— А я и не думаю умничать, мы доставили сюда два ранцевых ядерных боезаряда, если взорвать хотя бы один — мало не покажется! Я уже не говорю о последствиях радиационного заражения местности. На десятки километров вокруг всё будет фонить и сеять гибель, так что в эти края ни одна падла не сунется лет двести.
— Изверги, а люди-то как? — вскрикнул Макута, а после мотнул головой, наверное устыдившись своей наивности, и зло сплюнул на землю.
— Эх, атаман, атаман, когда решается судьба Отчизны, жизни людей в учёт никогда не берутся, наоборот, чем больше перебьют, тем светлее и долгожданнее будет победа, а главное, в памяти людей останутся боль и страх. Страх — великий управитель! Отсюда и народное: «уж как-нибудь потерпим, лишь бы войны не было». Что, скажем, стоит моя или ваша жизнь, когда всему заведённому властями у нас в стране миропорядку грозит разорение, тут уж совсем другая целесообразность вступает в силу, и никто ей противостоять не сможет.
— Сможет! — по всей видимости, придя в себя после услышанного, напористо перебил его Сар-Мэн. — Вот ты предпочёл остаться живым, а не болтаться на суку, а ведь неробкого, видно, десятка, труса праздновать не привык, значит, осечка в военном мозгу произошла. И я, и атаман наш, и все люди окрестные просто так, молча, как бараны, на бойню не пойдут. — Бандит говорил ровно и почти вдохновенно, куда девалась напускная бравада и приблатнённость. — А с Эрми мы сами как-нибудь разберёмся, прав ты в своих историях или не прав, я тебе не судья, меня её прошлое не интересует, как и её моё, а оно у меня, поверь, не сахарным было. Ты вот ответь, где эти ядерные рюкзаки и как их девка могла взорвать и сама живой остаться?
— Устройства находятся в одной из дальних пещер и хорошо охраняются, программу же на взрыв должен будет ввести специалист перед самой передачей ранцев исполнителю. Но я думаю, что безопасность отхода, хоть она и предусмотрена планом, чистой воды фикция. Все мои люди, а заодно и войска бравого генерала Воробейчикова скорее всего будут принесены в жертву стратегическому замыслу руководства. И мы, и вы должны погибнуть, Гопс, думаю, в первую очередь, а наши поджаренные останки послужат ярким свидетельством того, что взрыв этот — дело рук наших недругов. Августейший же демократ к нему никаким боком не будет иметь никакого касательства. Может, в нашу честь даже объявят полуторачасовой траур со всенародным сбором пожертвований в пользу семей погибших. А так как семей будет много, а денег соберут не очень, то, как всегда, примут решение обратить их на малые госнужды...
— Что ты, как соловей, заливаешься? Нашёл время политинформации читать, а главное, смотри ты, как на тебя петля подействовала, державную спесь начисто сбила, — прервал затянувшиеся объяснения Сар-Мэн. — Ты давай про группу свою рассказывай, да про пещеру, где смерть, как Кощей яйцо, спрятал...
— А ты меня не торопи, не надо! — огрызнулся пленник и наконец поднялся с земли, но его ноги от долгого сидения затекли и слабо слушались. — Я не знаю, как на тебя самого петля подействовала бы, а я гибнуть за чью-то прихоть не собираюсь. — Пленник принялся приводить себя в порядок, заталкивать обратно вывернутые бандитами карманы, застёгивать пуговицы и липучки. Его враз похудевшее и осунувшееся лицо было неподвижно, словно отлитая из плохого гипса маска, только левая скула едва заметно подёргивалась.
— Ты вот, мил человек, ответь, а пошто Москве Шамбалка так не глянулась-то? Это ж надо, бомбой ядерной решили её заткнуть. А они-то хотя б знат, что там, в энтих пещерах? — присаживаясь на своё место, спросил Макута.
— Чем не глянулась? Да кто их разберёт, скорее всего её открытие путало кому-то планы. Да и посудите сами, откройся эта тайная страна всему миру, ведь может чёрт-те что приключиться. Где гарантии, что эти учителя станут наставлять народ по-правильному, да и что за знания они из своих подземелий выволокут на свет? Ведь этого никто не знает. Не, решение руководство страны приняло верное, только... — говоривший замолчал на полуслове.
К их кружку быстрой походкой подошёл невысокий коренастый разбойник с лицом, поклёванным оспой. Он слегка поклонился Бею и что-то быстро зашептал на ухо Мэну.
