Раковый корпус - русский и английский параллельные тексты - Солженицын Александр Исаевич, читать онлайн бесплатно (полностью)

Aleksandr Solzhenitsyn	Александр Солженицын
Cancer Ward	Раковый корпус
Part One	ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1.	1
No cancer whatsoever	Вообще не рак
On top of it all, the cancer wing was 'number thirteen'.	Раковый корпус носил и номер тринадцать.
Pavel Nikolayevich Rusanov had never been and could never be a superstitious person but his heart sank when they wrote 'Wing 13' down on his admission card.	Павел Николаевич Русанов никогда не был и не мог быть суеверен, но что-то опустилось в нём, когда в направлении ему написали: "тринадцатый корпус".
They should have had the ingenuity to give number thirteen to some kind of prosthetic or obstetric department.	Вот уж ума не хватило назвать тринадцатым какой-нибудь протечный или кишечный.
But this clinic was the only place where they could help him in the whole republic.	Однако во всей республике сейчас не могли ему помочь нигде, кроме этой клиники.
'It isn't, it isn't cancer, is it, Doctor?	- Но ведь у меня - не рак, доктор?
I haven't got cancer?' Pavel Nikolayevich asked hopefully, lightly touching the malevolent tumour on the right side of his neck. It seemed to grow almost daily, and yet the tight skin on the outside was as white and inoffensive as ever.	У меня ведь - не рак? - с надеждой спрашивал Павел Николаевич, слегка потрагивая на правой стороне шеи свою злую опухоль, растущую почти по дням, а снаружи все так же обтянутую безобидной белой кожей.
'Good heavens no, of course not.' Dr Dontsova soothed him, for the tenth time, as she filled in the pages of his case history in her bold handwriting.	- Да нет же, нет, конечно, - в десятый раз успокоила его доктор Донцова, размашистым почерком исписывая страницы в истории болезни.
Whenever she wrote, she put on her glasses with rectangular frames rounded at the edges, and she would whisk them off as soon as she had finished.	Когда она писала, она надевала очки -скруглённые четырёхугольные, как только прекращала писать - снимала их.
She was no longer a young woman; her face looked pale and utterly tired.	Она была уже немолода, и вид у неё был бледный, очень усталый.
It had happened at the outpatients' reception a few days ago.	Это было ещё на амбулаторном приёме, несколько дней назад.
Patients assigned to a cancer department, even as outpatients, found they could not sleep the next night.	Назначенные в раковый даже на амбулаторный приём, больные уже не спали ночь.
And Dontsova had ordered Pavel Nikolayevich to bed immediately.	А Павлу Николаевичу Донцова определила лечь и как можно быстрей.
Unforeseen and unprepared for, the disease had come upon him, a happy man with few cares, like a gale in the space of two weeks. But Pavel Nikolayevich was tormented, no less than by the disease itself, by having to enter the clinic as an ordinary patient, just like anyone else. He could hardly remember when last he had been in a public hospital, it was so long ago.	Не сама только болезнь, не предусмотренная, не подготовленная, налетевшая как шквал за две недели на беспечного счастливого человека, - но не меньше болезни угнетало теперь Павла Николаевича то, что приходилось ложиться в эту клинику на общих основаниях, как он лечился уже не помнил когда.

Telephone calls had been made, to Evgeny Semenovich, Shendyapin, and Ulmasbaev, and they rang other people to find out if there were not any "VIP wards' in the clinic, or whether some small room could not be converted, just for a short time, into a special ward.	Стали звонить - Евгению Семёновичу, и Шендяпину, и Ульмасбаеву, а те в свою очередь звонили, выясняли возможности, и нет ли в этой клинике спецпалаты или нельзя хоть временно организовать маленькую комнату как спецпалату.
But the clinic was so cramped for space that nothing could be done.	Но по здешней тесноте не вышло ничего.
The only success that he had managed to achieve through the head doctor was to bypass the waiting-room, the public bath and change of clothing.	И единственное, о чём удалось договориться через главного врача - что можно будет миновать приёмный покой, общую баню и переодевалку.
Yuri drove his mother and father in their little blue Moskvich right up to the steps of Ward 13.	И на их голубеньком "москвичике" Юра подвёз отца и мать к самым ступенькам Тринадцатого корпуса.
In spite of the slight frost, two women in heavily laundered cotton dressing-gowns were standing outside on the open stone porch. The cold made them shudder, but they stood their ground.	Несмотря на морозец, две женщины в застиранных бумазейных халатах стояли на открытом каменном крыльце - ёжились, а стояли.
Beginning with these slovenly dressing-gowns, Pavel Nikolayevich found everything in the place unpleasant: the path worn by countless pairs of feet on the cement floor of the porch; the dull door-handles, all messed about by the patients' hands; the waiting-room, paint peeling off its floor, its high olive-coloured walls (olive seemed somehow such a dirty colour), and its large slatted wooden benches with not enough room for all the patients. Many of them had come long distances and had to sit on the floor. There were Uzbeks in quilted, wadded coats, old Uzbek women in long white shawls and young women in lilac, red and green ones, and all wore high boots with galoshes.	Начиная с этих неопрятных халатов всё было здесь для Павла Николаевича неприятно: слишком истёртый ногами цементный пол крыльца; тусклые ручки двери, захватанные руками больных; вестибюль ожидающих с облезлой краской пола, высокой оливковой панелью стен (оливковый цвет так и казался грязным) и большими рейчатыми скамьями, на которых не помещались и сидели на полу приехавшие издалека больные - узбеки в стёганых ватных халатах, старые узбечки в белых платках, а молодые - в лиловых, красно-зелёных, и все в сапогах и в галошах.
One Russian youth, thin as a rake but with a great bloated stomach, lay there in an unbuttoned coat which dangled to the floor, taking up a whole bench to himself. He screamed incessantly with pain.	Один русский парень лежал, занимая целую скамейку, в расстёгнутом, до полу свешенном пальто, сам истощавший, а с животом опухшим и непрерывно кричал от боли.
His screams deafened Pavel Nikolayevich and hurt him so much that it seemed the boy was screaming not with his own pain, but with Rusanov's.	И эти его вопли оглушили Павла Николаевича и так задели, будто парень кричал не о себе, а о нём.
Pavel Nikolayevich went white around the mouth, stopped dead and whispered to his wife,	Павел Николаевич побледнел до губ, остановился и прошептал:
'Kapa, I'll die here.	-Капа! Я здесь умру.
I mustn't stay.	Не надо.
Let's go back.'	Вернёмся.
Kapitolina Matveyevna took him firmly by the arm and said,	Капитолина Матвеевна взяла его за руку твёрдо и сжала:
' Pashenka!	- Пашенька!
Where could we go?	Куда же мы вернёмся?..

And what would we do then?'	И что дальше?
'Well, perhaps we might be able to arrange something in Moscow.'	- Ну, может быть, с Москвой ещё как-нибудь устроится...
Kapitolina Matveyevna turned to her husband. Her broad head was made even broader by its frame of thick, clipped coppery curls.	Капитолина Матвеевна обратилась к мужу всей своей широкой головой, ещё уширенной пышными медными стрижеными кудрями:
'Pashenka!	- Пашенька!
If we went to Moscow we might have to wait another two weeks. Or we might not get there at all.	Москва - это, может быть, ещё две недели, может быть не удастся.
How can we wait?	Как можно ждать?
It is bigger every morning!'	Ведь каждое утро она больше!
His wife took a firm grip of his arm, trying to pass her courage on to him.	Жена крепко сжимала его у кисти, передавая бодрость.
In his civic and official duties Pavel Nikolayevich was unshakable, and therefore it was simpler and all the more agreeable for him to be able to rely on his wife in family matters. She made all important decisions quickly and correctly.	В делах гражданских и служебных Павел Николаевич был неуклонен и сам, - тем приятней и спокойней было ему в делах семейных всегда полагаться на жену: всё важное она решала быстро и верно.
The boy on the bench was still tearing himself apart with his screams.	А парень на скамейке раздирался-кричал!
'Perhaps the doctors would come to our house? We'd pay them,' Pavel Nikolayevich argued, unsure of himself.	-Может, врачи домой согласятся... Заплатим...-неуверенно отпирался Павел Николаевич.
'Pasik!' his wife chided him, suffering as much as her husband. 'You know I'd be the first to agree. Send for someone and pay the fee.	- Пасик! - внушала жена, страдая вместе с мужем, - ты знаешь, я сама первая всегда за это: позвать человека и заплатить.
But we've been into this before: these doctors don't treat at home, and they won't take money.	Но мы же выяснили: эти врачи не ходят, денег не берут.
And there's their equipment, too.	И у них аппаратура.
It's impossible.'	Нельзя...
Pavel Nikolayevich knew perfectly well it was impossible.	Павел Николаевич и сам понимал, что нельзя.
He had only mentioned it because he felt he just had to say something.	Это он говорил только на всякий случай.
According to the arrangement with the head doctor of the oncology clinic, the matron was supposed to wait for them at two o'clock in the afternoon, there at the foot of the stairs which a patient on crutches was carefully descending.	По уговору с главврачом онкологического диспансера их должна была ожидать старшая сестра в два часа дня вот здесь, у низа лестницы, по которой сейчас осторожно спускался больной на костылях.
But the matron was nowhere to be seen, of course, and her little room under the stairs had a padlock on the door.	Но, конечно, старшей сестры на месте не было, и каморка её под лестницей была на замочке.
'They're all so unreliable!' fumed Kapitolina Matveyevna.	- Ни с кем нельзя договориться! - вспыхнула Капитолина Матвеевна.

