как золотой запас, берегу! Не дёргаю понапрасну, на самое ответственное припасаю, а она тут выкобеливается! Молчи и слушай. Нашли мы эту Шамбалу! Да не таращи ты свои зенки, я те правду говорю! Вот смотри, у меня даже план есть, как туда попасть можно, — он извлёк из глубин дивана небольшую картонку, на которой был наклеен пожелтевший от времени и истлевший на сгибах кусок материи, испещрённый едва видимыми знаками.
Эрмитадора, как гончая, почуявшая зверя, моментально напряглась, забыв про обиды и препирательства, вытянула свою красивую шею и во все глаза уставилась на старинный план. Будучи прирождённой авантюристкой, она с раннего детства тянулась к подобным вещам: древние карты спрятанных сокровищ, подземные катакомбы исчезнувших религий и культов, оккультные организации, государственные перевороты и заговоры — всё это тянуло её к себе, словно магнит. Когда её сверстницы ещё играли в куклы, она уже в домашних условиях варила нитроклетчатку и взрывала мусорные ящики. Эдмунди и глазом не успел моргнуть, как картонка с планом оказалась в руках рыжеволосой, которая, обойдя диван со стороны окна, бесцеремонно подняла жалюзи и с нетерпением одержимой принялась изучать план.
— Это древняя штука, очень древняя, древнее, чем потеря чести моей прапрабабушкой! Где взяли? — и, увидев ставшее надуваться значимостью лицо главкома опричников, скорчила кислую мину, предостерегающе выставив вперёд изящную ладошку с длинными пальцами. — Только не вкручивай мне, что это твои барбосы нарыли! Кишка у них тонка! Ладно, давай задание, я согласна.
Гопс на всё соглашалась сама, если это имело привкус настоящей авантюры, так было с самого начала её работы во всесильном ордене «Пёсьих голов», суть которого она изучила настолько хорошо, что при случае могла использовать его силы в своих чисто шкурных целях, и, надо сказать, в этом она была не одинока.
А что здесь плохого, всяк пользует свою работу на своё личное благо, что токарь, что инженер, что чиновник, что тот же брат- опричник, неужто он хуже других?
Ещё будучи малолеткой, перед поступлением в Сорбонну Гопс подкатилась к Эдмунди, тогда средней руки опричному начальнику столицы, и тот набросился на её прелести, как кот на валериану. Встречи становились частыми, порой она сама себе удивлялась, откуда всё это в ней бралось, ведь не учил никто, не советовал, видать, врождённый талант, решила она и стала им пользоваться, словно домушник отмычкой. Однажды, пока хозяин кабинета преспокойно похрапывал, объевшись «скороспелой клубничкой», Эрми, дрожа от страха и возбуждения, спёрла у него ключи от сейфа и за час пересняла на микроплёнку все оперативные документы на членов некоего элитного писательского клуба, а писателей официальная пропаганда тогда долго и усиленно прочила в главные смутьяны Отечества. Но всё это на тот момент было абсолютной чепухой, и даже по корявым доносам сексотов и стукачей выходило совсем наоборот. Однако какая держава может жить и процветать без внутреннего, а потому и самого коварного врага? И вот на почётное место врагов были назначены стареющие писатели, книги которых уже давно не читали, а имена и вовсе позабылись. Но у кого надо память длинная, а посему о них было доложено на самый верх и принято соответствующее решение. Юная Эрми в то время крутила свою третью настоящую и безумную любовь с писательским предводителем, бывшим футболистом и маститым поэтом Тавром Пелопонесским. Спасая любимого, как ей казалось, от неминуемой лютой гибели, она и пошла на этот рискованный шаг. Фотографии документов ушли за бугор, грянул скандал, любимого никто трогать не решился.
Однако любовь, как и всё настоящее, прошла до обидного быстро. Отгремела канонада международной баталии, Объевра, а за ней и Великолепная семёрка за своих ставленников успокоились. В недрах трёхбуквенного ведомства прошли чистки, разборки и выяснение путей утечки секретов. Человек восемь самых лучших стукачей подвергли высшей мере либеральной защиты; многие в опричном ведомстве послетали со своих мест и были переведены в рядовые банкиры; Эдмунди из-за близости по линии жены к верхам не тронули, и даже поручили ему руководство грандиозной операцией по разгрому обширной шпионской сети, бессовестно окопавшейся под вывеской «Всеангликанского союза», якобы, ведавшего делами мира и образования. Каковы лицемеры! Однако праправнуков «железного дровосека
Феликса» на альбионской мякине не проведёшь! Союз был разогнан в самые кратчайчие сроки и без особого шума.