— Атаман, надо бы покалякать — выслушав доклад и отослав молодца восвояси, произнёс тот.
— Ладно. Тебя, мил человек, отведут к моему намёту, доктор пусть пока шею поглядит, а там и мы подойдём, тогда и договорим наши скорбные разговоры.
Макута с поплечником неспешно двинулись в сторону гор. За ними тенью подался Митрич. Пленного повели к ожившему бездымными и ещё не слишком яркими кострами биваку. К лагерю потянулись и стоявшие в дальнем охранении телохранители.
День неспешно сгущался в синеватую вечернюю дымку. Скоро всё стихло на месте недавнего допроса и только далеко отлетевшая медная кружка, зарывшись в небольшой островок невесть каким чудом не примятой травы, хмуро свидетельствовала о недавнем присутствии людей.
Минут через пятнадцать из-за невысокой, поросшей густым кустарником скалки, что возвышалась над камнем, где ещё недавно сидел атаман, осторожно вышел человек, огляделся вокруг и, убедившись что рядом никого нет, втянул голову в плечи, после чего, не спеша и не прячась, зашагал к лагерю. Это был Енох.
28
Машеньку знобило. От перевозбуждения, излишков солнца, горного воздуха, купаний в холоднющих ручьях и всего остального, что с ней сегодня произошло, она была близка к обморочному состоянию и никак не могла совладать с предательской дрожью, мелко и противно колотившей всё тело. Укутавшись тёплым ватным одеялом, она лежала на невысоком топчане, мысли в такт дрожи скакали в голове. Только она останавливалась на самом важном — Енохе и их будущем, как тут же возникала противная мысль о позоре и предстоящем объяснении с матерью. Только она принималась составлять нужные и правильные, как ей казалась, слова оправдания, подбирать интонации, с которыми их следует произнести, и уже что-то начинало получаться, как откуда-то выворачивалась мелкая мыслишка о том, что она голодна, а паршивка Дашка убежала с Юнькой глядеть, как будут вешать пойманного ими лазутчика. Есть хотелось очень, уже сама мысль о чём-нибудь вкусненьком наполняла рот липкой и тягучей слюной. Машенька гнала прочь кулинарные мечтания, но образ её любимого курника сменялся образом не менее вкусного куска чёрного хлеба и домашней колбасы. Наконец в голове осталась только одна мысль, которая, словно тяжёлая августовская муха, колотилась в её предобморочном мозгу: надо вставать, выбираться из этой халупы, идти искать хоть какую-нибудь еду, благо, вкусные запахи вперемешку с горьковатым запахом дыма плавали окрест. Однако выйти вот так просто, без сопровождения, без своего проверенного человека рядом, в чуждый, незнакомый и оттого пугающий мир было страшно. Ненавидя свою беспомощность, девушка решительно сбросила с себя одеяло и овчины, в которых пряталась от озноба, и резко встала. Поискав глазами зеркало и не найдя этого столь привычного предмета, чертыхнулась и принялась выворачивать на пол всё из большого баула, привезённого ночью Юнькой от матери. И, слава Богу, почти на самом дне, завёрнутое в её толстый тёплый свитер, лежало старое овальное зеркало на толстой фанерной подложке. Если бы ещё вчера ей кто сказал, что находка этого потемневшего и обшарпанного амальгированного стекла вызовет у неё такую радость, она бы безусловно сочла этого человека слегка тронутым. Но ныне ей было не до таких глубоких мыслей. Она, как простушка, бросилась пристраивать свою находку на шатком столике, приютившемся в самом тёмном углу её убогого жилища. Зажгла стоявшую здесь же керосиновую лампу, хотя на дворе ещё был вечер, правда серый и тусклый, потом чуть прибавила фитиль и заглянула в посветлевшую бездну седого стекла. Даже в полумраке из зеркала на неё смотрело вполне приличное лицо, правда, немного помятое, с глазами, припухшими от слёз и безнадёжно спутанными волосами.
— Могло быть и хуже, — повертев головой, подумала Машенька и, зажмурившись, безжалостно запустила гребень (и откуда его только выкопали!) в свои космы.
Неприятная процедура выдирания волос наконец подходила к концу, а заодно и лицо постепенно стало разглаживаться, блестящие же, наверное, от голода, глаза и вовсе выглядели весьма привлекательно.
— Машенька, ты здесь? — где-то почти над ухом прозвучал голос Еноха. — Маша...
