— А мне разве больше повезло? — пробормотал Северин.
— Я сразу же, как только приехал сюда, — продолжил Марцелл, — нанял на Фридрихштрассе опрятную меблированную комнату; я, так же как Александр, смертельно усталый бросился на постель, но не проспал и часу, как вдруг на закрытые веки мне словно упал яркий жгучий луч. Открываю я глаза, и — представьте себе мой ужас! — у самой моей постели стоит длинная, худая фигура со смертельно бледным, странно искаженным лицом и неподвижно смотрит на меня своими впалыми, как у призрака, глазами. Белая рубашка закрывает плечи, а грудь совершенно открыта и кажется окровавленной; в левой руке — подсвечник с двумя горящими свечами, в правой — большой стакан, наполненный водой. Безмолвно глядел я на отвратительное привидение, которое вдруг с каким-то жутким повизгиванием начало широко раскачивать подсвечник и стакан. Так же, как это было с Александром, и меня охватил страх перед призраком. Все тише и тише раскачивало привидение подсвечник и стакан; наконец раскачиванье прекратилось. Тут мне почудилось тихое, словно шепот, пение, и призрак, как-то странно оскалившись, улыбнулся и медленными шагами удалился в дверь. Я долго не мог прийти в себя, потом быстро вскочил и закрыл дверь на задвижку, — ее я, как теперь заметил, забыл запереть, когда ложился спать. Как часто случалось со мной в походе, что вдруг, когда я открою глаза, рядом с моей постелью оказывается чужой человек! Меня это никогда не пугало; таким образом в том, что здесь должно быть нечто необычайное, потустороннее даже, я был твердо убежден. Утром я собрался спуститься к хозяйке, чтоб рассказать ей, какое страшное видение потревожило мой сон. Как только я вышел из комнаты в коридор, напротив открылась дверь и навстречу мне вышла худощавая длинная фигура, закутанная в широкий шлафрок… Я сразу узнал смертельно бледное лицо и тусклые впалые глаза злого духа минувшей ночи, и хоть я теперь и знал, что призрак при соответствующем случае можно было бы поколотить или вытолкать вон, все-таки я почувствовал отголоски ночного страха и хотел поскорее сбежать с лестницы. Но этот человек загородил мне дорогу, тихо взял меня за руку, на лице его появилась добродушная улыбка, и он спросил мягким приветливым тоном:
— О многоуважаемый мой сосед! Как изволили вы нынче ночью почивать на новой квартире?
Я не задумался подробно рассказать ему о случившемся со мною и прибавил, что, как мне кажется, он сам был у меня ночью, и выразил ему свою радость, что не заставил его обиднейшим образом обратиться в бегство и не поддался иллюзии нападения в неприятельском городе, а это легко могло бы мне прийти в голову после похода. За будущее я ему не ручался. Пока я говорил, он, улыбаясь, качал головой, а когда я кончил, очень мягким тоном сказал:
— Ах, не сердитесь только, многоуважаемый сосед! Полно вам! Я ведь сразу же подумал, что так оно и должно быть, я уже сегодня утром знал, что так оно и было, ибо чувствовал себя так хорошо, ощущал столь полное спокойствие. Я человек немного боязливый, да как бы и могло оно быть иначе! А тут еще говорят, что послезавтра… — И с этими словами он перешел к обыкновенным городским новостям, за которыми последовали другие сведения, ценные для всякого иностранца или приезжего, а сообщал он их с живостью и не без иронической приправы. Но так как этот человек весьма заинтересовал меня, то я все же снова вернулся к событиям ночи и попросил его рассказать мне без всяких церемоний, что могло его заставить потревожить мой сон столь странным и жутким образом.
— Ах, только не сердитесь, многоуважаемый сосед, — начал он снова, — что я, сам не знаю как, решился на это. Я это сделал лишь затем, чтобы узнать, каких вы мыслей обо мне; я человек боязливый, и новый сосед может причинить мне сильную тревогу, пока я не узнаю, как он ко мне относится.