Вот здесь, со своими разочарованиями в сердечных делах и готовностью броситься в любую авантюру, вторично и вполне добровольно объявилась расцветающая Эмитадора Гопс, не то дочь, не то падчерица стареющего барона, а в далёком прошлом лидера молодёжного движения «Не чужие». Барон и теперь оставался неравнодушным к молодому поколению, и, наверное, поэтому содержал в своём огромном поместье приют для девочек-сирот. Как и чему там обучали бедняжек, доподлинно не известно, но некоторые из них за отдельные только барону ведомые заслуги одаривались его фамилией и титулом. Говорят, Эрми как раз и была из них.
Старое воскресает быстро. Бывшая малолетка не только повзрослела и превратилась в суперлюбовницу, но и оказалась прилежной ученицей по прямой профессиональной принадлежности набирающего сановную тяжесть опричника. Выпорхнув из-под изощрённого в своей иезуитской мудрости Эдмунди, она зажила запутанной, полной опасностей и подлости жизнью. Дело «Англиканского союза» было только началом её пути. Во время учёбы в лекторальной зоне Француз-ага, не без её участия разразился страшный скандал с разоблачением террористической организации «Голубые бригады», активисты которой требовали восстановления интимности однополой любви, отмены запрета гей-парадов и совмещения подобных шествий с праздником десантников или первомайских демонстраций. Потом был скандал с разбодяживанием нефти отработанными маслами и никуда не годным мазутом, потом не совсем приличные истории в арабском мире, после чего часть газовых промыслов отошла под контроль афроюсов, и их ястребам ничего не оставалось делать, как приступить к выводу ограниченного контингента своих войск с Ближнего Востока, а это оказалось ещё более тяжкой проблемой, чем ввод их туда. Армия настолько глубоко ушла в военные действия, что каждый солдат, не говоря уже об офицерах, обзавёлся своим персональным гаремом, давно принял ислам, вовсю торговал казённым имуществом и палёным бензином на многочисленных базарах бывшей Саддамовской империи. А в торговых делах у нас и сам чёрт ногу сломит, какая уж здесь война? Да и вообще в последнее время воевать стало совершенно не модным, ибо как ни воюй, себе же дороже выходит.
Кипела жизнь вокруг Эрмитадоры, а подозрения даже лёгкой тенью не скользили рядом с ее стройными ножками, служившими постаментом для не менее аппетитной попки. Вот такой находкой, а может, и бедой для страны сделалась эта набравшая силу молодая женщина.
— По твоим способностям это пустяшное задание, — оттаскивая от окна так и не удосужившуюся одеться агентшу, наставлял Костолоский, — до Чулыма мы тебя доставим на самолёте, там легализуешься. С нашими ни в какие контакты не вступаешь, ищешь повод, внедряешься в банду своего дружка по Сорбонне, а уже с его помощью до водопада рукой подать. Собой понапрасну не рискуй, второй такой, — умело польстил опытный вербовщик, — у страны нет, но до подхода военных ты должна в пещерах побывать, это очень важно. О том, что там, и с чем это едят, доложишь мне лично по спутнику. С чем ты там столкнёшься, я не знаю, не исключено, что тебя ожидает встреча с самой что ни на есть чертовщиной; и хотя тебе это не впервой, быть начеку надо. Главное, помни: агента губит, как правило, не чертовщина, а элементарный человеческий фактор во всём его непредсказуемом разгильдяйстве. Чёрта просчитать можно — человека никогда! Без твоего доклада военные ничего предпринимать не станут, хотя там этот дурак Воробейчиков сидит, а от него всякого ожидать можно, так что ты постарайся не затягивать с путешествием в бездну. Ты же у меня умница, — притягивая к себе принявшуюся одеваться Эрми, проворковал опричник, — нырнёшь, глянешь, оценишь и обратно. Делов-то! Только умоляю, без самодеятельности, тебя сейчас проведут в наш спецхран и ознакомят со всеми материалами на эту тему, надеюсь, это тебе поможет и убережёт от опрометчивых шагов. И гляди там у меня, перед Махатмами ноги не раздвигай, а то с тебя станется, я-то знаю!