What do they get paid for?'	- За что им только зарплату платят!
Just as she was, two silver-fox furs hugging her shoulders, she set off down the corridor past a notice which read: 'No entry to persons in outdoor clothes.'	Как была, объятая по плечам двумя чернобурками, Капитолина Матвеевна пошла по коридору, где написано было: "В верхней одежде вход воспрещён".
Pavel Nikolayevich remained standing in the waiting-room.	Павел Николаевич остался стоять в вестибюле.
Timidly he tilted his head slightly to the right and felt the tumour that jutted out between his collar-bone and his jaw.	Боязливо, лёгким наклоном головы направо, он ощупывал свою опухоль между ключицей и челюстью.
He had the impression that in the half-hour since he had last looked at it in the mirror as he wrapped it up in a muffler, in that one half-hour it seemed to have grown even bigger.	Такое было впечатление, что за полчаса - с тех пор, как он дома в последний раз посмотрел на неё в зеркало, окутывая кашне, - за эти полчаса она будто ещё выросла.
Pavel Nikolayevich felt weak and wanted to sit down.	Павел Николаевич ощущал слабость и хотел бы сесть.
But the benches looked dirty and besides he would have to ask some peasant woman in a scarf with a greasy sack between her feet to move up.	Но скамьи казались грязными и ещё надо было просить подвинуться какую-то бабу в платке с сальным мешком на полу между ног.
Somehow the foul stench of that sack seemed to reach him even from a distance.	Даже издали как бы не достигал до Павла Николаевича смрадный запах от этого мешка.
When will our people learn to travel with clean, tidy suitcases! (Still, now that he had this tumour it didn't matter any longer.)	И когда только научится наше население ездить с чистыми аккуратными чемоданами! (Впрочем, теперь, при опухоли, это уже было всё равно.)
Suffering miserably from the young man's cries and from everything that met his eyes and entered his nostrils, Rusanov stood, half-leaning on a projection in the wall.	Страдая от криков того парня и от всего, что видели глаза, и от всего, что входило через нос, Русанов стоял, чуть прислонясь к выступу стены.
A peasant came in carrying in front of him a half-litre jar with a label on it, almost full of yellow liquid.	Снаружи вошёл какой-то мужик, перед собой неся поллитровую банку с наклейкой, почти полную жёлтой жидкостью.
He made no attempt to conceal the jar but held it aloft triumphantly, as if it were a mug of beer he had spent some time queuing up for.	Банку он нёс не пряча, а гордо приподняв, как кружку с пивом, выстоянную в очереди.
He stopped in front of Pavel Nikolayevich, almost handing him the jar, made as if to ask him something but looked at his sealskin hat and turned away. He looked around and addressed himself to a patient on crutches:	Перед самым Павлом Николаевичем, чуть не протягивая ему эту банку, мужик остановился, хотел спросить, но посмотрел на котиковую шапку и отвернулся, ища дальше, к больному на костылях:
'Who do I give this to, brother?'	- Милай! Куда это несть, а?
The legless man pointed to the door of the laboratory.	Безногий показал ему на дверь лаборатории.
Pavel Nikolayevich felt quite sick.	Павла Николаевича просто тошнило.
Again the outer door opened and the matron came in, dressed only in a white coat. Her face was too long and she was not at all pretty.	Раскрылась опять наружная дверь - и в одном белом халате вошла сестра, не миловидная, слишком долголицая.

She spotted Pavel Nikolayevich immediately, guessed who he was and Went up to him.	Она сразу заметила Павла Николаевича и догадалась, и подошла к нему.
'I'm sorry,' she said breathlessly. In her haste her cheeks had flushed the colour of her lipstick.	- Простите, - сказала она через запышку, румяная до цвета накрашенных губ, так спешила.
'Please forgive me.	- Простите пожалуйста!
Have you been waiting long?	Вы давно меня ждёте?
They were bringing some medicine, I had to go and sign for it.'	Там лекарства привезли, я принимаю.
Pavel Nikolayevich felt like making an acid reply, but he restrained himself.	Павел Николаевич хотел ответить едко, но сдержался.
He was glad the wait was over.	Уж он рад был, что ожидание кончилось.
Yuri came forward, in just his suit with no coat or hat, the same clothes he had worn for driving, carrying the suitcase and a bag of provisions. A blond forelock was dancing about on his forehead. He was very calm.	Подошёл, неся чемодан и сумку с продуктами, Юра - в одном костюме, без шапки, как правил машиной - очень спокойный, с покачивающимся высоким светлым чубом.
'Come with me,' said the matron, leading the way to her little store-room-like office under the stairs.	- Пойдёмте! - вела старшая сестра к своей кладовке под лестницей.
'Nizamutdin Bahramovich said you'd bring your own underwear and pyjamas. They haven't been worn, have they?'	- Я знаю, Низамутдин Бахрамович мне говорил, вы будете в своём белье и привезли свою пижаму, только ещё не ношенную, правда?
'Straight from the shop.'	- Из магазина.
'That's absolutely obligatory, otherwise they'd have to be disinfected, you understand?	- Это обязательно, иначе ведь нужна дезинфекция, вы понимаете?
Here, you can change in there.'	Вот здесь вы переоденетесь.
She opened the plywood door and put on thelight.	Она отворила фанерную дверь и зажгла свет.
In the little office with its sloping ceiling there was no window, only a number of coloured-pencil diagrams hanging from the walls.	В каморке со скошенным потолком не было окна, а висело много графиков цветными карандашами.
Yuri brought in the suitcase silently, then left the room. Pavel Nikolayevich went in to get changed.	Юра молча занёс туда чемодан, вышел, а Павел Николаевич вошёл переодеваться.
The matron had meanwhile dashed off somewhere, but Kapitolina Matveyevna caught her up.	Старшая сестра рванулась куда-то ещё за это время сходить, но тут подошла Капитолина Матвеевна:
'Nurse!' she said.' I see you're in a hurry.'	- Девушка, вы что, так торопитесь?
'Yes, I am rather.'	- Да н-немножко...
'What's your name?'	- Как вас зовут?
'Mita.'	- Мита.
'That's a strange name.	- Странное какое имя.
You're not Russian, are you?'	Вы не русская?

'No, German...'	- Немка...
'You kept us waiting.'	- Вы нас ждать заставили.
'Yes, I'm sorry.	- Простите пожалуйста.
I had to sign for those...'	Я сейчас там принимаю...
'Now listen to me, Mita. I want you to know something.	-Так вот слушайте, Мита, я хочу, чтоб вы знали.
My husband is an important man who does extremely valuable work.	Мой муж... заслуженный человек, очень ценный работник.
His name is Pavel Nikolayevich.'	Его зовут Павел Николаевич.
'I see. Pavel Nikolayevich, I'll remember that.'	- Павел Николаевич, хорошо, я запомню.
'He's used to being well looked after, you see, and now he's seriously ill.	- Понимаете, он и вообще привык к уходу, а сейчас у него такая серьёзная болезнь.
Couldn't he have a nurse permanently on duty with him?'	Нельзя ли около него устроить дежурство постоянной сестры?
Mita's troubled face grew even more worried.	Озабоченное неспокойное лицо Миты ещё озаботилось.
She shook her head.	Она покачала головой:
'Apart from the theatre nurses we have three day nurses to deal with sixty patients.	- У нас кроме операционных на шестьдесят человек три дежурных сестры днём.
And two night nurses.'	А ночью две.
'You see!	- Ну вот, видите!
A man could be dying and screaming his head off and no one would come!'	Тут умирать будешь, кричать - не подойдут.
'Why do you think that?	- Почему вы так думаете?
Everyone gets proper attention.'	Ко всем подходят.
('Everyone' - what is there to say to her if she talks about 'everyone'?)	Ко "всем"!.. Если она говорила "ко всем", то что ей объяснять?
'Do the nurses work in shifts?'	- К тому ж ваши сёстры меняются?
'That's right. They change every twelvehours.'	- Да, по двенадцать часов.
"This impersonal treatment, it's terrible.	- Ужасно это обезличенное лечение!..
My daughter and I would be delighted to take turns sitting up with him.	Я бы сама с дочерью сидела посменно!
Or I'd be ready to pay for a permanent nurse out of my own pocket. But they tell me that's not allowed either.'	Я бы постоянную сиделку за свой счёт пригласила, мне говорят - и это нельзя...?
'I'm afraid not.	- Я думаю, это невозможно.
It's never been done before.	Так никто ещё не делал.
Anyway, there's nowhere in the ward to put a chair.'	Да там в палате и стула негде поставить.
'God, I can just imagine what this ward's like!	- Боже мой, воображаю, что это за палата!

I'd like to have a good look round it!	Ещё надо посмотреть эту палату!
How many beds are there?'	Сколько ж там коек?
'Nine.	- Девять.
Your husband's lucky to get straight into a ward.	Да это хорошо, что сразу в палату.
Some new patients have to lie in the corridors or on the stairs!'	У нас новенькие лежат на лестницах, в коридорах.
'I'm still going to ask you to arrange with a nurse or an orderly for Pavel Nikolayevich to have private attention. You know the people here, it would be easier for you to organize it.' She had already clicked open her big black bag and taken out three fifty-rouble notes.	- Девушка, я буду всё-таки просить, вы знаете своих людей, вам легче организовать. Договоритесь с сестрой или с санитаркой, чтобы к Павлу Николаевичу было внимание не казённое... - она уже расщёлкнула большой чёрный ридикюль и вытянула оттуда три пятидесятки.
Her son, who was standing nearby, turned his head away silently.	Недалеко стоявший молчаливый сын отвернулся.
Mita put both hands behind her back.	Мита отвела обе руки за спину.
'No, no!	- Нет, нет.
I have no right...'	Таких поручений...
'I'm not giving them to you!' Kapitolina Matveyevna pushed the fan of notes into the front of the matron's overall.	-Но я же не вам даю! - совала ей в грудь растопыренные бумажки Капитолина Матвеевна.
'But if it can't be done legally and above board... All I'm doing is paying for services rendered!	- Но раз нельзя это сделать в законном порядке... Я плачу за работу!
I'm only asking you to be kind enough to pass the money on to the right person!'	А вас прошу только о любезности передать!
'No, no.' The matron felt cold all over.	- Нет-нет, - холодела сестра.
'We don't do that sort of thing here.'	- У нас так не делают.
The door creaked and Pavel Nikolayevich came out of the matron's den in his new green-and-brown pyjamas and warm, fur-trimmed bedroom slippers.	Со скрипом двери из каморки вышел Павел Николаевич в новенькой зелёно-коричневой пижаме и тёплых комнатных туфлях с меховой оторочкой.
On his almost hairless head he wore a new raspberry-coloured Uzbek skull-cap.	На его почти безволосой голове была новенькая малиновая тюбетейка.
Now that he had removed his winter overcoat, collar and muffler, the tumour on the side of his neck, the size of a clenched fist, looked strikingly ominous.	Теперь, без зимнего воротника и кашне, особенно грозно выглядела его опухоль в кулак на боку шеи.
He could not even hold his head straight any longer, he had to tilt it slightly to one side.	Он и голову уже не держал ровно, а чуть набок.
His son went in to collect the discarded clothing and put it away in the suitcase.	Сын пошёл собрать в чемодан всё снятое.
Kapitolina Matveyevna had returned the money to her handbag. She looked anxiously at her husband.	Спрятав деньги в ридикюль, жена с тревогой смотрела на мужа:
' Won't you freeze like that?	- Не замёрзнешь ли ты?..