Я стал уверять этого странного человека, что до сих пор ничего не понял; тогда он взял меня за руку и повел к себе в комнату.
— Зачем мне скрывать от вас, дорогой господин сосед, — сказал он, подойдя вместе со мной к окну, — зачем таить, каким удивительным даром я обладаю? Господь являет в слабых могущество свое, и вот мне, бедному, ничем не защищенному от стрел недругов моих, в защиту и в спасение дана удивительная способность — при известных условиях заглядывать в души людей и угадывать их сокровеннейшие мысли. Я беру этот прозрачный кристально-светлый стакан, наполненный самой чистой водой (он взял бокал с подоконника, это был тот самый, который ночью он держал в руке), все чувства и мысли направляю на того человека, чьи тайны стремлюсь угадать, и начинаю раскачивать стакан особым, одному только мне известным способом. Тогда в стакане подымаются и опускаются маленькие пузырьки, образующие словно зеркальную амальгаму, я гляжу на нее, и вскоре как будто мой собственный дух ясно и отчетливо отражается в ней, и некоему высшему сознанию становятся зримы образ и отражение того чуждого существа, на которое была направлена мысль. Часто, когда меня слишком уж тревожит близость чуждого, еще не изученного существа, мне приходится орудовать и в ночную пору, и это как раз случилось последний раз, ибо я должен чистосердечно вам признаться, что вчера вечером вы немало обеспокоили меня.
И вдруг этот странный человек стал обнимать меня и, словно в порыве вдохновения, воскликнул:
— Но какая радость, что я так скоро убедился в вашем расположении ко мне. О дорогой, почтеннейший мой сосед, ведь я не ошибаюсь, не правда ли? Мы уже с вами весело, счастливо жили на Цейлоне, тому всего лет двести, не больше?
Тут он стал путаться в самых поразительных комбинациях, я уже не сомневался, с кем имею дело, и был счастлив, когда мне не без труда удалось от него избавиться. Подробно расспросив хозяйку, я узнал, что мой сосед, долгое время пользовавшийся известностью разностороннего ученого и человека опытного в делах, недавно впал в глубокую меланхолию, и ему стало казаться, что все замышляют против него недоброе и тем или иным способом стремятся его погубить, пока наконец он не решил, что изобрел средство узнавать своих врагов и делать их безвредными для себя, после чего и погрузился в то радостно-спокойное состояние постоянного безумия, в котором находится и теперь. Он почти целый день сидит у окна и производит опыты со своим стаканом; его добрый от природы, простодушный нрав сказывается, однако, в том, что он почти каждый раз открывает добрые намерения, а если кто-нибудь покажется ему сомнительным или внушит опасения, он не сердится, а впадает лишь в тихую грусть. Безумие его, таким образом, совершенно безвредно, и его старший брат, под опекой которого он находится, позволяет ему без строгого надзора жить там, где ему нравится.
— Так, значит, — молвил Северин, — твое привидение относится именно к тем, которые описаны Вагнером в «Книге о призраках», да и твое объяснение, как все естественно происходило и как при этом твоя фантазия сделала все возможное, столь же скучно и тягуче, как и пошлые истории этой пустейшей из всех книг.
— Если тебе непременно нужны привидения, — возразил Марцелл, — то ты прав; впрочем, мой безумец, с которым мы теперь в самых лучших отношениях, крайне интересное лицо, и только одно мне в нем не нравится — то, что он начинает уделять место и другим навязчивым идеям, например, будто он был королем Амбоины, попал в плен и будто его в течение пятидесяти лет показывали за деньги, как райскую птицу. Такие вещи могут с ума свести. Мне вспоминается человек, который по ночам страдал мирным и спокойным видом безумия и воображал себя месяцем, днем же приходил в бешенство, когда желал светить в качестве солнца.
