– Письма! – вскричал д'Артаньян, все еще размахивая обломком клинка. – Мои письма!
– Письма?
– Не притворяйся идиотом! – взревел д'Артаньян. – Что-то я до сих пор не встречал идиотов среди трактирщиков! Вы все себе на уме, канальи! Мои рекомендательные письма, про которые я тебе говорил, прохвост ты этакий!
– К господину де Тревилю? – припомнил хозяин.
– И к господину де Кавуа, правой руке кардинала! – кричал д'Артаньян. – Итого два! Ты умеешь считать или только обсчитывать? Два письма! А сейчас нет ни одного!
Он был еще довольно слаб, и эта вспышка гнева вызвала приступ нешуточной дурноты, так что д'Артаньян вынужден был выпустить бесполезный обломок шпаги и со стоном откинуться на подушки. Получив на миг передышку, хозяин, о чем-то усиленно поразмыслив, вопросил:
– Надо ли понимать так, сударь, что письма украдены?
– А ты как думаешь, болван? – слабым голосом отозвался д'Артаньян.
– Боже мой! Репутация моей гостиницы безукоризненна…
– Боюсь, у твоей гостиницы очень скоро не останется ничего, кроме репутации, – тихо, но достаточно грозно пообещал д'Артаньян. – Как только мне станет чуточку лучше, я ее разнесу в пух и прах, а тебя самого… тебя самого… черт, да я тебя надену на вертел и зажарю!
– Пресвятая богородица! – возопил хозяин с нешуточным страданием. – Что же это творится? Господа мушкетеры грозили отрезать мне уши. Граф Рошфор обещал повесить на воротах, а теперь вот и вы…
– Позволь тебе напомнить, мошенник, – сказал д'Артаньян, – что и мушкетеры, и граф Рошфор далеко отсюда… а значит, я-то доберусь до тебя первым, уж будь уверен… То, что останется от твоей гостиницы, от этого притона, где грабят благородных путешественников, нужно будет, думается мне, переименовать. Лучше всего будет звучать «Трактирщик на вертеле». Как тебе?
Судя по лицу хозяина, подобная перспектива не вызвала у него ни понимания, ни энтузиазма. Окончательно уничтоженный, он торчал посреди комнаты, бормоча:
– Ваша светлость, ваше сиятельство… Должно быть, вывалились в суматохе… Я сейчас всех подниму на ноги…
– И немедленно! – заорал д'Артаньян, собрав остаток сил.
Примерно через четверть часа в дверь бочком-бочком вошел Планше и доложил с опаской:
– Сударь, этот бедолага, я о нашем гостеприимном хозяине, собрался было вешаться, но я его отговорил…
– И зря, Планше, и зря… – откликнулся д'Артаньян, уже поостыв, но все еще пребывая в сквернейшем расположении духа. – В конце концов, «Трактирщик на веревке» ничем не хуже «Трактирщика на вертеле», сдается мне…
– Простите, сударь?
– Пустяки, это я о своем… – сказал д'Артаньян. – Что же, они так и не нашли моих писем?
– До сих пор ищут, сударь, – сказал Планше. – Хозяин поднял на ноги всех, кого только мог, вплоть до конюшенного сторожа и поварят… Только я сильно сомневаюсь, что ваши письма найдутся…
– Почему? – насторожился д'Артаньян.
Планше подошел к постели и понизил голос:
– Я тут перекинулся парой слов с прислугой… Из тех, у кого глаз позорче и смекалки побольше… Они мне рассказали интересные вещи, сударь. Когда вашу милость понесли сюда и в обеденном зале никого не осталось, а ваши вещи там по-прежнему валялись, всеми в суматохе забытые, туда зашли эти два прохвоста, Гримо и Мушкетон.
– Это еще кто такие?
– Слуги тех двух мушкетеров, ваша милость.
– Гримо, Гримо… – припомнил д'Артаньян, борясь с головной болью. – Да, именно так его называл Атос…
– Вот именно, сударь. Гримо – это тот субъект с постной рожей святоши и хитрющими глазами. А второй, Мушкетон, – толстый такой нормандец, очень даже представительный для слуги… Клодина говорит, они там пробыли несколько минут… А знаете, что самое интересное? Когда они, наконец, вышли, тот, который Мушкетон, сказал тому, который Гримо, с гнусной такой усмешечкой: «Знаешь, приятель, я не дворянин, да и ты тоже, так что с нас и взятки гладки, да и спроса никакого. Хороший слуга должен всегда ухватить мысль господина, а то и взять на себя то, что господину проделать – против чести…» А потом добавил: «Никто и не заметит – бешеный гасконец валяется наверху, а его слуга слишком тупой…» Тогда-то Клодина не поняла, в чем дело, но я, как только услышал, сразу догадался. Понимаете?
– Чего же тут не понять? – уныло вздохнул д'Артаньян. – Они решили узнать, кто я такой, посмотреть, не сыщется ли в моих вещах чего-то для них интересного… Дворянин не мог опуститься до такой низости, как воровство бумаг, зато слуга…
– Пожалуй, – согласился д'Артаньян.