You should have brought a nice warm dressing-gown with you.	Надо было тёплый халат тебе взять.
I'll bring one when I come.	Привезу.
Look, here's a scarf.' She took a scarf out of her pocket.	Да, здесь же шарфик, - она вынула из его кармана.
'Wrap it round your throat, so you won't catch cold.'	- Обмотай, чтоб не простудить!
In her silver foxes and her fur coat, she looked three times as strong as her husband.	- В чернобурках и в шубе она казалась втрое мощнее мужа.
'Now go into the ward and get yourself settled in.	- Теперь иди в палату, устраивайся.
Unpack your food and think what else you need. I'll sit here and wait.	Разложи продукты, осмотрись, продумай, что тебе нужно, я буду сидеть ждать.
Come down and tell me what you want and I'll bring everything this evening.'	Спустишься, скажешь - к вечеру всё привезу.
She never lost her head, she always knew what to do next.	Она не теряла головы, она всегда все предусматривала.
In their life together she had been her husband's true comrade.	Она была настоящий товарищ по жизни.
Pavel Nikolayevich looked at her with a mixture of gratitude and suffering and then glanced at his son.	Павел Николаевич с благодарностью и страданием посмотрел на неё, потом на сына.
'Well, are you off then, Yuri?'	- Ну, так значит едешь, Юра?
'I'll take the evening train, Father.' He came towards them.	- Вечером поезд, папа, - подошёл Юра.
He always behaved respectfully in his father's presence. He was not by nature an emotional man, and his good-bye to his father now was as unemotional as ever.	Он держался с отцом почтительно, но, как всегда, порыва у него не было никакого, сейчас вот -порыва разлуки с отцом, оставляемым в больнице.
His reactions to life all ran at low-voltage.	Он все воспринимал погашенно.
'That's right, son.	- Так, сынок.
Well, this is your first important official trip.	Значит, это первая серьёзная командировка.
Be sure and set the right tone from the start.	Возьми сразу правильный тон.
And don't be too soft, mind.	Никакого благодушия!
Your softness could be your downfall.	Тебя благодушие губит!
Always remember you're not Yuri Rusanov, you're not a private individual. You're a representative of the law, do you understand?'	Всегда помни, что ты - не Юра Русанов, не частное лицо, ты - представитель за-ко-на, понимаешь?
Whether or not Yuri understood, it would have been hard at that moment for Pavel Nikolayevich to find more appropriate words.	Понимал Юра или нет, но Павлу Николаевичу трудно было сейчас найти более точные слова.
Mita was fussing about and anxious to be going.	Мита мялась и рвалась идти.
'I'll wait here with Mother,' said Yuri, with asmile.	-Так я же подожду с мамой, - улыбался Юра.
'Don't say good-bye, Dad, just go.'	- Ты не прощайся, иди пока, пап.

'Will you be all right on your own?' Mitaasked.	- Вы дойдёте сами? - спросила Мита.
'Can't you see the man can hardly stand up? Can't you at least take him to his bed, and carry his bag for him?'	- Боже мой, человек еле стоит, неужели вы не можете довести его до койки? Сумку донести!
Orphan-like, Pavel Nikolayevich looked back at his family, refused the supporting arm Mita offered and, grasping the bannister firmly, started to walk upstairs.	Павел Николаевич сиротливо посмотрел на своих, отклонил поддерживающую руку Миты и, крепко взявшись за перила, стал всходить.
His heart was beating violently, not at all, so far, because of the climb.	Сердце его забилось, и ещё не от подъёма совсем.
He went up the stairs as people mount - what do they call it? - a sort of platform where men have their heads cut off.	Он всходил по ступенькам, как всходят на этот, на как его... ну, вроде трибуны, чтобы там, наверху, отдать голову.
The matron ran on upstairs in front of him carrying his bag, shouted something from the top to someone called Maria, and before Pavel Nikolayevich had finished the first flight was already running past him down the other side of the staircase and out of the building, thereby showing Kapitolina Matveyevna what sort of solicitude her husband could expect in this place.	Старшая сестра, опережая, взбежала вверх с его сумкой, там что-то крикнула Марии и ещё прежде, чем Павел Николаевич прошёл первый марш, уже сбегала по лестнице другою стороной и из корпуса вон, показывая Капитолине Матвеевне, какая тут ждёт её мужа чуткость.
Pavel Nikolayevich slowly climbed up on to the landing - a long, wide one such as is only found in old buildings.	А Павел Николаевич медленно взошёл на лестничную площадку - широкую и глубокую -какие могут быть только в старинных зданиях.
On this middle landing, but not obstructing the traffic, were two beds occupied by patients, with two night-tables beside them.	На этой серединной площадке, ничуть не мешая движению, стояли две кровати с больными и ещё тумбочки при них.
One of the patients was in a bad way; he was physically wasted and sucking an oxygen balloon.	Один больной был плох, изнурён и сосал кислородную подушку.
Trying not to look at the man's hopeless face, Rusanov turned and went on, looking upwards as he climbed.	Стараясь не смотреть на его безнадёжное лицо, Русанов повернул и пошёл выше, глядя вверх.
But there was no encouragement for him at the end of the second flight either.	Но и в конце второго марша его не ждало ободрение.
A nurse - Maria - was standing there, her dark, iconlike face lit by neither smile nor greeting.	Там стояла сестра Мария. Ни улыбки, ни привета не излучало её смуглое иконописное лицо.
Tall, thin and flat-chested, she waited for him there like a sentry, and immediately set off across the upstairs hallway to show him where to go.	Высокая, худая и плоская, она ждала его, как солдат, и сразу же пошла верхним вестибюлем, показывая, куда.
Leading off the hall were several doors, just left clear by more beds with patients in them.	Отсюда было несколько дверей, и только их не загораживая, ещё стояли кровати с больными.
In a little windowless alcove, underneath a constantly lit table lamp, stood the nurse's writing table and treatment table, and nearby hung a frosted glass wall-cupboard with a red cross painted on it.	В безоконном завороте под постоянно горящей настольной лампой стоял письменный столик сестры, её же процедурный столик, а рядом висел настенный шкаф, с матовым стеклом и красным крестом.

They went past the little tables, past a bed too, and then Maria pointed her long, thin hand and said,	Мимо этих столиков, ещё мимо кровати, и Мария указала длинной сухой рукой:
' Second from the window.'	- Вторая от окна.
And already she was rushing off. An unpleasant feature of all public hospitals is that nobody stops for a moment to exchange a few words.	И уже торопилась уйти - неприятная черта общей больницы, не постоит, не поговорит.
The doors into the ward were always kept wide open, but still as he crossed the threshold Pavel Nikolayevich was conscious of a close, moist, partly medicinal odour. For someone as sensitive to smells as he it was sheer torment.	Створки двери в палату были постоянно распахнуты, и всё же, переходя порог, Павел Николаевич ощутил влажно-спёртый смешанный, отчасти лекарственный запах - мучительный при его чуткости к запахам.
The beds stood in serried ranks, with their heads to the wall and narrow spaces between them no wider than a bedside table, while the passageway down the middle of the ward was just wide enough for two people to pass.	Койки стояли поперёк стен тесно, с узкими проходами по ширине тумбочек, и средний проход вдоль комнаты тоже был двоим разминуться.
In this passageway stood a thick-set, broad-shouldered patient in pink-striped pyjamas.	В этом проходе стоял коренастый широкоплечий больной в розовополосчатой пижаме.
His neck was completely wrapped in thick, tight bandages which reached almost to the lobes of his ears.	Толсто и туго была обмотана бинтами вся его шея - высоко, почти под мочки ушей.
The white constricting ring prevented free movement of his heavy block of a head overgrown with a foxbrown thatch.	Белое сжимающее кольцо бинтов не оставляло ему свободы двигать тяжёлой тупой головой, буро заросшей.
He was talking hoarsely to his fellow-patients, and they were listening from their beds.	Этот больной хрипло рассказывал другим, слушавшим с коек.
On Rusanov's entry he swung his whole body towards him, the head welded to it. He looked at him without sympathy and said,	При входе Русанова он повернулся к нему всем корпусом, с которым наглухо сливалась голова, посмотрел без участия и сказал:
' Well, what have we here? Another nice little cancer!'	- А вот - ещё один рачок.
Pavel Nikolayevich saw no need to reply to such familiarity.	Павел Николаевич не счёл нужным ответить на эту фамильярность.
He sensed that the whole room was staring at him, but he had no wish to examine these people whom chance had thrown in his path or even to exchange greetings with them.	Он чувствовал, что и вся комната сейчас смотрит на него, но ему не хотелось ответно оглядывать этих случайных людей и даже здороваться с ними.
He merely waved his hand at the fox-haired patient to make him get out of his way.	Он лишь отодвигающим движением повёл рукой в воздухе, указывая бурому больному посторониться.
The other allowed Pavel Nikolayevich to pass, and again turned his whole body, head riveted on top, to look after him.	Тот пропустил Павла Николаевича и опять так же всем корпусом с приклёпанной головой повернулся вослед.
'Hey, friend, what have you got cancer of?' he asked in his throaty voice.	- Слышь, браток, у тебя рак - чего? - спросил он нечистым голосом.
Pavel Nikolayevich had already reached his bed. He felt as if the question had scraped his skin.	Павла Николаевича, уже дошедшего до своей койки, как заскоблило от этого вопроса.