— Однако же, друзья! — воскликнул Александр. — Что это за разговоры у нас сегодня, при ярком свете солнца, среди тысячи нарядных, празднично одетых людей? Теперь только не хватает, чтобы и Северин, у которого, по-моему, тоже слишком хмурый и задумчивый вид, рассказал нам какой-нибудь еще гораздо более страшный случай, происшедший с ним за эти дни.
— Да, правда, — начал Северин, — призраков я не видел, но все же я так явственно ощутил близость неведомой таинственной силы, что мне мучительными показались те узы, которыми она окутала и меня и всех нас.
— Разве я не сразу же подумал, — сказал Александр Марцеллу, — что странное расположение духа Северина должно быть следствием каких-нибудь необычайных обстоятельств?
— Сейчас мы услышим много удивительного, — смеясь, заметил Марцелл, а Северин молвил:
— Если покойная тетушка Александра принимала желудочные капли и если секретарь Неттельман, — ибо он и есть тот самый сумасшедший, и я давно его знаю, — в стакане воды увидел добрые намерения Марцелла, то мне будет позволено сослаться на странное предчувствие, которое, таинственным образом воплотившись в благоухание цветка, явилось мне. Вы знаете, что живу я в отдаленной части Тиргартена, около придворного егеря. В первый же день, как я приехал…
В эту минуту Северина прервал какой-то старый, весьма прилично одетый человек, вежливо попросив отодвинуть немного стул, чтобы дать ему пройти. Северин встал, и старик, приветливо поклонившись, прошел вместе с пожилой дамой, по-видимому своей женой; за ними следовал мальчик лет двенадцати. Северин собирался уже снова сесть, как вдруг Александр негромко воскликнул:
— Погоди, вот эта девушка как будто тоже принадлежит к их семье!
Друзья увидели прелестное созданье, которое, оглядываясь назад, приближалось робкими, неуверенными шагами. Девушка, очевидно, старалась отыскать глазами кого-то, быть может, мимоходом замеченного ею. И вот сразу какой-то молодой человек протеснился сквозь толпу прямо к ней и сунул ей в руку записочку, которую она быстро спрятала на груди. Старик между тем занял только что освободившийся столик, невдалеке от трех друзей, и обстоятельно излагал торопливому кельнеру, держа его за куртку, что ему надлежит подать; жена заботливо смахивала пыль со стульев, и, таким образом, они не заметили, как замешкалась их дочь, которая, совершенно не обратив внимания на учтивость Северина, все еще стоявшего возле отодвинутого стула, теперь поскорее присоединилась к ним. Села она так, что, несмотря на большую соломенную шляпу, друзья хорошо могли видеть ее очаровательное лицо и черные томные глаза. Во всем ее облике, каждом движении было что-то бесконечно милое и привлекательное. Она была одета по последней моде, с большим вкусом, даже, пожалуй, слишком элегантно для прогулки, и все же без какой бы то ни было вычурности, вообще весьма свойственной девицам, любящим рядиться. Мать поклонилась даме, сидевшей поодаль, и обе, встав, пошли друг другу навстречу, чтоб поговорить; старик тем временем подошел к фонарю — закурить трубку. Этой минутой и воспользовалась девушка, вынула записку и поскорее ее прочла. Тут друзья увидели, как кровь бросилась бедняжке в лицо, как слезы заблестели на прекрасных глазах, как от внутреннего волнения стала вздыматься и опускаться грудь. Она разорвала бумажку на множество мелких клочков и стала медленно, один за другим, разбрасывать их по ветру, как будто с каждым из них сочеталась прекрасная надежда, с которой трудно расстаться. Старики вернулись на место. Отец пристально посмотрел на заплаканные глаза девушки и, по-видимому, спросил: «Да что с тобою?» Девушка сказала несколько тихо-жалобных слов, которых друзья, правда, не могли разобрать, но так как она сразу же вынула платок и закрыла им щеку, можно было решить, что она жалуется на зубную боль. Но именно поэтому друзьям показалось странным, что старик, у которого было немного карикатурное, насмешливое лицо, стал строить забавные гримасы и так громко рассмеялся. Никто из них — ни Александр, ни Марцелл, ни Северин — до сих пор не промолвил ни слова, и все они внимательно глядели на прелестное дитя, переживавшее большое горе. Мальчик теперь тоже сел, и сестра поменялась с ним местами, повернувшись спиной к трем друзьям. Чары рассеялись, и Александр, встав с места и слегка похлопав Северина по плечу, сказал:
— Ну, друг Северин, где же твоя история о предчувствии, воплотившемся в благоухание цветка? Где этот секретарь Неттельман, покойница тетка, куда девались наши глубокомысленные разговоры? Ну, какое же это видение явилось теперь всем нам, что язык наш скован и взоры неподвижно уставились в одну точку?
