Сопряжение космичности мышления традиционной индусской философии с европейской концепцией личности; стремления классической санскритской литературы выстроить стройную систему из всего доступного ей опыта — с преобладанием принципиально личностного начала европейской литературы XIX века, нацеленной на правдивое отображение осмысленной писателем действительности, — этот невероятно сложный синтез совершался в умах просвещенных индийцев, воспитанных в собственной культурной традиции и получивших западное образование.
Так создавался «бенгальский ренессанс», так рождались современная индийская проза — роман и новелла, связанная с самого начала с прославленными именами Рам Мохан Роя, Мадхусудана Датта, Банкима Чандры и, наконец, Рабиндраната Тагора.
Банким Чандра писал: приемлемое для тех, кто жил три тысячи лет назад, может оказаться неподходящим для нынешнего и будущих поколений…
Возможность существования светской литературы, художественной прозы, как творческого жанра, литературы, свободной от дидактики и усложненной канонизированной символики, литературы психологической, критической, утверждающей силу человеческого разума, а не власть авторитета, — это явилось откровением. Самым же притягательным в этой литературе было провозглашение ею личной и национальной свободы.
«…Идеалы, выраженные в европейской литературе, решительно вырвали индийский разум из вековых тенет», — заявлял Рабиндранат Тагор.
Перефразируя Тагора, можно сказать, что эти идеалы сыграли роль химического реагента, который ускорил формирование в Индии радикально-демократического мышления, развитие политического и национального самосознания. Новые формы сознания выливались в новые литературные жанры. О том, как туго сплетены были эти явления, можно судить хотя бы потому, что Банким Чандра — основоположник индийского романа — был одним из самых ранних идеологов радикального национализма; Мадхусудан Датт и позднее Рабиндранат Тагор занимались разработкой социальных реформ: например, Тагор работал над планом возрождения сельской общины на основе коллективизма.
Но кем были эти просвещенные индийцы — реформаторы, просветители, патриоты?
Священным для индусов было Слово — первопринцип Бытия, магическое знание, доступное лишь посвященным, чтобы они соединили Мировую Душу с ее воплощением в человеке. Священной прерогативой было Слово для брахманов — высшей касты в индусской иерархии. Позднее к написанному Слову прикоснулись еще одни кастовые руки — каястхов, переписчиков; неприкасаемые же — люди, стоящие ниже всех каст, — не смели даже слушать веды.
Понятно, что первыми получили доступ к западной культуре и литературе именно брахманы, а вместе с ними и мусульманские аристократы.
Так начал воздвигаться первый барьер, отчуждающий интеллигенцию — в современном понимании этого слова — от народа.
Страстно желая высвободить человеческий потенциал из кастовых клеток, видя в этом залог преобразования страны, лучшие умы индийского общества связывали все свои надежды с борьбой за демократизацию Индии, что должно было означать отказ от кастовой системы, по самой природе своей несовместимой с демократией.
Ведь индус считает, что все живое рождается и умирает бесконечное число раз: «Жизнь — кратковременная вспышка в небытии». Нерушимая причинно-следственная цепь не обрывается со смертью, а продолжается через все его жизни.
Чтобы подняться на следующую ступеньку кастовой лестницы — или на более высокий уровень Бытия, — индус должен строго соблюдать все кастовые предписания — и не только в поступках, но и в помыслах.
Но ведь это и есть практика — в грубом приближении — таких фундаментальных концепций индусской философии, как сансара, карма, дхарма, которые тысячелетия питали индийское искусство, обусловливали образ жизни Индии, регулировали повседневные действия миллионов людей и составляли для них единственную и бесспорную реальность бытия.
Так встал вопрос о неизбежности критической переоценки всего культурного наследия прошлого, вопрос, решением которого и сейчас заняты лучшие умы Индии.
На стыке столетий националистические идеи приводили интеллигенцию к необходимости принятия передовых концепций чуждой для Индии европейской культуры, чтобы с их помощью низвергнуть европейское владычество и утвердить на его обломках национальную самобытность страны.