Эмитадора помнила этот инструктаж до мельчайших подробностей, до пыли на подоконнике в комнате отдыха шефа, до запахов, звуков и даже своих на тот момент мыслей. Она помнила все свои дальнейшие действия, разговоры, ассоциации, помнила все три сеанса связи, последний был как раз перед тем дурацким выстрелом, который убил её. Смерти она испугаться не успела, просто солнце стало чёрным, а всё вокруг серым, мир лихорадочно закружился, образовывая гигантскую воронку, которая стремительно всосала её в себя. А потом погружение в пугающую своей бесконечностью пустоту. Свет пришёл неожиданно, она поначалу его даже не заметила. Жизнь вернулась в тело громким бульканьем крови в пустых сосудах и артериях, хриплым и в начале с перебоями стуком сердца; неприятнее всего далось восстановление дыхания, грудь разрывалась от нестерпимо распирающей боли, хотелось кричать, но звука не было, а только сипящее дыхание и боль. Она постепенно приходила в себя. Ей казалось, что тело словно висит в каком-то желтоватом мареве, которое постепенно замедляет своё вращение и превращается в тёплый упругий свет. Было уютно и хорошо, казалось, что нет ни её самой, ни материального мира с его бедами и жестокостями, есть только невесомость и покой, вечный и безбрежный покой, из которого всё происходит и в который всё возвращается. Потом был чей-то взгляд, отстранённый и внимательный. Внутренне она содрогнулась и повернула к нему ещё незрячее лицо. Из белого клубящегося света на неё смотрели огромные серые глаза. Смотрели внимательно, не мигая, в них не было ни тепла, ни холода, ни любопытства, только внимание и непонятная, всеохватывающая сила. Сила, которая смогла сотворить невозможное, вернуть её в то состояние, что все мы привыкли называть жизнью. Долго ли это соприкосновение взглядами продолжалось, она не помнит, вдруг что-то словно щёлкнуло, и свет сделался не таким ярким, вращение прекратилось, и она стала опускаться. Вот и всё.
Очнулась Эрми на луговине у водопада. Глаза открылись с трудом и не сразу. Окружающий мир показался ей некрасивым и чужим, захотелось перестать дышать, чувствовать, видеть, побыстрее вернуться обратно, в блаженную лёгкость пустоты и ожидания пульсирующего света, однако, оказалось, что по своему желанию человек этого сделать не может, для этого он должен умереть.
А потом прибежали все, галдели, трясли её, тискали, щипали, заставляли пить, есть и, самое страшное, говорить. Говорить Эрмитадора упорно не хотела и боялась, голос был совсем не её, она его пугалась и слышала словно со стороны, ещё тяжелее было жевать и глотать пищу, поэтому чтобы не обидеть заботящегося о ней Сар-мэна, она соглашалась пить чай и какие-то невкусные отвары. Тело постепенно вспоминало привычные движения, позы, жесты, но вместе с тем внутри разрасталось что- то новое, ей доселе неведомое, и оттого пугающее. Женщина с удивлением отмечала в себе странные особенности, допустим, она не могла долго находиться на солнце, его тепло моментально обращалось в энергию, и тогда её распирала необыкновенная жажда деятельности, а мышцы наливались свинцовой тяжестью и не свойственной ей ранее силой. С её физическими возможностями творилось чёрт-те что. Как-то, возвращаясь в юрту атамана, она без особой надобности легонько пнула ногой здоровенный, с бычью голову, камень, а тот, словно волейбольный мяч, улетел далеко в сторону, благо, никого не зашиб. Потом, чтобы себя проверить, Эрми рубанула тыльной стороной ладони по довольно толстой берёзе, и та, как подрубленная топором, рухнула к её ногам. Или, например, беря в ладонь камень, она остерегалась раздавить его в пыль. Открытия эти нисколько её не радовали, но и, как ни странно, оставляли абсолютно равнодушной, вроде, так и должно быть. Ещё одна странность поселилась в ней — привязанность к этому месту. Словно кто-то чужой ежеминутно напоминал ей о необходимости быть начеку, чувствовать тайную и невидимую жизнь окрестных гор, в которых было сокрыто что-то очень важное и недоступное для её понимания. Были такие моменты, когда ей казалось, что она — обычный камень, каких вокруг разбросаны тысячи, что она просто часть этих угрюмых и гордых утёсов, бесконечных распадков и осыпей, и что ей надо быть такой до определённого времени, до той поры, когда её сила и всё её естество понадобится для чего-то очень важного и ответственного. Эрмитадора с радостью понимала, что больше никуда она отсюда не уйдёт, а будет всегда здесь, и этот подлунный мир станет её вечностью, её всепоглощающей бездной, и ради этого она готова была терпеть ставших ей в одночасье неинтересными людей, наивных и глупых, не понимающих своего истинного предназначения. Сар-мэн раздражал её меньше всех, почему, она не понимала, а когда, выспавшись, он потащил её в свою походную юрту, принялся целовать, шептать какие-то глупости и от нетерпения рвать на ней одежду, она, не зная зачем, повиновалась ему, а потом так вошла во вкус, что несколько раз заставила удивлённого мужика повторить то, чего он так хотел от неё вначале.