— Скажу только, — произнес Марцелл с глубоким вздохом, — что эта девушка — прелестнейший ангел, очаровательнейшее дитя, которое я когда-либо видал.
— Ах! — воскликнул Северин со вздохом еще более глубоким и скорбным. — Ах, и это небесное создание в плену у земных страданий и должно их терпеть!
— Быть может, — сказал Марцелл, — в эту самую минуту ее коснулась грубая рука!
— Я думаю то же самое, — заметил Александр, — и для меня было бы большой радостью и удовлетворением, если бы я мог отколотить этого длинного дурацкого невежу, что подал ей злополучную записку. Это, несомненно, и был ее желанный, который, вместо того чтобы непринужденно сблизиться с ее семейством, вдруг из глупой ревности или из-за какой-нибудь нелепой ссоры вручил ей свое мерзкое письмо.
— Но, — нетерпеливо перебил его Марцелл, — какой же ты жалкий наблюдатель, Александр, и как мало знаешь людей! Твои удары обрушились бы на совершенно невинного и безобидного почтальона, чья спина, правда, могла бы их привлечь благодаря своей ширине. Разве ты не заметил по лицу, глуповато улыбающемуся, разве ты не заметил по всем его ухваткам, даже по походке, что молодой человек лишь передавал письмо и не был его автором? Как ни старайся, но когда свое собственное письмо передаешь от собственного имени, содержание можно прочесть по лицу! Лицо — это, во всяком случае, тот краткий пересказ, который обычно предпосылают официальным донесениям и который должен пояснить, о чем идет речь. И можно ли было бы без иронии, самой злой, но вместе с тем и слишком явной, подавать возлюбленной письмо с таким низким поклоном, в позе вестника, как это сделал молодой человек? Кажется несомненным, что девушка надеялась встретить здесь человека, тайно любимого ею, с которым она не смеет или не может видеться. Возникло непреодолимое препятствие, или, может быть, как думает Александр, его удержала глупая любовная ссора. Он послал друга передать письмецо. Но что бы там ни было, эта сцена терзает мне сердце.
— Ах, друг Марцелл, — начал говорить Северин, — и это глубокое, раздирающее душу горе, которое терпит бедняжка, ты объясняешь такой обыкновенной причиной? Нет! она любит тайно… может быть, против воли отца, вся надежда возлагалась на какой-нибудь случай, который сегодня, сегодня должен был все разрешить. Неудача! Все погибло… закатилась звезда надежды, в могиле — счастье всей жизни! Вы видели, с какой безнадежной тоской во взоре, проникавшем в самую душу, она на мелкие клочки рвала злополучное письмо, как Офелия — лепестки сухоцвета, как Эмилия Галотти — розу, и разбрасывала их? Ах, я готов был плакать кровавыми слезами, когда ветер, словно издеваясь над ней, с какой-то жуткой злобой весело крутил эти убийственные слова! Неужели на земле не найдется утешения для этого дивного небесного существа?