He raised his eyes towards the impudent lout and tried not to lose his temper. All the same his shoulders twitched as he said with dignity,	Он поднял глаза на нахала, стараясь не выйти из себя (но всё-таки плечи его дёрнулись), и сказал с достоинством:
' I have cancer of nothing.	- Ни чего.
I have no cancer whatsoever.'	У меня вообще не рак.
The fox-haired patient snorted. Then he passed judgement so that the whole ward could hear:	Бурый просопел и присудил на всю комнату:
' Bloody fool!	- Ну, и дурак!
If it's not cancer, what the hell d'you think they put you in here for?'	Если б не рак - разве б сюда положили?
2.	2
Education doesn't make you smarter	Образование ума не прибавляет
Within a few hours, that first evening in the ward, Pavel Nikolayevich became haunted with fear.	В этот первый же вечер в палате за несколько часов Павлу Николаевичу стало жутко.
The hard lump of his tumour - unexpected, meaningless and quite without use - had dragged him in like a fish on a hook and flung him on to this iron bed - a narrow, mean bed, with creaking springs and an apology for a mattress.	Твёрдый комок опухоли - неожиданной, ненужной, бессмысленной, никому не полезной, притащил его сюда, как крючок тащит рыбу, и бросил на эту железную койку - узкую, жалкую, со скрипящей сеткой, со скудным матрасиком.
Having once undressed under the stairs, said good-bye to the family and come up to the ward, you felt the door to all your past life had been slammed behind you, and the life here was so vile that it frightened you more than the actual tumour.	Стоило только переодеться под лестницей, проститься с родными и подняться в эту палату -как захлопнулась вся прежняя жизнь, а здесь выперла такая мерзкая, что от неё ещё жутче стало, чем от самой опухоли.
He could no longer choose something pleasant or soothing to look at; he had to look at the eight abject beings who were now his 'equals', eight sick men in faded, worn, pink-and-white pyjamas, patched and torn here and there and almost all the wrong size.	Уже не выбрать было приятного, успокаивающего, на что смотреть, а надо было смотреть на восемь пришибленных существ, теперь ему как бы равных, - восемь больных в бело-розовых, сильно уже слинявших и поношенных пижамках, где залатанных, где надорванных, почти всем не по мерке.
And he could not even choose what to listen to; he had to listen to these uncultured creatures and their wearisome conversations which had nothing to do with him and were of no interest to him.	И уже не выбрать было, что слушать, а надо было слушать нудные разговоры этих сбродных людей, совсем не касавшиеся Павла Николаевича и не интересные ему.
He would have loved to command them all to be quiet, especially the tiresome fox-haired one with the bandage-grip round his neck and the constricted head. Everyone called him simply 'Yefrem', even though he was not a young man. [Footnote: This is a mark of disrespect in Russian. An older man would normally be addressed by his first name and his patronymic, as in Pavel Nikolayevich, meaning Pavel, son of Nikolai. (Translators' note)].	Он охотно приказал бы им замолчать, и особенно этому надоедному буроволосому с бинтовым охватом по шее и защемлённой головой - его просто Ефремом все звали, хотя был он не молод.
It was impossible to restrain Yefrem. He refused to lie down and never went outside the ward, just paced restlessly up and down the central gangway.	Но Ефрем никак не усмирялся, не ложился и из палаты никуда не уходил, а неспокойно похаживал средним проходом вдоль комнаты.

From time to time he would screw up his face as if he was being injected and clutch his head.	Иногда он взмарщивался, перекашивался лицом, как от укола, брался за голову.
Then he would start walking up and down again.	Потом опять ходил.
After these walks he always stopped at the foot of Rusanov's bed, leant the rigid top half of his body towards Rusanov over the rails, thrust his broad, pock-marked, sullen face forward and lectured him:	И, походив так, останавливался именно у кровати Русанова, переклонялся к нему через спинку всей своей негнущейся верхней половиной, выставлял широкое конопатое хмурое лицо и внушал:
' You've had it, Prof.	- Теперь всё, профессор.
You'll never go home again, see?'	Домой не вернёшься, понятно?
It was very warm in the ward. Pavel Nikolayevich was lying on top of the blanket in his pyjamas and skull-cap.	В палате было очень тепло, Павел Николаевич лежал сверх одеяла в пижаме и тюбетейке.
He adjusted his gilt-rimmed spectacles, glared severely at Yefrem, as he knew so well how to, and replied,	Он поправил очки с золочёным ободочком, посмотрел на Ефрема строго, как умел смотреть, и ответил:
'I am at a loss, comrade, to know what you require of me, and why you are trying to intimidate me.	- Я не понимаю, товарищ, чего вы от меня хотите? И зачем вы меня запугиваете?
I don't ask questions, do I?'	Я ведь вам вопросов не задаю.
Yefrem just snorted maliciously.	Ефрем только фыркнул злобно:
'Who cares about your questions, you still won't be going back home.	- Да уж задавай не задавай, а домой не вернёшься.
You may as well give back your glasses.	Очки вон, можешь вернуть.
And your new pyjamas.'	Пижаму новую.
After this crude outburst, he straightened his clumsy body and started pacing up and down the gangway again, like a man possessed.	Сказав такую грубость, он выпрямил неповоротливое туловище и опять зашагал по проходу, нелёгкая его несла.
Of course, Pavel Nikolayevich could have cut him short and put him in his place, but somehow he could not summon his usual will-power. It was already low, and it had sunk even lower at the words of this bandaged devil.	Павел Николаевич мог, конечно, оборвать его и поставить на место, но для этого он не находил в себе обычной воли: она упала и от слов обмотанного чёрта ещё опускалась.
He needed support, but instead he was being pushed down into a pit.	Нужна была поддержка, а его в яму сталкивали.
In a matter of hours he had as good as lost all his personal status, reputation and plans for the future -and had turned into eleven stones of hot, white flesh that did not know what tomorrow would bring.	В несколько часов Русанов как потерял все положение своё, заслуги, планы на будущее - и стал семью десятками килограммов тёплого белого тела, не знающего своего завтра.
His face probably revealed his melancholy state, for on one of his subsequent walks Yefrem stopped opposite him and said quite peaceably,	Наверно, тоска отразилась на его лице, потому что в одну из следующих проходок Ефрем, став напротив, сказал уже миролюбно:
'Even if they do let you go home, you'll be back here pretty quick.	- Если и попадёшь домой - не надолго, а-апять сюда.
The Crab loves people.	Рак людей любит.

Once he's grabbed you with his pincers, he won't let go till you croak.'	Кого рак клешнёй схватит - то уж до смерти.
Pavel Nikolayevich did not have the strength to protest, and Yefrem set off again.	Не было сил Павла Николаевича возражать - и Ефрем опять занялся ходить.
In fact, there was no one in the room to rein him in. All the others there seemed either apathetic wrecks or non-Russians.	Да и кому было в комнате его осадить! - все лежали какие-то прибитые или нерусские.
Along the other wall there were only four beds because the stove jutted out. The one directly opposite Rusanov's, foot to foot with his across the gangway, was Yefrem's. The other three were occupied by youngsters: a simple, rather swarthy boy next to the stove, a young Uzbek with a crutch, and by the window, thin as a tape-worm and doubled up on his bed, a youth whose skin had turned quite yellow and who lay groaning continuously.	По той стене, где из-за печного выступа помещалось только четыре койки, одна койка -прямо против русановской, ноги к ногам через проход, была Ефремова, а на трёх остальных совсем были юнцы: простоватый смуглявый хлопец у печки, молодой узбек с костылём, а у окна - худой, как глист, и скрюченный на своей койке пожелтевший стонущий парень.
In Pavel Nikolayevich's row there were two Asians on his left, then a young Russian lad by the door, tall with short-cropped hair. He was sitting reading. Next to Pavel Nikolayevich in the last bed by the window lay, it seemed, another Russian, but being this man's neighbour was hardly a matter for rejoicing. He had a villainous cut-throat's mug.	В этом же ряду, где был Павел Николаевич, налево лежали два нацмена, потом у двери русский пацан, рослый, стриженный под машинку, сидел читал, - а по другую руку на последней приоконной койке тоже сидел будто русский, но не обрадуешься такому соседству: морда у него была бандитская.
It was probably the scar that made him look that way: it started by the corner of his mouth and ran along the bottom of his left cheek almost to his neck. Or perhaps it was his black, uncombed hair standing up on end in all directions, or else his coarse, tough expression. The cutthroat had pretensions to culture, however.	Так он выглядел, наверно, от шрама (начинался шрам близ угла рта и переходил по низу левой щеки почти на шею); а может быть от непричёсанных дыбливых чёрных волос, торчавших и вверх и вбок; а может вообще от грубого жёсткого выражения.
He was reading a book, and had almost finished it.	Бандюга этот туда же тянулся к культуре -дочитывал книгу.
The lights were switched on, two bright lamps hanging from the ceiling.	Уже горел свет - две ярких лампы с потолка.
It was already dark outside.	За окнами стемнело.
They were waiting for supper.	Ждали ужина.
'There's an old chap here.' Yefrem would not let up. 'He's lying downstairs, he's being operated on tomorrow.	- Вот тут старик есть один, - не унимался Ефрем, -он внизу лежит, операция ему завтра.
Back in 42 they cut a tiny cancer out of him and said, "Fine! It's nothing! Off you go!"	Так ему ещё в сорок втором году рачок маленький вырезали и сказали - пустяки, иди гуляй.
See?'	Понял?
Yefrem seemed to be rattling on but his voice sounded as though he was the one being cut open.	- Ефрем говорил будто бойко, а голос был такой, как самого бы резали.
'Thirteen years went by and he forgot about that clinic, drank vodka, screwed women - he's a bit of a lad, wait till you meet him.	- Тринадцать лет прошло, он и забыл про этот диспансер, водку пил, баб трепал - нотный старик, увидишь.

And he's got a cancer that big in him now.'

А сейчас рачище у него та-кой вырос!

He smacked his lips with pleasure. 'I guess it'll be straight from the operating table on to the mortuary slab.'

- Ефрем даже чмокнул от удовольствия, - прямо со стола да как бы не в морг.

'Now then, I've had quite enough of your gloomy predictions!' Pavel Nikolayevich brushed him aside and turned away. He hardly recognized his own voice; it sounded so plaintive, so lacking in authority.

- Ну хорошо, довольно этих мрачных предсказаний! - отмахнулся и отвернулся Павел Николаевич и не узнал своего голоса: так неавторитетно, так жалобно он прозвучал.

No one uttered a sound.

А все молчали.

The emaciated young man by the window in the other row was also being a nuisance. He kept twisting and turning.

Ещё нудьги нагонял этот исхудалый, всё вертящийся парень у окна в том ряду.

He tried sitting up; that was no good. He tried lying down; that was no good either. He doubled up, hugging his knees to his chest. Unable to find anything more comfortable, he laid his head not on the pillow but on the frame of the bed.

Он сидел - не сидел, лежал - не лежал, скрючился, подобрав коленки к груди и, никак не находя удобнее, перевалился головой уже не к подушке, а к изножью кровати.

He was moaning very softly, the grimaces and spasms on his face showing his pain.

Он тихо-тихо стонал, гримасами и подёргиваниями выражая, как ему больно.

Pavel Nikolayevich turned away from him too, lowered his feet into his bedroom slippers and began idly inspecting his bedside table, opening and shutting first the little door of the cupboard where his food was tightly packed, and then the little top drawer which contained his toilet requisites and his electric razor.

Павел Николаевич отв

'Some of it's war booty, some of it he bought in secondhand shops. He met a girl who worked in one of them; originally he came in to ask her to value some of his furniture, but he ended up marrying her. After that they joined forces, and everything valuable that came along they reserved for themselves.'

'But where does he work himself?' Ahmadjan insisted. 'Nowhere. He got his pension when

he was forty-two, but he's still a great ox of a man, he'd be a good fellow for cutting down trees. He has his step-daughter and grand-daughter living with him, and you should see the way he talks to them. "I order you!" he says. "I'm in charge here! This is my house, I built it!" He sticks his hands under the lapels of his overcoat and walks about the house like a field-marshal. His name's Yemelyan according to his passport, but for some reason he makes everyone at home call him Sashik. But can one say he's happy with his lot? No, he's not. What gets him on the raw is that the general commanding the army he was in has a house in Kislovodsk, [Footnote: A fashionable resort in the northern Caucasus. (Translators' note) with ten rooms, two cars and his own man to stoke the boiler. Sashik hasn't got as far as that!'