— Ну, ты даёшь, Эрмик! — восхищённо прошептал вконец обессилевший атаман, засыпая сном молотобойца, вернувшегося вечером из кузницы.
Эрмитадора с удивлением отметила, что «это» осталось в ней таким же желанным, как и у той, прошлой, теперь уже далёкой и не всегда понятной ей Эрми. Удивительно, но близость с мужчиной, как и долгое пребывание на солнце, заряжало её новой энергией и требовало какой-то немедленной деятельности. Прикрыв одеялом наготу атамана, она оделась, вышла из юрты, бесцельно побродив по лагерю, набрела на дровосеку, обрадовалась, и, взяв в руки топор, принялась колоть дрова.
За этим занятием и застал её Макута-бей со своей спутницей. Бабка внимательно осмотрела странную девку, легко машущую тяжеленным колуном с неподъёмными даже для мужиков пихтовыми кругляками, словно сухонькой хворостинкой, покачала головой в выцветшем платочке и засеменила прочь, что-то шепча себе под нос.
— Ну и чего, тётка, скажешь? — нагнал её Бей. — Взаправдашний она человек или нежить?
— Ихняя она, ихняя! Токмо не ведомо мне, в чём сгодиться ей назначено, однось я те скажу, мил человек, не перечь ты ей для своей же пользы. Ох, и недобро будет тому, кто супротив ейной воли затеет сотворить чего непутнего! А лучше бы вы, голубы мои сизые, ступали бы себе по домам, покедова живы и здоровы, нечя вам тут мозолиться. Коль оне её здеся поставили, то уж, видать, всё и сами знают, что да как. Так где ж твой хвалёный чай, племяш? — тётка задумалась, замедлила шаг, нагнулась, сорвала какую-то былинку, повертела её в руках, и обернувшись к Макуте, добавила: — А мот, ты и прав, для подстраховки и вам след тутать поторчать энту ночку, пока всё сокроется. Вестимо, бережёного бережёный бережёт. Всамделешно давай-ка чаю, да пойду я. Вишь, солнечко на насест мостится, мой путь-то не близок, а водица шибко там нужна.
— Не переживай, тётка, дам я тебе и человеков, и коня, всё в лучшем виде исполнят. А вот и достархан наш, — произнёс разбойник, заворачиая за небольшую скалу, где на широком горном уступе, нависающем над молодой речушкой, небольшой луговиной и тем самым странным водопадом мастеровитые горцы уже сварганили навес со столом и широкими лавками, покрытыми коврами. Во главе стола стояло большое атаманово кресло. — Ну, располагайся, старейшая моего рода, а я пойду Сар-мэна кликну.
— Да не дозовёшься ты его, атаман, — отозвался откуда-то сбоку Митрич, — дрыхнет он мертвецким сном. Народ сказыват, с этой рыжей натешился до полной отключки и уже с час как спит, а зазноба его, слышь, колуном беспрестанно махат.
— Да уж надивились, — расположившись на скамье напротив тётки и начисто проигнорировав кресло, кивнул Бей. — Митрич, ты бы это, с чаем распорядился, да пущай ведьмам от мене гостинцев соберут, глядишь, оно, мот, когда и сгодится. И ещё, подбери пару хлопцев, да чтоб посмышлёнее и понадёжнее, с тёткой пойдут. И пусть с десяток порожних бурдюков соберут, вон бабка им покажет, где и какой водицы набрать.
— Сама наберу, в энтом помочники без надобности, — перебила родственника довольная старуха.
26
Генерал-Наместник был весьма озадачен, ему только что изволили доложить престраннейшую новость — в подведомственный ему и напрочь позабытый Всёвидящем Оком Чулым только что приземлился вертолёт всесильного главаря опричников генералиссимуса Костоломского.