Внутри всё сжалось. Обыденная, привычная процедура расчёсывания волос незаметно успокоила её, даже дурацкие мысли о еде как-то ослабли. Кто может объяснить, почему так происходит: погладит мама по голове, и все горести забываются, все обиды проходят; почему скользит расчёска по ровному длящемуся до бесконечности волосу сверху вниз, сверху вниз — и убаюкивающее спокойствие наполняет душу, и понятной становится женская доля, и многое, многое забывается, и мир становится добрее... И вот его голос, тихий, какой-то пришибленный, не похожий на самого себя. Голос её любимого, родного человека. Голос, как вспышка яркого света, разбудил всё, что только что успокоилось в ней, стишилось.
— Маша, ответь, — уже настойчивее и громче позвал Енох.
— Да, здесь я, здесь! — как-то неожиданно громко и торопливо отозвалась Машенька, и, бросив на топчан расчёску, принялась торопливо собирать разбросаннее вещи.
Брезентовый полог будана шевельнулся, и в небольшой проём почему-то спиной протиснулся Енох. Даже в подслеповатом свете керосинки было заметно, что мужчина чем-то сильно взволнован.
— Как хорошо, что ты здесь. Брось эти тряпки и слушай меня внимательно! — он чуть ли не силком усадил её на кровать. Замер, прислушиваясь настороженно и зло, словно угодивший в западню зверь. — Только не перебивай меня и ни о чём не расспрашивай. Мы должны сегодня же ночью, слышишь, а лучше прямо сейчас бежать подальше от этого места! — зашептал Енох ей в самое ухо. Говорил он быстро, захлёбываясь своими же словами, и каким-то недобрым был этот шёпот. Машеньке даже сделалось немного страшно.
— Хорошо, — ничего не понимая, согласилась она, — только вот Дашку надо найти, да хоть пару бутербродов раздобыть, а то я просто умираю с голоду. И потом, — приходя в себя от неожиданного натиска, попыталась она возразить: — к чему такая спешка? Мы же решили с тобой не торопить события...
— Маша, — раздражённо дёрнул подбородком Енох, — я тебе потом всё расскажу, потом.. А пока ты должна просто меня слушаться, ясно? Дашку твою, дуру, искать не надо, мы уйдём только вдвоём и незаметно...
— Без Даши я никуда не пойду! — вспылила девушка и обсолютно трезво добавила: — достаточно за последние дни я наделала глупостей. И вообще я есть хочу. Пойдём где-нибудь перекусим. Найдём ребят и там решим, что делать дальше.
— Каких ребят? — силой удерживая её на топчане, зло прохрипел мужчина, на глазах становясь абсолютно чужим. — Ты должна понять — это очень важно и касается нашей с тобой жизни. Я надеюсь, у тебя нет желания погибнуть в юном возрасте? Если нет, то слушай меня и выполняй всё, что я тебе скажу. Это действительно слишком серьёзно, поверь мне. Поесть, ладно, сходим, столовая почти рядом, — вдруг миролюбиво обнимая её за плечи, как можно нежнее и спокойнее произнёс Енох, — я и сам голоден, как стая волков в зимнем лесу.
Столовая действительно оказалась поблизости, их ни о чём не справшивая, усадили за атаманский стол и сытно накормили. Ели молча и торопливо, как едят очень голодные люди, стараясь затолкать в себя всё, что видели глаза. Однако еды впрок, как известно, не бывает. Настоящее, отвальное насыщение догнало только за чаем. Обжигаясь вкусным таёжным напитком, Машенька почувствовала, как к ней подкатывается сон, казалось, ещё немножко, и она, уткнувшись в плечо сидящего рядом Еноха, провалится в спасительное расслабление, однако, собрав в кулак остатки разбегающейся воли, она как бы между прочим негромко произнесла:
— Любимый, давай допьём чай и пойдём немножко прогуляемся. Я тебя послушаю, а ты мне всё расскажешь. Только всё-всё, так будет лучше. Я не умею ничего выполнять автоматически, как покорная овечка в отаре, может, когда-нибудь позже я к этому и привыкну. Ладно?
— Хорошо, только надо спешить, понимаешь, спешить! — хотя он и произнёс эти слова, едва шевеля губами, Маша чувствовала, какими неимоверными усилиями ему удавалось сдерживать себя.