— Ну, Северин, — воскликнул Александр, — ты опять увлекся. Трагедия уже готова! Нет, нет, мы не станем лишать красавицу всех надежд, всего счастья жизни, да, я думаю, она и сама еще не отчаивается, — сейчас она, кажется, очень спокойна. Взгляните только, как бережно она положила на белый платок свои новые белые перчатки и с каким удовольствием макает в чашке чая кусок пирога, как приветливо кивает старику, который налил ей в чашку немного рома, а мальчишка без церемоний уписывает огромный бутерброд! Пуф! вот он уронил его в чай, обрызгал себе лицо… старики смеются… смотрите, смотрите, девушка так и трясется от смеха.
— Ах, — перебил наблюдателя Северин, — ах, в том-то и ужас, что бедняжка должна таить в сердце глубокую мучительную боль, стараясь ничем не возбудить внимания. И к тому же — разве не легче смеяться, чем притворяться равнодушным, когда в сердце смятение?
— Прошу тебя, Северин, — молвил Марцелл, — замолчи; если мы будем продолжать смотреть на эту девушку, мы только взбудоражим наши чувства себе же во вред.
Александр вполне согласился с мнением Марцелла, и вот друзья стали прилагать усилия к тому, чтоб завязать веселый разговор, который прихотливо перескакивал бы с предмета на предмет. Это удавалось им лишь в той мере, в какой они с великим шумом заводили речь о самых незначительных предметах, находя их бесконечно занимательными. Но все, что говорил каждый из них, окрашивалось в особый цвет, звучало на особый лад, отнюдь не подходивший к делу, так что слова казались условными знаками, имеющими совсем иной смысл. Прекрасный день свидания они решили ознаменовать еще холодным пуншем, и уже за третьим стаканом со слезами упали друг другу в объятия. Девушка встала, подошла к перилам над рекой и, прислонясь к ним, устремила меланхолический взгляд на летящие облака.
— Облака быстролетные, странники воздуха! — начал Марцелл нежно-жалобным голосом, а Северин, залпом выпив стакан, стал рассказывать о том, как он при лунном свете блуждал по полю битвы и как бледные мертвецы устремляли на него полные жизни сверкающие взоры.
— Боже, сохрани нас и помилуй! — закричал Александр. — Что с тобою, брат!
В эту минуту девушка снова села за стол, друзья внезапно вскочили с места и взапуски бросились бежать к перилам; смело перепрыгнув через два стула, Александр опередил друзей и прислонился к тому самому месту, где стояла девушка, и упорно не желал двинуться с него, хотя Марцелл и Северин, прикидываясь, что хотят дружески обнять его, пытались его оттащить, один — в одну, другой — в другую сторону. Северин в очень торжественных и мистических выражениях завел речь об облаках и об их течении, громче, чем это, в сущности, было нужно, истолковывая те образы, которые они принимали; Марцелл, не слушая, сравнивал Бельвю с римской виллой и, хотя возвращаться из похода ему пришлось через Швейцарию и Франконию, находил великолепной и даже романтической эту пустынную местность, сравнивая громоотводы на пороховых складах, подымавшиеся точно виселицы, с мачтами, поддерживающими звезды. Александр ограничился тем, что с похвалой отозвался о ясном вечере и очаровательном времяпровождении в Ресторации Вебера. Семейство красавицы, по-видимому, собралось уже уходить: старик выбивал трубку, женщины укладывали свое вязанье, а мальчишка с громкими возгласами искал свою шапку, которую ему наконец услужливо поднес резвый пудель, давно уже игравший ею. Друзья присмирели, все семейство приветливо поклонилось им, тут они встрепенулись и с такой чрезмерной быстротой отвесили поклон, что даже слышно было, как они столкнулись лбами. Пока они предавались изумлению, семейство исчезло. В угрюмом молчании вернулись они к холодному пуншу, который им показался отвратительным. Облака с причудливыми очертаниями превратились в бесформенную мглу, Бельвю теперь снова стало Бельвю, громоотвод снова стал громоотводом, а Ресторация Вебера — обыкновенным кабачком. Так как уже почти никого не оставалось, веяло неприятным холодом и даже трубки как следует не разгорались, то друзья удалились, продолжая разговор, который, точно догорающая свеча, лишь время от времени вспыхивал более ярким пламенем. Северин расстался с ними еще в Тиргартене, чтобы направиться к себе, а Марцелл, свернув на Фридрихштрассе, предоставил своему другу в одиночестве брести к отдаленному дому покойницы тетки. Именно потому, что жили они так далеко друг от друга, приятели решили выбрать в городе определенное место, где и могли бы встречаться в обусловленные дни и часы. Так оно и повелось, но сходились они более для того, чтобы сдержать данное слово, чем по внутреннему побуждению. Тщетны были все усилия снова найти тот простой дружеский тон, который прежде царствовал среди них. Казалось, каждый носил в душе нечто такое, от чего исчезала радость и непринужденность, как будто он должен был хранить мрачную, губительную тайну. Немного времени спустя Северин внезапно исчез из Берлина. Вскоре затем Александр с каким-то отчаянием стал жаловаться на то, что безуспешно просил продлить ему отпуск, и, не успев привести в порядок дела, связанные с наследством, он должен уехать и оставить свой чудесный, удобный дом.