They laughed. Pavel Nikolayevich found the

story out of place and thoroughly unamusing. Shulubin didn't laugh either. He looked at the others as if he wished they'd let him get some sleep.

'All right, maybe it's funny,' said Kostoglotov from his prostrate position. 'But how is it that...'

'There was a feature in the local paper. When was it? A few days ago,' someone in the ward remembered. 'It was about a man who built himself a villa with government funds. Then it all came out. And you know what happened? He confessed he'd made a

И сказать, что доволен жизнью? Нет, не доволен: грызёт его, что в Кисловодске у его бывшего командующего армией дом - из десяти комнат, истопник свой и две автомашины. Павел Николаевич нашёл этот рассказ не смешным и неуместным. И Шулубин не смеялся. Он так на всех смотрел, будто ему спать не давали. - Смешно-то смешно, - отозвался Костоглотов из своего нижнего положения, - а как... - А вот

когда? на днях фельетон был в областной газете, -вспомнили в палате, - построил особняк на казённые средства и разоблачён. Так что? Признал свою ошибку, сдал детскому учреждению - и ему поставили на вид, не судили.

"mistake", handed the place over to a children's home, and all he got was an official reprimand. He wasn't even expelled from the Party.' 'Yes, that's right!' Sibgatov remembered the case as well. 'Why only a reprimand? Why wasn't he put on trial?'The philosopher hadn't read the article and was not ready to undertake to explain why the man hadn't been tried. It was left to Rusanov.
'Comrades,' he said, 'if he repented, realized his error and turned the place over to be a children's home, why take extreme measures? We must be humane, it's a fundamental feature of our...'	- Товарищи! - объяснил Русанов. - Если он раскаялся, осознал и ещё передал детскому дому -зачем же обязательно крайнюю меру?
'AH right, maybe it's funny,' Kostoglotov continued in his drawl, 'but how do you explain it all from the philosophical point of view - I mean Sashik and the villa?'	- Смешно-то смешно, - вытягивал своё Костоглотов, - а как вы это всё философски объясните?
The professor made a spreading gesture with one hand, the other he held to his larynx.	Доцент развёл одной рукой, другую держал на горле:
'Unfortunately,' he said, 'these are survivals of bourgeois mentality.'	- Остатки буржуазного сознания.
'Why bourgeois?' grumbled Kostoglotov.	- Почему это - буржуазного? - ворчал Костоглотов.
'Why, what else do you think it is?' said Vadim, switching on his attention.	- Ну, а какого же? - насторожился и Вадим.
He was in the mood for reading, but now obviously the whole ward was about to be embroiled in a brawl.	Сегодня у него как раз было настроение читать, так затевали склоку на всю палату.
Kostoglotov raised himself from his prone position, hauling himself up to his pillow to get a better view of Vadim and the others.	Костоглотов приподнялся из своего опущенного положения, подтянулся на подушку, чтоб лучше видеть и Вадима и всех.
'What else? Why, it's human greed, that's what it is, not bourgeois mentality.	- А такого, что это - жадность человеческая, а не буржуазное сознание.
There were greedy people before the bourgeoisie and there'll be greedy people after the bourgeoisie.'	И до буржуазии жадные были, и после буржуазии будут!
Rusanov was not yet lying down.	Русанов ещё не лёг.
He surveyed Kostoglotov across his bed and declared didactically,	Сверху вниз, наставительно сказал Костоглотову:
'If you dig deep into such cases you'll always find a bourgeois social origin.'	- В таких случаях если покопаться - всегда выяснится буржуазное соцпроисхождение.
Kostoglotov jerked his head as if he wasspitting.	Костоглотов мотнул головой как отплюнулся:
' That's a lot of nonsense, all that about social origin.'	- Да ерунда это всё - соцпроисхождение!
'What do you mean, "nonsense"?' There was a stabbing pain in Rusanov's side, and he clutched it.	- То есть - как ерунда?! - за бок схватился Павел Николаевич, кольнуло.
He had never expected a brazen assault like this, even from 'Bone-chewer'.	Такой наглой выходки он даже от Оглоеда не ожидал.

'Yes, what do you mean, "nonsense"?' asked Vadim, lifting his dark eyebrows in puzzlement.	- То есть - как ерунда? - в недоумении поднял чёрные брови Вадим.
'I mean what I say,' growled Kostoglotov. He hauled himself up a bit further so that he was now sitting.	- Да так вот, - ворчал Костоглотов, и ещё подтянулся, уже полусидел.
'It's a lot of nonsense that's been stuffed into your head.'	- Натолкали вам в голову.
'What do you mean, "stuffed"?	- Что значит - натолкали?
Are you responsible for what you're saying?' Rusanov brought the words out shrilly, his strength unexpectedly returning.	Вы за свои слова - отвечаете? - пронзительно вскричал Русанов, откуда и силы взялись.
'Whose heads have been stuffed?' asked Vadim, straightening his back but keeping his book balanced on one leg. 'Yours.'	- Кому это - вам? - Вадим выровнял спину, но так же сидел с книжкой на ноге.
'We aren't robots,' said Vadim, shaking hishead.	- Мы не роботы.
' We don't take anything on trust.'	Мы ничего на веру не принимаем.
'Who do you mean by "we"?' Kostoglotov scowled.	- Кто это - вы? - оскалился Костоглотов.
His forelock was hanging over his face.	Косма у него висела.
'I mean us, our generation.'	- Мы! Наше поколение.
'Well, why do you swallow all this talk about social origin then?	- А чего ж соцпроисхождение приняли?
That's not Marxism. It's racism.'	Ведь это не марксизм - а расизм.
'What did you say?' shouted Rusanov, almost roaring with pain.	- То есть ка-ак?! - почти взревел Русанов.
'Exactly what you heard.' Kostoglotov threw the reply back at him.	- Вот та-ак! - отревел ему и Костоглотов.
'Listen to this!	- Слушайте!
Listen to this!' shouted Rusanov, staggering and waving his arms as if calling everyone in the ward to gather round him.	Слушайте! - даже пошатнулся Русанов и движеньями рук всю комнату, всю палату сзывал сюда.
' I call you as witnesses, I call you as witnesses!	- Я прошу свидетелей! Я прошу свидетелей!
This is ideological sabotage!'	Это - идеологическая диверсия!!
Quickly Kostoglotov lowered his legs off the bed. Swinging both elbows, he made a highly indecent gesture at Rusanov, at the same time exploding with one of the filthiest words written up on walls:	Тут Костоглотов живо спустил ноги с кровати, а двумя локтями с покачиванием показал Русанову один из самых неприличных жестов, ещё и выругался площадным словом, написанным на всех заборах:
'Go and--yourself, you and your ideological sabotage!	- ...вам, а не идеологическая диверсия!
A fine habit you've developed, you mother-...! Every time someone disagrees with you you call it ideological sabotage!'	Привыкли, ... иху мать, как человек с ними чуть не согласен - так идеологическая диверсия!!

Hurt and insulted by this impudent hoodlum with his obscene gesture and foul language, Rusanov choked, making an attempt to straighten his slipping spectacles.	Обожжённый, оскорблённый этой бандитской наглостью, омерзительным жестом и руганью, Русанов задыхался и поправлял соскочившие очки.
Now Kostoglotov was yelling so loudly his words could be heard by the whole ward, even in the corridor (Zoya looked in round the door):	А Костоглотов орал на всю палату и даже в коридор (так что и Зоя в дверь заглянула):
'Why do you keep cackling on about social origins like a witch doctor?	- Что вы как знахарь кудахчете -"соцпроисхождение, соцпроисхождение"?
You know what they used to say in the twenties? "Show us your calluses!"	В двадцатые годы знаете как говорили? -покажите ваши мозоли!
Why are your hands so white and puffy? Now that was Marxism!'	А отчего ваши ручки такие белые да пухлые?
'I've been a worker, I've worked!' cried Rusanov, but he could hardly see his assailant since he couldn't get his spectacles on right.	-Я работал, я работал! - восклицал Русанов, но плохо видел обидчика, потому что не мог наладить очков.
'I believe you!' Kostoglotov bellowed unpleasantly.	- Ве-ерю! - отвратительно мычал Костоглотов.
' I believe you!	- Ве-ерю!
You even started to lift a log during Saturday Work, [Footnote: Voluntary, unpaid, manual labour was a feature of communist education and applied to everyone, including some white-collar officials. (Translators' note)] only you stopped half way.	Вы даже на одном субботнике сами бревно поднимали, только посередине становились!
All right, maybe I am the son of a merchant, third class, but I've sweated blood all my life. Here, look at the calluses on my hands! So what am I? Am I bourgeois?	А я может быть сын купеческий, третьей гильдии, а всю жизнь вкалываю, и вот мои мозоли, смотрите! - так я что, буржуй?
Did my father give me a different sort of red or white corpuscle in my blood?	Что у меня от папаши - эритроциты другие? лейкоциты?
That's why I tell you yours isn't a class attitude but a racial attitude.	Вот я и говорю, что ваш взгляд не классовый, а расовый.
You're a racist!' 'What! What am I?''You're a racist!' Kostoglotov spelt the word out for him, leaping to his feet and drawing himself up to his full height.	Вы - расист!
The thin voice of the unjustly insulted Rusanov had reached a shriek. Vadim was also speaking, rapidly and indignantly, but he didn't get up from his bed and no one caught what he was saying. The philosopher was reproachfully shaking his big, well-shaped head with its cap of well-groomed hair, but who could hear his diseased voice?	Тонко вскрикивал несправедливо оскорблённый Русанов, быстро возмущённо говорил что-то Вадим, но не поднимаясь, и философ укоризненно качал посадистой большой головой с холёным зачёсом - да где уж было услышать его больной голос!
The philosopher now came up close to Kostoglotov, waited for him to draw breath, and just had time to whisper to him,	Однако подобрался к Костоглотову вплотную и, пока тот воздуху набирал, успел ему нашептать:

'Have you heard of the expression, "a hereditary proletarian"?'	- А вы знаете такое выражение - "потомственный пролетарий"?
'It makes no difference if you had ten proletarian grandfathers, if you're not a worker yourself you're no proletarian,' boomed Kostoglotov.	- Да хоть десять дедов у него будь пролетариев, но сам не работаешь - не пролетарий! - разорялся Костоглотов.
'He's not a proletarian, he's a son of a bitch.	- Жадюга он, а не пролетарий!
The only thing he's after is a special pension, I heard him say so himself.'	Он только и трясётся - пенсию персональную получить, слышал я!
He saw Rusanov opening his mouth, so he decided to give it to him straight in the guts. 'You don't love your country, you love your pension, and the earlier you get it the better.	- И увидя, что Русанов рот раскрывает, лепил ему и лепил: - Вы и любите-то не родину, а пенсию!
Why not when you're forty-five?	Да пораньше, лет в сорок пять!
And here am I, wounded at Voronezh, and all I've got is a pair of patched boots and a hole in a doughnut. But I love my country!	А я вот ранен под Воронежем, и шиш имею да сапоги залатанные - а родину люблю!
I'm not getting a kopeck in sickness benefit for these two months, but I still love my country!'	Мне вот по бюллетеню за эти два месяца ничего не заплатят, а я всё равно родину люблю!
He waved his long arms until they nearly reached Rusanov.	И размахивал длинными руками, едва не достигая Русанова.
Suddenly furious, he threw himself raging into debate just as he'd done dozens of times in prison. His mind overflowed with phrases and arguments he'd heard from other men who were probably no longer alive.	Он внезапно раздражился и вошёл в клокотанье этого спора, как десятки раз входил в клокотанье тюремных споров, откуда и подскакивали к нему сейчас когда-то слышанные фразы и аргументы, может быть от людей уже не живых.
In the heat of the fray the scene seemed to shift in his mind. The crowded, enclosed room, crammed with beds and people, became a prison cell, which made it easier for him to use obscene language. And if it came to a fight he was ready for that too.	У него вгорячах даже сдвинулось в представлении, и эта тесная замкнутая комната, набитая койками и людьми, была ему как камера, и потому он с лёгкостью матюгался и готов был тут же и драться, если понадобится.
Kostoglotov was now in such a state that he might easily have punched Rusanov in the face. Rusanov, sensing this, cringed away and fell silent under the fury of the assault, but his eyes burned with rage.	И почувствовав это - что Костоглотов сейчас и по лицу смажет, дорого не возьмёт, под его яростью и напором Русанов сник и смолк. Но глаза у него были разозлённые догоряча.
'I don't need any pension,' shouted Kostoglotov, finishing what he had to say.	- А мне не нужна пенсия! - свободно докрикивал Костоглотов.
' I haven't got a bean, and I'm proud of it.	- У меня вот нет ни хрена - и я горжусь этим!
I'm not trying to get anything, I don't want a huge salary, I despise such things.'	И не стремлюсь! И не хочу иметь большой зарплаты - я её презираю!
'Sh-sh,' hissed the philosopher, trying to stophim.	- Тш-ш! Тш-ш! - останавливал его философ.
'Socialism provides for differentiation in the wage-structure.'	- Социализм предусматривает дифференцированную систему оплаты.
'To hell with your differentiation!' Kostoglotov raged, as pigheaded as ever.	- Идите вы со своей дифференцированной! -бушевал Костоглотов.

'You think that while we're working towards communism the privileges some have over others ought to be increased, do you?	- Что ж, по пути к коммунизму привилегии одних перед другими должны увеличиваться, да?
You mean that to become equal we must first become unequal, is that right?	Значит, чтобы стать равными, надо сперва стать неравными, да?
You call that dialectics, do you?'	Диалектика, да?
He was shouting, but his shouts echoed painfully through his chest. His voice was shaken with pain.	Он кричал, но от крика ему больно отзывалось повыше желудка, и это схватывало голос.
Several times Vadim tried to intervene, but Kostoglotov managed to draw on a hidden reserve. He threw more and more arguments into the field, like balls in a game of skittles, and Vadim had no time to dodge them all.	Вадим несколько раз пробовал вмешаться, но так быстро откуда-то вытягивал и швырял Костоглотов всё новые и новые доводы как городошные палки, что и Вадим не успевал уворачиваться.
'Oleg!' Vadim cried, trying to stop him.	- Олег! - пытался он его остановить.
'Oleg!	- Олег!
It's the easiest thing in the world to criticize a society which is still establishing itself, but you must remember it's only forty years old, it's not yet forty.'	Легче всего критиковать ещё только становящееся общество. Но надо помнить, что ему пока только сорок лет, и того нет.
'I'm no older than that,' Kostoglotov retorted insistently.	- Так и мне не больше! - с быстротой откликнулся Костоглотов.
' I'll always be younger than this society.	- И всегда будет меньше!
What do you expect me to do, keep silent all my life?'	Что ж мне поэтому - всю жизнь молчать?
Again the philosopher tried to check him with a gesture of his hand. Beseeching him to have mercy on his stricken larynx, he whispered a few reasonable sentences about people making different contributions to the national product and the need to distinguish between those who washed hospital floors and the men in charge of the health service.	Останавливая его рукой, прося пощады для своего больного горла, философ вышепетывал вразумительные фразы о разном вкладе в общественный продукт того, кто моет полы в клинике, и того, кто руководит здравоохранением.
Kostoglotov was about to roar something incoherent in reply when suddenly Shulubin, whom everyone had forgotten, began to move in on them from his far corner by the door.	И на это б ещё Костоглотов что-нибудь бы рявкнул беспутное, но вдруг из своего дальнего дверного угла к ним полез Шулубин, о котором все и забыли.
He hobbled towards them awkwardly, looking as slovenly and dishevelled as ever, his dressing-gown in such disorder that he looked like a man roused from sleep in the middle of the night.	С неловкостью переставляя ноги, он брёл к ним в своём располошенном неряшливом виде, с расхристанным халатом, как поднятый внезапно среди ночи.
They all saw him and looked at him in surprise.	Все увидели - и удивились.
He stood in front of the philosopher, raised a finger and waited till the room was silent.	А он стал перед философом, поднял палец и в тишине спросил:

'Are you familiar with the April Theses?' he asked.[Footnote: The revolutionary programme expounded by Lenin in April 1917, after his return to Russia from Switzerland. (Translators' note).'Why, aren't we all?' The philosopher smiled.'Can you list them point by point?' continued Shulubin, interrogating him in his guttural voice.'My dear sir, there's no need to go through them one by one. The April Theses discussed the methods of transition from the bourgeois-democratic revolution to the socialist revolution. In this sense...''There's one point I remember,' said Shulubin, moving the bushy brows above his unhealthy, tired, tobacco-coloured, blood-shot circular eyes. 'It runs, "No official should receive a salary higher than the average pay of a good worker". That's what they began the revolution with.' 'Is that so?' said the professor in surprise. 'I don't remember that.''Go home and check it.	- А вы помните, что "Апрельские тезисы" обещали?
The regional health service director shouldn't get any more than Nellya here.'	Облздрав не должен получать больше вот этой Нэльки.
He wagged his finger reprovingly in front of the philosopher's face, then limped back to his corner.	И захромал к себе в угол.
'Ahah, you see!' said Kostoglotov. He'd enjoyed this unexpected support. It was just the sort of argument he'd been in need of, and the old man had rescued him. 'Put that in your pipe and smoke it!'The philosopher straightened the toggle on his larynx. He couldn't think of anything to say. 'You don't think Nellya's a good worker, do you?' he brought out finally. 'All right then, what about that orderly who wears glasses? They all get the same pay.'	- Ха-га! Ха-га! - зарадовался Костоглотов неожиданной поддержке, выручил старик!
Rusanov was just sitting there. He had turned his back on the whole thing. He couldn't bear the sight of Kostoglotov any more. He was shaking with disgust but Kostoglotov's long arms and fists meant he could not take administrative action.	Русанов сел и отвернулся: Костоглотова он больше видеть не мог.
As for that repulsive owl from the corner, he'd been right to take an immediate dislike to him. Imagine paying the health service director and the floor-scrubber the same rate! Couldn't he think of anything cleverer than that?	А отвратительного этого сыча из угла недаром Павел Николаевич сразу не полюбил, ничего умней сказать не мог - приравнять облздрав и поломойку!
There was absolutely nothing to be said.Suddenly the whole debate fell apart and Kostoglotov found no one to go on arguing with. Anyway, he'd already shouted all he wanted to say. Besides, shouting had made him feel sore inside. It was now painful for him to speak.	Все сразу рассыпались - и не видел Костоглотов, с кем дальше ему спорить.

At that point Vadim, who hadn't got up from his bed throughout the debate, beckoned Kostoglotov over to him. He asked him to sit down and began to explain quietly,	Тут Вадим, так и не вставший с кровати, поманил его к себе, посадил и стал втолковывать без шума:
' You use the wrong scale of values, Oleg.	- У вас неправильная мерка, Олег.
Your mistake is comparing the present day with the ideal of the future; you should rather compare it with the festering sores that plagued Russia's history before 1917.'	Вот в чём ваша ошибка: вы сравниваете с будущим идеалом, а вы сравните с теми язвами и гноем, которые представляла вся предшествующая история России до семнадцатого года.
'I wasn't alive then, I don't know.' Kostoglotov yawned.	-Я не жил, не знаю, - зевнул Костоглотов.
'You don't have to have lived then, you can find out easily enough.	- И жить не надо, легко узнать.
Read Saltykov-Shchedrin,' he's the only text-book you need. [Footnote: The best-known Russian satirist of the nineteenth century (1826- 59). (Translators' note).] Or compare us with these showcase Western democracies where a man can never get his rights or justice or even lead a normal, human life.'	Почитайте Салтыкова-Щедрина, других пособий и не потребуется.
Kostoglotov yawned once more, wearily. The anger that had flared and thrown him into argument had subsided.	Костоглотов ещё раз зевнул, не давая себе спорить.
The exercise of his lungs made his stomach or his tumour very sore. He mustn't talk so loudly.	Движениями легких очень он намял себе желудок или опухоль, нельзя ему, значит, громко.
'Were you in the Army, Vadim?'	- Вы в армии не служили, Вадим?
'No, I wasn't. Why?'	- Нет, а что?
'Why weren't you?'	- Как это получилось?
'We were doing an officers' training course at university.'	- У нас в институте была высшая вневойсковая.
'Oh, I see.' 'I was in for seven years, as a sergeant.	- А-а-а... А я семь лет служил. Сержантом.
It was called the Workers' and Peasants' Army then.	Называлась тогда наша армия Рабоче-Крестьянской.
The section commander got twenty roubles a month, but the platoon commander got six hundred.	Командир отделения две десятки получал, а командир взвода - шестьсот, понятно?
And at the front they gave the officers special rations: biscuits and butter and tinned food. They hid somewhere where we other ranks couldn't see them, and ate the stuff there. Do you see?	А на фронте офицеры получали доппаёк -печенье, масло, консервы, и прятались от нас, когда ели, понятно?
They did it because they were ashamed.	Потому что - стыдно.
And we had to build the officers' shelters before we built our own.	И блиндажи мы им строили прежде, чем себе.
I was a sergeant, I told you that, didn't I?'	Я сержантом был, повторяю.