«Этого-то какие черти пригнали в наши края и, главное, в канун решающего этапа разработанной мной операции? Нет, неспроста этакая оказия!» — перебирал тысячи различных ответов генерал, шагая по периметру своей резиденции, в которую временно превратили жильё томящегося в плену Понт-Колотийского. Повинуясь ещё невесть когда заведённой традиции, Воробейчиков как кадровый вояка презирал людей пёсьего ведомства, без надобности не лез к ним в приятели, да и руку пожимать не спешил, считая это ниже своего офицерского достоинства. А тут на тебе, самого главного людоеда чёрт пригнал! — «Ох, и неспроста этот визит, а главное, ничего хорошего сулить он не может. Я что-то и не упомню, чтобы этот людожор далее, чем километра на полтора от трона отлучался, да ещё так надолго». — Наместник остановился у окна и принялся разглядывать неспешную жизнь сельского утра. В иные времена эта столь милая городскому сердцу идиллия привела бы подёрнутую чёрствостью генеральскую душу в некое подобие умиления, однако сегодня ленность природы и неспешнось в движении людей и скотины его раздражали. — «Вот из-за этого вечного непоспешания и проистекают наши извечные беды, в нём и сокрыты истоки нашего рабства и вечного господства над нами Костоломских и прочего сброда. И всё же, какого черта он сюда припёрся?— повернувшись к окну спиной, продолжил свои невесёлые думы Наместник. — Ну да ладно, появится, сам разъяснит. Однако встречать его я на крыльцо не выйду! Велика честь, пусть челядь лебезит».
Подойдя к двери, генерал громко рявкнул:
— Сатрапы! Живо организовать на веранде военсовет. Пять минут сроку! — и, довольный собой, принялся одевать полевой мундир с облегчёнными камуфляжными регалиями.
Ровно через обозначенное количество минут он торжественно вышел на веранду наместнического дома и поразился оперативности подчинённых. На стенах были развешаны какие-то схемы и наставления, невесть откуда взявшийся широченный стол преобразован в макетный ящик, отображающий ландшафт будущих батальных действий. Связисты завершали подсоединение полутора десятков различных телефонных аппаратов.— Молодцы, молодцы! — принимая с серебряного блюда заиндевелую рюмку, произнёс генерал: — Соколы! Командиров полков ко мне! — и захрустев малосольным огурчиком, двинул к макетному ящику.
Обиженный явным невниманием Эдмунди Фелексович, клокотал праведным опричным гневом. Так уж было заведено в их ведомстве, что всякое непочитание любого, даже самого мелкого кадастровика приравнивалось к оскорблению самого государства, попранию его интересов и требовало соответствующей кары. А здесь его, самого всесильного и ужасного, на аэродроме, в который на скорую руку переоборудовали школьный стадион, встретили подчинённые и какой-то непонятный клоун-старик в допотопном мундире, запинающимся от страха голосом отрекомендовавшийся комендантом местной крепости. Хорошо хоть спесивая бестия Воробейчиков соизволил прислать свой автомобиль.
У штабного дома уже вовсю тарахтели движками три мощных радиостанции, у четвёртой, с параболлическими антеннами, матерясь, сновали военные.
«Он что в космос собрался кого-то посылать? — с удивлением оглядывая всё вокруг, подумал главный опричник, протирая круглые очки. Очки-велосипеды, как и козлоподобную бородку, значок члена Президиума Верховного совета, часы на правой руке, мешковатые костюмы отечественного кроя и многое другое он носил исключительно из пристрастия к преемственности: как бы не переименовывали грозное ведомство, считал Костоломский, как бы его не реформировали, но преемственность должна неукоснительно сохраняться, а иначе нельзя. Иначе конец — всё развалится, разбежится, и тогда моря крови, пролитые в родных подвалах, обратятся в леденящие душу кошмары. Только преемственность, которая сродни круговой поруке, может удержать карающий меч суверенной демократии в праведных руках и обеспечить державе единство, а народу повиновение и умение исправно работать на своё же благо.
Военные, увлечённые своими делами, не обращали внимания на худого и длинного человека в тёмном комбинезоне со зловещей аббревиатурой Кадастра, окружённого такой же, под стать ему, тёмной свитой. Костоломский, подавляя внутреннее негодование, не спеша поднимался по лестнице на веранду, уже забранную маскировочной сетью.
— Граждане свободы! — гаркнул над его головой Воробейчиков.