Преувеличением было бы утверждать, что позиция интеллигенции нашла широкий отклик в народе — неграмотная деревня, составлявшая большинство населения страны, едва ли была способна проникнуться важностью проблемы культурного синтеза, но свободолюбие и ненависть к иноземному игу сближали народные массы и интеллигенцию.
В Индии говорят: чтобы хлопнуть в ладоши, нужны две руки.
Широкое национально-освободительное движение, разлившееся по всей громадной стране, стало той силой, которая наполнила живой жизнью теории и которая по-настоящему подняла современную индийскую прозу.
Годы борьбы за независимость неоспоримо доказали существование единой индийской литературы, хотя создается она в истинно вавилонской башне.
Языковой пейзаж Индии ослепительно пестр — ученые до сих пор не сосчитали: на скольких же языках говорит эта страна? И тем не менее литература есть нечто большее, нежели просто язык, это еще и выражение самобытности страны и духовной жизни людей, ее населяющих. Мощные тектонические сдвиги XX века вызвали одинаковый отзвук в литературах на всех индийских языках, литературные осциллографы выписали сходные кривые — значит, нужно говорить не о конгломерате литератур полуострова Индостан, а, по словам критика Локнатха Бхаттачария, о «подспудном единстве, пусть незаметном, но существующем под броским разнообразием языков, обычаев, одежды, психического склада и физических черт индийцев. Единство сделало Индию тем, чем она всегда была — état d’esprit».
И не случайно Литературная Академия Индии сделала своим девизом «единство в многообразии»; даже этот небольшой сборник рассказов позволяет увидеть это.
Сборник составлен из рассказов прозаиков, пишущих на основных языках огромной страны; это картины жизни разных ее краев: Пенджаба, который зовут житницей Индии, золотого Бенгала с его шумной шестимиллионной Калькуттой и лоскутным покрывалом рисовых полей, просторного Тамилнада и маленькой, чистенькой Кералы — самого южного из индийских штатов, где мысом Канья Кумари кончается земля.
Каждая из литератур, представленных в сборнике, обладает традицией весьма почтенной продолжительности. Например, тамильская литература насчитывает два тысячелетия своего существования, бенгальская — «всего» тысячу лет и так далее.
И еще одно для понимания масштаба: на языке хинди говорит свыше 130 млн. человек, на малаялам — 17 млн., на маратхском — примерно 35 млн.
Различия в процессе исторического формирования народностей, которые все вместе зовутся индийцами, различия географические и экономические обусловили и своеобразие черт культурного развития этих народностей в русле единой индийской культуры.
Эти различия можно проследить в рассказах, вошедших в сборник, — тех, что созданы в индустриальных зонах Индии — например, рассказ бенгальского писателя Голама Куддуса «Чаша», и тех, которые написаны на самую существенную для Индии тему — деревни. Ведь именно в деревне живет чуть ли не 80 % населения страны.
И такие зарисовки сельского быта, как приобретение фонаря в рассказе Пханишварнатха Рену «Общественный фонарь», романтические истории трагической любви в рассказах писателя хинди Шивапрасада Синха «Заклинатель змей» и «Костер любви» тамильского новеллиста Ахилана покажут читателю и непохожесть повседневной жизни разных краев Индии, и сходство судеб простых, непритязательных людей. Как ни медлительны перемены в их сознании — они происходят, и, хотя для осмысления требуется и время, и глубокое знание крестьянской души, индийская проза откликается на эти новые свершения.
В романтически приподнятых рассказах Каусара Чандпури «Трудная радость» и Мульчей Радж Ананда «Власть тьмы» повествуется о строительстве плотин, противоречиях, вносимых в отстоявшееся веками бытие решительным вторжением технической эры, и о воздействии нового на жизнь простого человека.
Ибо судьба простого человека, его быт, образ его мышления находятся в фокусе современной индийской прозы, при всем множестве направлений, существующих в ней.