– «Его слуга слишком тупой»! – яростно повторил Планше. – Ну, если нам доведется свидеться, я им постараюсь растолковать, что они насчет меня крепенько заблуждались…
– Будь уверен, любезный Планше, – сказал д'Артаньян, надеясь, что ему удалось в точности повторить хищную ухмылку Рошфора. – Я приложу все силы, чтобы встретиться еще разок с этими господами. Где господин, там и слуга, так что у тебя будет шанс… Ну что же тут поделаешь, если догнать их мы не в состоянии? Иди, пожалуй что, на кухню и спроси все, что нужно для приготовления бальзама, будем лечиться по-настоящему, без аптеки этого коновала…
Так и осталось загадкой, что именно помогло д'Артаньяну полностью оправиться и встать на ноги уже через два дня, – то ли юношеское здоровье, то ли волшебный бальзам цыганского происхождения, то ли полное отсутствие лекарей поблизости. Быть может, все вместе. Как бы там ни было, через два дня он пустился в путь, сопровождаемый Планше на муле (хозяин «Вольного мельника» проводил его до ворот самым почтительным образом, но с нескрываемым облегчением, явно опасаясь исполнения хотя бы половины прозвучавших в его адрес со всех сторон нешуточных угроз).
Путь до Парижа был совершенно не отягощен какими-либо стычками и, откровенно говоря, даже скучен. Точности ради следует предположить: так, очень может быть, произошло оттого, что в ножнах нашего гасконца покоился вместо шпаги жалкий обломок клинка, с которым даже самый отчаянный беарнский задира не рискнул бы ввязываться в схватку.
В Париж д'Артаньян въехал через предместье Сен-Антуан, где и был вынужден остановиться совершенно вопреки первоначальным замыслам. Дело в том, что он неожиданно столкнулся с новым противником, неведомым в Гаскони, мало того – с противником многочисленным и непобедимым…
Противник этот был – парижские уличные мальчишки, весь белый день болтавшиеся под открытым небом в поисках зрелищ и объектов для издевок. С величайшим прискорбием следует поведать, что наш гасконец – а точнее говоря, его незаурядный мерин – моментально сделался как первым, так и вторым. Дело дошло до того, что вслед нашему герою были пропеты импровизированные куплеты, быть может, и уступавшие строфам великого Ронсара или Клемана Маро, но, должно признать, исполненные язвительного остроумия, хотя рифмы и хромали, а количество слогов в строках вряд ли соответствовало тогдашним строгим правилам стихосложения.
Что еще хуже, мальчишки служили лишь, пользуясь военными терминами, запальным шнуром – ибо привлекали внимание своей суетой и воплями уже вполне взрослых парижских зевак самого неблагородного происхождения, против которых не годилось обнажать шпагу (которой, собственно говоря, и не было), а попытки воздействовать на них с помощью кулаков ввиду многочисленности зевак неминуемо привели бы к повторению недавних событий на дворе «Вольного мельника», причем в неизмеримо более опасных масштабах. Д'Артаньян очень быстро уяснил как это, так и то, что дальнейшее его продвижение по парижским улицам на желтой лошади приведет исключительно к тому, что следом за ним потянется многолюднейшая процессия, отнюдь не похожая на свиту древнеримских триумфаторов…
Последние события уже несколько поубавили у гасконца безрассудной бравады, и он начал понимать, что, кроме лихих выпадов шпагой, в жизни существуют еще такие вещи, как тщательно обмысленные военные хитрости. А посему он, величайшим усилием воли проигнорировав раздававшиеся за спиной куплеты и шуточки, свернул в ворота первого же попавшегося на дороге постоялого двора.
Именно там и развернулась бурная деятельность, ставившая целью сделать его вступление в Париж и менее заметным, и более приемлемым для дворянина, исполненного самых честолюбивых замыслов…
Для начала Планше был отправлен на набережную Железного лома, где к шпаге д'Артаньяна был приделан новый клинок. Вслед за тем верный слуга был усажен за портняжную работу – обшивать единственные запасные штаны и камзол хозяина тем самым галуном, пропажу которого, сдается, д'Артаньян-отец все еще не обнаружил, поскольку его единственный выходной костюм хранился на дне дальнего сундука в ожидании каких-нибудь особо уж выдающихся событий, ожидать коих в беарнской глуши было, прямо скажем, чересчур оптимистично…
Потом настал черед заслуженного мерина. Он был продан первому попавшемуся лошадиному барышнику за три экю – вполне приличную цену, если учитывать возраст почтенного животного и выпавшие на его долю жизненные испытания. Правда, с небрежным видом пряча в карман вышеназванную сумму, д'Артаньян ощутил легкий укол совести, дословно вспомнив напутствия отца.
«Сын мой! – сказал тогда достойный дворянин. – Конь этот увидел свет в доме вашего отца тринадцать лет назад и все эти годы служил нашему семейству верой и правдой. Не продавайте его ни при каких обстоятельствах, дайте ему умереть в почете и старости и, если вам придется пуститься на нем в поход, щадите его…»
Всякий почтительный сын должен свято исполнять отцовские наставления, – но д'Артаньян вынужден был признать про себя, что его отец, отроду не бывавший в Париже, будем откровенны, плохо представлял себе тот мир, куда отправил сына. Пуститься в поход на заслуженном четвероногом ветеране необычного цвета было вещью прямо-таки невозможной – а скудные средства д'Артаньяна никак не позволяли обеспечить мерину не то что «почет и покой», но мало-мальски сытое существование…
Так что с тяжестью в сердце, но пришлось отступить от иных родительских наставлений…