Vadim frowned. He didn't know about all this, but of course there must be some reasonable explanation for it.	Вадим нахмурился.
'Why are you telling me this?'	-А - к чему вы это говорите?
'Because I want to know where the bourgeois mentality comes in.	-А к тому, что - где тут буржуазное сознание?
Who's got the bourgeois mentality?'	У кого?
Oleg had already said more than enough today, even without this remark. He felt a bitter relief that there was now very little for him to lose.	Да и без того Олег уже наговорил сегодня лишнего, почти на статью, но было какое-то горько-облегчённое состояние, что терять ему осталось мало.
He yawned loudly again and walked back tohis bed.	Опять он зевнул вслух и пошёл на свою койку.
He gave another yawn, and another.	И ещё зевнул. И ещё зевнул.
Was it weariness or illness that gave him this urge to yawn?	От усталости ли? от болезни?
Or was it because these arguments, counter-arguments, technical terms, bitter, angry glances suddenly seemed so much squelching in a swamp? None of this was to be compared with the disease that afflicted them or with death, which loomed before them.	Или от того, что все эти споры, переспоры, термины, ожесточение и злые глаза внезапно представились ему чавканьем болотным, ни в какое сравнение не идущим с их болезнью, с их предстоянием перед смертью?
He yearned for the touch of something different, something pure and unshakable.	А хотелось бы коснуться чего-нибудь совсем другого. Незыблемого.
But where he would find that Oleg had noidea.	Но где оно такое есть - не знал Олег.
This morning he'd received a letter from the Kadmins.	Сегодня утром получил он письмо от Кадминых.
Among other things Nikolai Ivanovich had answered his question about the origin of the expression 'Soft words will break your bones'.	Доктор Николай Иванович отвечал ему, между прочим, откуда это - "мягкое слово кость ломит".
It came from a collection of didactic fifteenth-century Russian chronicles, a sort of manuscript book.	Какая-то была в России ещё в XV веке "Толковая палея" - вроде рукописной книги, что ли.
In it there was a story about Kitovras. (Nikolai Ivanovich always knew about things that were old.) Kitovras lived in a remote desert. He could only walk in a straight line.	И там - сказание о Китоврасе. (Николай Иванович всегда всю старину знал.) Жил Китоврас в пустыне дальней, а ходить мог только по прямой.
King Solomon summoned him and by a trick contrived to bind him with a chain. Then they took him away to break stones.	Царь Соломон вызвал Китовраса к себе и обманом взял его на цепь, и повели его камни тесать.
But since Kitovras could only walk in a straight line, when they led him through Jerusalem they had to tear down the houses which happened to be in his way.	Но шёл Китоврас только по своей прямой, и когда его по Иерусалиму вели, то перед ним дома ломали - очищали путь.
One of them belonged to a widow.	И попался по дороге домик вдовы.

The widow began to weep and implore Kitovras not to break down her poor, pitiful dwelling. Her tears moved him and he gave in.	Пустилась вдова плакать, умолять Китовраса не ломать её домика убогого - и что ж, умолила.
Kitovras began to twist and turn to left and right until he broke a rib.	Стал Китоврас изгибаться, тискаться, тискаться -и ребро себе сломал.
The house remained intact, but Kitovras said, 'Soft words will break your bones, hard words will rouse your anger.'	А дом - целый оставил. И промолвил тогда: "мягкое слово кость ломит, а жестокое гнев вздвизает".
Oleg thought it over. We must be raging wolves compared to Kitovras and those fifteenth-century scribes.	И вот размышлял теперь Олег: этот Китоврас и эти писцы Пятнадцатого века - насколько ж они люди были, а мы перед ними - волки.
Who today would let himself break a rib for the sake of a few soft words?	Кто это теперь даст ребро себе сломать в ответ на мягкое слово?..
The Kadmins' letter hadn't begun with this story, though. Oleg groped for it on his bedside table and found it.	Но ещё не с этого начиналось письмо Кадминых, Олег нашарил его на тумбочке.
They had written:	Они писали:
'Dear Oleg, We are in great distress.	"Дорогой Олег! Очень большое горе у нас.
Beetle has been killed.	Убит Жук.
The village council hired two hunters to roam the streets and shoot dogs.	Поселковый совет нанял двух охотников ходить и стрелять собак.
They were walking down the streets, shooting.	Они по улицам шли и стреляли.
We hid Tobik, but Beetle broke loose, went out and barked at them.	Толика мы спрятали, а Жук вырвался и лаял на них.
He'd always been frightened even when you pointed a camera lens at him, he had a premonition.	Всегда ведь боялся даже фотообъектива, такое у него было предчувствие!
They shot him in the eye. He fell down beside an irrigation ditch, his head dangling over the edge.	Застрелили его в глаз, он упал на краю арыка, свесясь туда головой.
When we came up to him he was still twitching - such a big body, and it was twitching. It was terrifying to watch.	Когда мы подошли к нему - он ещё дёргался. Такое большое тело - и дёргался, страшно смотреть.
You know, the house seems empty now.	И вы знаете, пусто стало в доме.
We feel guilty about Beetle, for not keeping him in, for not hiding him.	И - чувство вины перед Жуком: что мы не удержали его, не спрятали.
We buried him in the corner near the summerhouse.'	Похоронили его в углу сада, близ беседки..."
Oleg lay there imagining Beetle.	Олег лежал и представлял себе Жука.
But he didn't picture him shot to death with one bleeding eye, his head dangling into the irrigation ditch. He saw two paws and a great, kind, affectionate bare head with bear-like ears hanging like the curtains over the tiny window of Oleg's hut, just as he was when he came to see him and wanted him to open the door. So now they had killed the dog as well. Why?	Но не убитого, не с кровоточащим глазом, не со свешенной в арык головой, - а те две лапы и огромную добрую ласковую голову с большими ушами, которыми он заслонял окошко Олеговой халупы, когда приходил и звал открыть.

9.	30
The old doctor	Старый доктор
In his seventy-five years of life and half-century of treating disease Dr Oreshchenkov had raised himself no stone mansion, but he had bought himself, back in the twenties, a one-storey wooden house with a small garden.	Доктор Орещенков за семьдесят пять лет жизни и полвека лечения больных не заработал каменных палат, но деревянный одноэтажный домик с садиком всё же купил, ещё в двадцатых годах.
He had lived in it ever since.	И с тех пор тут и жил.
The little house stood in one of the quiet streets, a wide boulevard with a spacious pavement which put a good fifteen metres between the street and the houses.	Домик стоял на одной из тихих улиц, не только с широким бульваром, но и просторными тротуарами, отводившими дома от улицы на добрых пятнадцать метров.
Back in the last century trees with thick trunks had taken root in the pavement. In the summertime their tops met to make a continuous green roof. The base of each tree was dug round, cleared and protected by a neat cast-iron grill.	На тротуарах ещё в прошлом веке принялись толстоствольные деревья, чьи верхи в летнее время сплошь сдвигались в зелёную крышу, а каждого низ был обкопан, очищен и ограждён чугунной решёточкой.
However scorching the sun, the people walking along the pavement felt none of its severity. Cool irrigation water ran along the pavement in a tiled ditch.	В зной люди шли тут, не чувствуя жестокости солнца, и ещё рядом с тротуаром в канавке, обложенной плитками, бежала прохладная арычная вода.
This arch-shaped street ran round the most solid, attractive part of town, and was itself one of the town's finest adornments. (However, the town council grumbled that these one-storey houses weren't close enough together, and this made the public utility lines too expensive. It was time to pull them down and build five-storey blocks of flats.)	Эта дуговая улица окружала добротнейшую красивейшую часть города и сама была из лучших её украшений. (Впрочем ворчали в горсовете, что уж очень растянуты эти одноэтажные, не притиснутые друг ко другу дома, что дороги становятся коммуникации, и пора тут сносить и строить пятиэтажные).
The bus did not stop near Oreshchenkov's house, so Ludmila Afanasyevna went there on foot.	Автобус не подходил близко к дому Орещенкова, и Людмила Афанасьевна шла пешком.
It was a very warm evening, dry and not yet twilight, and she could see the trees preparing themselves for the night. The first tender fuzz of leaves had appeared on their branches, denser on some, thinner on others, while there was as yet no green at all in the flame-shaped poplars.	Был очень тёплый, сухой вечер, ещё не смеркалось, ещё видно было, как в первом нежном роспуске - одни больше, другие меньше, -деревья готовятся к ночи, а свечевидные тополя ещё нисколько не зелены.
But Dontsova was looking not Upwards but down at her feet.	Но Донцова смотрела под ноги, не вверх.
This year spring brought her no joy. Joy had been suspended as far as she was concerned, and no one knew what was going to happen to Ludmila Afanasyevna while all these trees were breaking into leaf, and while the leaves turned yellow and were finally shed.	Не весела и условна была вся эта весна, и никак не известно, что будет с Людмилой Афанасьевной, пока все эти деревья распустят листья, выжелтят и сбросят.
Even before her illness she'd been so busy the whole time that she'd never had a chance to stop, throw back her head, crinkle her eyes and look upwards.	Да и прежде она всегда так была занята, что не выпадало ей остановиться, голову запрокинуть и прощуриться.