Острота социальной направленности — характерная черта современной индийской прозы, не обходящей ни один из мучительных вопросов времени. Она и не может быть иной — вызванная к жизни политическим движением, поднятая девятым валом борьбы за свободу, развивающаяся в атмосфере таких тотальных и стремительных перемен, которые никого не оставляют в стороне, а тем более писателя. Уже на ранних порах своего становления индийская проза сделала своим героем живого Человека, вместо дидактического символа определенного качества, и соткала вокруг него ткань жизненных обстоятельств, превратив притчу в литературу.
Начался поиск реалистического метода для раскрытия движений человеческой души и отображения действительности.
По мере того как нарастало сопротивление чужеземному владычеству, превращаясь поистине во всенародное движение, индийская проза все больше демократизировалась. Ее теперь создавали в основном представители городской интеллигенции, еще не утратившей связей с землей. В литературу входили новые герои — крестьяне, бедный городской люд, ремесленники. Развитие прозы шло поразительно быстро на всех индийских языках, и к 40-м годам благодаря произведениям таких мастеров новеллы, как Прем Чанд, а затем Премендро Миттро, Кришан Чандар, Гулабдас Брокер, Кешава Дев, Поттеккат, новелла пользовалась почти таким же признанием, что и поэзия, — правда, у читателей, а не у слушателей: различие — многозначащее для Индии.
Читателем индийской прозы не мог быть как раз тот, к кому она обращалась, кто был ее героем — индийская деревня почти сплошь неграмотна, а немногие — очень немногие — грамотные среди городского населения не имели навыка к чтению книг. Поэту в Индии всегда легче: чтение стихов мгновенно собирает тысячные — без преувеличения — толпы.
Позднее на помощь новеллистам придет радио, кроме того, сами писатели, отчаянно стремясь в народ, начнут использовать традицию поэтических состязаний для чтения своих рассказов вслух на деревенских площадях, на городских перекрестках.
Устремленность в народ совершила подлинную революцию в литературном языке — он стал раскованней, богаче, ярче, диалоги ожили, речевая характеризация героев обрела выпуклость и выразительность.
И вместе с тем устремленность в народ привела к тому, что на фоне великолепного бытописательства с реалистичными деталями, фигуры героев, опоэтизированные взглядом городского интеллигента, тянущегося к национальным истокам своего патриотизма, определенно приобретали романтические очертания.
Бедный крестьянин, полуголодный ремесленник, реже — рабочий становились воплощением всех возможных добродетелей просто в силу своей принадлежности к народным массам. Любопытно, что нищета индийской деревни иной раз подавалась как идиллическая чистота жизни, но никогда не городская нищета — идеализировать всегда проще на расстоянии; к тому же деревня больше ассоциируется с индийской традицией, чем город.
Романтизация человека из народа — ей немало способствовало отсутствие читателя из народа — сочеталась с приподнятостью умонастроений прогрессивной индийской интеллигенции, видевшей близость конца двухсотлетнего иноземного ига и страстно веровавшей в утро свободы.
Утро принесло не безоблачное счастье, а дождь проблем. Когда свершение заменило собой идеал, индийская литература оказалась на распутье. Борьба против англичан объединяла всех, строительство новой жизни не все представляли себе одинаково. Часть творческой интеллигенции застыла в замешательстве перед невероятной сложностью нового мира; Индия вышла на мировую арену, а та кардинально изменилась. Новая эра Индии совпала по времени и с началом научно-технической революции.
Вот как писал об этом времени поэт Раджив Саксена:
«Литература переживает странную фазу отрицания, протеста и вслепую ищет чего-то прочного, настоящего.
…Отсюда — тоска по прошлому, так ясно звучащая во многих наших произведениях. Сложность современности мешает нам разглядеть очертания грядущего на нас мира. Это не значит, что мы не ждем нового мира и не хотим принять его. Хотим. Но хотим и рассказать, как это трудно».
Что же это? Снова парадокс? Завоевать свободу, выйти на старт и затосковать по невозможности побежать назад?