«Что же такое могло приключиться за те полтора-два часа, пока я валялась в своей лихорадке? — девушка исподволь наблюдала за своим избранником. — Да его как будто подменили, напряжённый весь, дёрганый, всё время прислушивается, даже лицо стало каким-то некрасивым, злым что ли! — Самое неприятное, она чувствовала, что его напряжённость странным образом передается и ей, рождая в голове рой различных догадок, предположений и неосознанных страхов. Ей казалось, что предстоящее бегство было каким-то боком связанно с тем, что сегодня произошло между ними. — «Дура ты набитая, твои подружки давно уже все поголовно без колебаний и душевных мук расстались со своей невинностью и думать уже о том забыли. А ты, как пещерная баба, всё боишься, как бы племя не узнало о твоём позоре. И потом, ну какой тут позор? Все женщины через это проходят, доля у нас такая! А если и есть, так что в этом хорошего? И хватит колотиться над тем, чего уже нет, всё это томления позапрошлого века. И кого стыдиться? Мамы? Так она, надо думать, со свету не сживёт и всё поймёт. Главное, вот он, рядом, мой первый мужчина, взрослый, сильный и всё умеющий устраивать в жизни. Мы любим друг друга, мы счастливы, что ещё надо?» — и чем больше она думала об этом, тем ярче всплывали в памяти картинки их ненасытности и сильнее разливалась внутри обжигающая лава желания.
Поблагодарив заботливых и всё понимающих поварих, они по откосу направились к ручью. Серые подслеповатые сумерки готовы были юркнуть в распадок и затаиться там до раннего рассвета, уступив своё место надменной в своём всесилии ночи. Они шли, соприкасаясь плечами, и отчётливо ощущали желание друг друга. Когда они наконец скрылись с глаз и дошли до скачущей по камням воды, Енох крепко обнял девушку и властно, как собственник, стал целовать её губы. Земля тут же начала уплывать из-под ног обоих, ещё несколько мгновений, и их тела вновь сплетутся в замысловатом и вечном движении. Машины пальцы уже торопливо расстёгивали его рубаху, ей хотелось скорее уткнуться в заросшую жестковатыми волосками грудь, вдохнуть его запах, зовущий и терпкий, ставший таким близким и родным.
— Ах ты, маленькая моя. я. мы. ты всегда будешь со мной. — задыхаясь и путаясь в словах, прошипел Енох, а руки его, сильные и опытные, требовательно метались по её телу и бессовестно шарили в самых сокровенных местах. Всё произошло быстро и необычно. У неё совсем не было опыта, и скажи ей раньше, что этим можно заниматься почти стоя и не снимая с себя одежды, она бы усомнилась, а теперь, немного отдышавшись, нашла это оригинальным и в чём-то даже забавным.
— На такой побег я готова и без Дашки, — приводя себя в порядок, чуть стыдливо сказала Машенька, — ох, я когда- нибудь умру от этого...
— Не умрёшь, пожалуй, от этого ещё никто не умер! — усмехнулся Енох. — Мы будем жить долго и счастливо, но только если сейчас же отсюда уберёмся! — Последние слова он произнёс жёстко и категорично. — Бежать надо, прямо сейчас, не заходя в лагерь, и главное — ни с кем не прощаясь. Только бы поздно не было...
— Перестань меня пугать, — попыталась обидеться Машенька, — ну куда и зачем бежать? Через пару дней нас и так отпустят, соблюдя все их дурацкие ритуалы. Я к мамочке с покаянием, ты — на высокое служение с крестом на груди. Объясни мне, зачем бежать, ты же обещал.
— Ну понимаешь, — с неохотой начал Енох, — я совершенно случайно стал свидетелем одного разговора. Повешенного привели допрашивать к Бею...
— Какого ещё повешенного?..
— Да того лазутчика, которого мы с Юнькой и Дашкой в лагерь принесли. Его в итоге так и не повесили, но в петле дали повисеть немножко, надо полагать, для острастки. Вот он, спасая жизнь, всё и выложил атаману. Гопс, оказывается, никакая не проститутка, а опытная деверсантка...
— Как? Эрми — террористка? Быть этого не может!
— Ещё как может! Позже я тебе всё расскажу в подробностях, а пока главное: завтра утром или днём начнётся операция по уничтожению этого лагеря и, насколько я понял, входа в эту подземную берлогу. — Енох махнул рукой в сторону шумящего в темноте водопада. Потом, понизив голос, добавил: — А взорвать всё это планируется ядерной бомбой!
— А люди все это знают? Какой ужас! Здесь не бежать, а кричать над... — тут широкая и невкусная от пота ладонь закрыла ей рот.