Dr Oreshchenkov's house was guarded by a wooden-slatted door, alongside which stood an old-fashioned front door with a brass handle and heavy pyramid-shaped panels.	В домике Орещенкова были рядом калитка и парадная дверь с медной ручкой, с бугровидными филёнками, по-старинному.
In houses like these the old doors were usually nailed up and one entered by the new door.	В таких домах такие немолодые двери чаще всего забиты, и идти надо через калитку.
But here the two stone steps that led up to the old door were not overgrown with grass and moss. There was a copper plate with sloping calligraphic writing on it. 'Dr D. T. Oreshchenkov' it read, and it was polished as brightly as it had been in the old days. The electric bell was set in a little cup. It did not look as though it had fallen out of use.	Но здесь не заросли травой и мхом две каменные ступеньки к двери, и по-прежнему была начищена медная дощечка с каллиграфической косой гравировкой: "Доктор Д. Т. Орещенков". И чашечка электрического звонка была не застаревшая.
Ludmila Afanasyevna pressed the button.	В неё Людмила Афанасьевна и нажала.
She heard a few steps and the door was opened by Oreshchenkov himself. He had on a well-worn brown suit (it had once been a good one) and an open-necked shirt.	Послышались шаги, дверь открыл сам Орещенков в поношенном, а когда-то хорошем, коричневом костюме и с расстёгнутым воротом рубашки.
'Aha, Ludochka!' he said, raising the corners of his lips slightly. But with him this was the broadest of smiles.	- А-а, Людочка, - лишь слегка поднимал он углы губ, но это уже означало у него самую широкую улыбку.
' Come in, I've been waiting, I'm very glad to see you.	- Жду, входите, очень рад.
I'm glad, but I'm also not glad.	Рад, хотя и не рад.
You wouldn't come visiting an old man if it was something good.'	По хорошему поводу вы бы старика не навестили.
She had telephoned him and asked permissionto call.	Она звонила ему, что просит разрешения прийти.
She could have told him what it was about on the telephone, but that wouldn't have been very polite.	Она могла бы и всю просьбу высказать по телефону, но это было бы невежливо.
She was now guiltily trying to convince him that she would have called anyway, even if she hadn't been in trouble, while he was refusing to let her take off her coat by herself.	Сейчас она виновато убеждала его, что навестила б и без худого случая, а он не давал ей снять пальто самой.
'Please, allow me,' he said. 'I'm not an old ruin yet.'	- Позвольте, я ещё не развалина!
He hung her coat on one of the pegs of a long, dark, polished coat-rack ready to receive any number of guests or visitors, and led her across the smoothly painted wooden floor.	Он повесил её пальто на колок длинной полированной тёмной вешалки, приёмистой ко многим посетителям, и повёл по гладко-окрашенным деревянным полам.

The corridor took them past the best and brightest room in the house. In it was a grand piano with a raised music-stand, the pages of the score open and gay-looking. It was here that Oreshchenkov's eldest grand-daughter lived. They walked across into the dining-room. It had windows draped with dry grape-vines and giving out on to the yard. In the room was a large and expensive radiogram. After this they came to the consulting-room, which had walls lined with bookshelves, a heavy old-fashioned writing desk, an old sofa and some comfortable armchairs.	Они обминули коридором лучшую светлую комнату дома, где стоял рояль с поднятым пюпитром, весёлым от распахнутых нот, и где жила старшая внучка Орещенкова; перешли столовую, окна которой, заслонённые сухими сейчас плетями винограда, выходили во двор, и где стояла большая дорогая радиола; и так добрались до кабинета, вкруговую обнесённого книжными полками, со старинным тяжеловесным письменным столом, старым диваном и удобными креслами.
'Well, Dormidont Tikhonovich,' said Dontsova, gazing round the walls and narrowing her eyes.	- Слушайте, Дормидонт Тихонович, -сощуренными глазами провела Донцова по стенам.
'It looks as though you've got even more books than before.'	- У вас книг, по-моему, ещё больше стало.
'Oh no, not really,' Oreshchenkov replied, shaking his head fractionally. His head seemed to have been cast out of metal. He shook it very slightly; all his gestures were slight.	- Да нет, - слегка покачал Орещенков большой литой головой.
'Oh, it's true, I did buy a couple of dozen lately, and you know who from?'	- Подкупил я, правда, десятка два недавно, а знаете у кого?
He looked at her merrily, just a shade merrily; you had to know him to notice all these nuances.	- И смотрел чуть весело.
' I got them from Kaznacheyev.	- У Азначеева.
He's retired, he's just turned sixty, you know.	Он на пенсию перешёл, ему видите ли, шестьдесят лет.
And on the actual day of his retirement it turned out he wasn't a radiologist at heart at all, he didn't want to spend another day of his life on medicine. He'd always wanted to be a bee-keeper, and now bees are the only thing he'll take an interest in.	И в этот день выяснилось, что никакой он не рентгенолог, что никакой медицины он знать больше ни одного дня не хочет, что он - исконный пчеловод и теперь будет только пчёлами заниматься.
How do these things happen, do you think?	Как это может быть, а?
If you're really a bee-keeper, how is it that you waste the best years of your life doing something else?	Если ты пчеловод - что ж ты лучшие годы терял?..
Well now, where would you like to sit, Ludochka?' She was a grandmother with greying hair, but he spoke to her as he would to a little girl.	Так, ну куда вы сядете, Людочка? - спрашивал он седоватую бабушку Донцову.
He made up her mind for her. 'Take this armchair, you'll be comfortable here.'	И сам же решил за неё: - Вот в этом кресле вам будет очень удобно.
'I won't stay long, Dormidont Tikhonovich, I only dropped in for a minute,' said Dontsova, still protesting, but by now she had sunk deep into a soft armchair. Immediately she felt calm. She felt almost confident that in this room only the best possible decisions could be taken.	- Да я не собираюсь рассиживаться, Дормидонт Тихонович. Я на минутку, - ещё возражала Донцова, но глубоко опустилась в это мягкое кресло и сразу почувствовала успокоение, и даже почти уверенность, что только лучшее из решений будет принято сейчас здесь.

The burden of permanent responsibility, the burden of administration, the burden of choosing what she ought to do with her life, had been lifted from her shoulders at the coat rack in the corridor. Now she was deep in the armchair her problems had finally collapsed.	Бремя постоянной ответственности, бремя главенства и бремя выбора, который она должна была сделать со своей жизнью, - всё снялось с её плеч ещё у вешалки в коридоре и вот окончательно свалилось, когда она погрузилась в это кресло.
Calm and relaxed, she let her eyes travel slowly round the room which, of course, she knew of old. It touched her to see the old marble washstand basin in the corner, not a modern wash-basin but one with a bucket underneath it. It was all covered, though, and very clean.	С отдохновением она мягко прошлась глазами по кабинету, знакомому ей, и с умилением увидела старый мраморный умывальник в углу - не раковину новую, а умывальник с подставным ведром, но всё закрыто и очень чисто.
She looked straight at Oreshchenkov, glad that he was alive, that he was there and would take all her anxiety upon himself.	И посмотрела прямо на Орещенкова, радуясь, что он жив, что он есть и всю её тревогу переймёт на себя.
He was still on his feet.	Он ещё стоял.
He stood upright without the faintest stoop, shoulders and head set as firmly as ever.	Он ровно стоял, склонности горбиться не было у него, всё та же твёрдая постановка плеч, посадка головы.
He always had this look of confidence. It was as though, while he treated other people, he was absolutely sure he could never fall ill himself.	Он всегда выглядел так уверенно, будто, леча других, сам абсолютно не может заболеть.
A small, neatly-cut silvery beard streamed from the middle of his chin.	Со средины его подбородка стекала небольшая обстриженная серебряная струйка бороды.
His head was not bald, not even completely grey, and the smooth parting of his hair seemed to have changed hardly at all over the years.	Он ещё не был лыс, не до конца даже сед, и полугладким пробором, кажется мало изменившимся за годы, лежали его волосы.
He had the kind of face whose features are not moved by emotion. Every line remained smooth, calm and in place, except for his habit of raising his eyebrows almost imperceptibly into arch-like angles. Only his eyebrows expressed the full range of his emotions.	А лицо у него было из тех, черты которых не движутся от чувств - остаются ровны, на предназначенном месте. И только брови, вскинутые сводчатыми углами, ничтожными малыми перемещениями принимали на себя весь охват переживаемого.
'If you'll forgive me, Ludochka,' he said, 'I'll sit at the desk.	- А уж меня, Людочка, извините, я - за стол.
It's not that I want it to look like a formal interview, it's just that I'm used to sitting there.'	Это пусть не будет официально. Просто я к месту присиделся.
It would be a miracle if he hadn't been.	Ещё бы не присидеться!
It was to this room that his patients had always come, frequently at first, almost every day, then more rarely. But they still came, even now. Sometimes they would sit through long, painful conversations on which their whole future depended.	Когда-то часто, каждый день, потом реже, но и теперь ещё всё-таки в этот кабинет приходили к нему больные и иногда сидели здесь подолгу за мучительным разговором, от которого зависело всё будущее.

As the conversation twisted and turned, the green baize of the table, outlined by the margins of dark brown oak, might engrave itself on their memories for the rest of their lives. So might the old wooden paper-knife, the nickel-plated spatula which helped him to see down throats, the flip-over calendar, the inkpot under its copper lid, or the very strong tea he drank - the colour of deep claret - which grew cold in the glass.	За извивами этого разговора почему-то на всю жизнь могли врезаться в память зелёное сукно стола, окружённое тёмно-коричневым дубовым обводом, или старинный разрезной деревянный нож, никелированная медицинская палочка (смотреть горло), чернильница под медной крышкой или крепчайший тёмно-бордовый остывший чай в стакане.
The doctor would sit at his desk, occasionally getting up and walking towards the washstand or the bookshelves to give the patient a chance to relax from his gaze and to think things over.	Доктор сидел за своим столом, а то поднимался и прохаживался к умывальнику или книжной полке, когда надо было дать больному отдохнуть от его взгляда и подумать.
Dr Oreshchenkov would never look to one side without good reason. His eyes reflected the constant attention he gave both patient and visitor; they never missed a moment for observation, never wandered towards the window or stared down at the desk or the papers on it.	Вообще же ровно-внимательные глаза доктора Орещенкова никогда без надобности не отводились в сторону, не потуплялись к столу и бумагам, они не теряли ни минуты, предоставленной смотреть на пациента или собеседника.
His eyes were the chief instruments he used to study his patients and students, to convey his decisions or wishes.	Г лаза эти были главным прибором, через который доктор Орещенков воспринимал больных и учеников и передавал им своё решение и волю.
Dormidont Tikhonovich had suffered from persecution several times during his life: for revolutionary activities in 1902 when he and some other students spent a week or so in gaol later, because his late father had been a priest; then for having been a brigade medical officer in the Tsarist army during the First Imperialist War. [Footnote: The term used in the Soviet Union to describe the First World War. (Translators' note)] (It was not just because he'd been a medical officer; according to the testimony of witnesses, he had mounted a horse while his regiment was in panic retreat, rallied the regiment and dragged it back to take part in the imperialist slaughter of German workers.) The most persistent and oppressive persecution had been due to his stubborn insistence on his right to maintain a private medical practice in the face of stricter and stricter prohibitions. What he did was forbidden as a source of private enterprise and enrichment, as an activity divorced from honest labour, which served as a daily breedi Меню Жанры Поиск Все материалы взяты из открытых источников и представлены исключительно в ознакомительных целях. Все права на книги принадлежат их авторам и издательствам. По всем вопросам и претензиям писать info@knigalub.com © 2025 knigalub.com

Раковый корпус - русский и английский параллельные тексты - Солженицын Александр Исаевич

Меню