— Как это «все»? Не бывает такого!
— Как же не бывает, ежели вполне бывает. Иди вон, растолкай любого. Подтвердят.
— А шинкарь? – дивясь, вопросил Хома.
— И шинкарь подтвердит. Он там, что, сильно убивается?
— Слезой брызжет изрядно.
— Вот же горемыка. Да, враз шинок и все хозяйство проиграть, такое не с каждым случается.
— Так это чьё теперь? – пробормотал Хома, обводя взглядом двор и добротные клуни.
Гишпанец поковырял в зубах, поразмыслил и высказал догадку:
— Полагаю, хозяйство теперь шинкарской дочке полагается. Вообще-то, я ей расписки оставил.
— Зачем оставил? – поразился окончательно запутавшийся Хома.
— Как, зачем? Отец дивчину проиграл, будто она скотина какая. Вовсе она не скотина. Приятная особа, хотя и невеликого ума. Пусть уж живёт и носом не хлюпает. Мы, гишпанцы, народ благородный, — Анчес сдержанно рыгнул, поморщился и прикрыл пасть ладонью. – Тьфу, и на какое горе мы ту мадеру допивали? Нет, что бы токаем пробавляться, от него рыгание куда духовитей!
Хома решил о пухленькой дочке шинкаря не выспрашивать – оно и так понятно. Другая забота грозовой тучей скапливалась.
— Э, гишпанская твоя душа, так сейчас сердюки просыпаться да прочухиваться начнут. В срамном виде, в досаде и полном заблуждении.
— Еще не сейчас, — успокоил Анчес. – Да и нам что за горе? Хозяйка велела запрягать. Отбудем восвояси, пока тут гляделки продерут. Чего столбом встал? Запрягай. Гляди, дождёшься вечера.
Хома сплюнул и поспешил на конюшню. Гнедко и Каурый смотрели с осуждением. Только взялся выводить коней, как во дворе заскрипел голос ведьмы. Хома осторожно выглянул и узрел, как кобельер схлопотал крепкого поддупника. Взвизгнул, закрутился волчком, держась за отшибленное место, будто его по заду драгоценным молотом угостили. Слабы эти гишпанцы, просто удивительно мягкотелы. А ещё Европа!
Ведьма поманила кучера.
— Так я запрягаю, вы ж сами изволили повелеть, — напомнил Хома, пятясь за дверь конюшни.
Прихватило за грудиной, выскочил во двор, но упрямо разогнулся:
— Чего меня валтузить? От то вообще недостойно. Я при деле…
— Оружье возьми, варвар полоумный, — Фиотия приподняла юбки и достала из-под одежды вполне знакомые пистоли. – Заряды сделал?
— А чего ж не сделать? Полноценные пули имеем. Хоть старого кабана зачаровывайте в демона, враз с копытов свалю.
Темя ожгло болью – Хома почуял, что его за волосы пригибают ниже. Фиотия едва слышно проскрипела в ухо:
— Ты пошто оружье проходимцам отдал?! Тебе для того пистолеты покупали? Коновал трусливый!
— Чего трусливый? – скрежетнул зубами гайдук, ощущая, что кожа с волосьями медленно, но неотвратимо отделяется от положенного места. – Приказ ваша светлость на пальбу по сердюкам давала? А? А пальнул бы сам, что вышло? Порубили бы нас, так?
Волосы отпустили. Хома ухватился за пострадалую голову и сказал:
— Вот и я говорю! Без команды, какое же сражение учинять? Мы люди верные, но подневольные. Скажут – биться, живота не пожалеем! А просто так, отчего нам самовольствовать?
— Или приказ отдавать оружье был? – спросила коварная баба. – Или кто сам тот ловкий манёвр удумал?
— Так я что? Мигнули бы, я бы двоих вмиг свалил. А может и троих.
— Этакий стрелок отличный? – поморщилась чёртова ведьма.
— Опыт есть, — сдержано признал Хома. — Помнится, были мы с запорожцами у Корсуни, так я…
Казацкий рот сам собой захлопнулся, да так, что в затылке что-то хряцнуло. Хорошо, язык не откусил.
— Снаряжай пистолеты да держи наготове, — приказала хозяйка. – Уйти не успеваем. Здесь останемся – у Лаща хоть и навозные жуки за охрану, но всё ж вояки недурные. Сейчас ступайте с этим дурным шулером и панночку с любовного ложа заберите. Не в себе краля, негоже её с ясновельможным оставлять.
Анчес, хитроумно изогнувшись, стоял у стойки – шинкарь сгинул, вокруг сидели и лежали сердюки, храпели вразнобой. Вид был весьма поганый. Вот же странное дело: как в седлах, так лыцари-орлы, пусть и кровососные, а ежели раздеть да навалить как попало – так вовсе тьфу. Стыд и срам!
— Что, за панночкой идти? – спросил кобельер, всё еще пытаясь заглянуть себе за спину.
— М-м, — подтвердил Хома, челюсти которого немота так и не отпустила.
Сотоварищ вздохнул и, бормоча матерное, пошёл вперед.
***
В светёлку вступили без церемоний – пан Тадзеуш храпел громогласно, с болезненным присвистом. На перинах ясновельможному места не досталось, скрутился на половике. Вокруг изобильно валялось дворянская одёжа и вооруженье. Хома подумал, что камзол у пана Лащинского был вполне себе чистый. Если сравнить с подштанниками. Эк ляха разморило, даже срамоту упрятать не удосужился…
— Это всё мадера, — вполголоса пояснил Анчес. – Вешать нужно за такую мадеру. У меня в брюхе до сих пор, будто углей нашвыряли. Ядский яд, а не мадера!
Хома пожал плечами, стараясь не смотреть на кровать. Даже в полутьме Хеленка сияла: спина беломраморная, линии этакие чистые, словно оленихи из ангельских кущ те ножки-ручки нализали своими бархатными языками до совершеннейшей медовой сладости и полного скульптурного совершенства. Тьфу, не к месту тот мед вспомнился...
— Ничего так вышла панночка, — признал и Анчес, озирая девичью нагую спину и чудесные ножки. – А ведь наспех кроили. Что значит, материал добротный. Вон как ловко сложилась.
Хоме захотелось сунуть кулаком в поросячью балабольскую харю, но что уж тут мордобоем исправишь. Кругом прав гишпанец – ладно сшили. Да и чего на дурня пенять? Кто шил, того и грех. Эх...
— Буди, — ткнул пальцем в девицу решительный кобельер.
— М-м, – запротестовал Хома, которого вдруг пробрало еще большее смущение.