— Но, — молвил Марцелл, — ведь ты, мне казалось, говорил, что в твоем доме жутко жить, разве тебе не приятно снова оказаться на воле? А что стало с призраком покойницы тетки?
— Ах, — с досадой воскликнул Александр, — она уже давно не является. Могу тебя уверить, что я всей душой стремлюсь к домашней тишине и, вероятно, скоро уйду в отставку, чтобы спокойно заниматься искусством и литературой.
Действительно, через несколько дней Александр уехал. Вскоре затем снова вспыхнула война, и Марцелл, изменив своим намерениям, опять вступил в военную службу и отправился в армию. Таким образом, друзья снова расстались, даже прежде чем в собственном смысле слова успели опять сойтись.
Прошло два года, и вот в Духов день Марцелл, снова оставивший военную службу и вернувшийся в Берлин, стоял в Ресторации Вебера, облокотясь на перила, и, занятый разными мыслями, глядел на воды Шпрее. Кто-то тихонько похлопал его по плечу, он обернулся, — перед ним стояли Александр и Северин.
— Вот как ищут и находят друзей! — воскликнул Александр, с живейшей радостью обнимая Марцелла. — Менее всего рассчитывая на то, — продолжал Александр, — чтобы встретить именно сегодня кого-нибудь из вас, шел я по делу и вдруг на Унтер-ден-Линден прямо перед собой вижу человека… не верю своим глазам… Да, это Северин! Я окликаю, он оборачивается, радость его не уступает моей, я приглашаю его к себе, он наотрез отказывается, потому что какая-то непреодолимая сила влечет его к Ресторации Вебера. Что мне остается, как не бросить свое дело и не отправиться вместе с ним? Предчувствие его не обмануло, он сердцем знал, что ты очутишься тут.
— Действительно, — заметил Северин, — я совершенно ясно чувствовал, что здесь я должен увидеть и тебя и Александра, и просто не мог дождаться радостной встречи.
Друзья снова обнялись.
— Не находишь ли ты, Александр, — молвил Марцелл, — что болезненная бледность Северина совсем исчезла? Вид у него замечательно свежий и здоровый, и мрачные роковые тени уже не ложатся на этот открытый лоб.
— То же самое, — возразил Северин, — я мог бы сказать и о тебе, дорогой Марцелл. Ведь если ты и не казался больным, как я, в самом деле страдавший и телом и духом, то все же ты до такой степени был во власти внутреннего разлада, что твое лицо, хотя и юношески живое, прямо превращалось в лицо угрюмого старца. Кажется, мы оба прошли через чистилище, да, в сущности, пожалуй, и Александр тоже. Разве и он не лишился под конец всей своей веселости и не строил такое кислое лицо, словно собирается принимать лекарство, и разве нельзя было на нем прочесть: «Каждый час по целой столовой ложке»? То ли его так пугала покойница тетка, или, как я готов думать, его томило что-нибудь другое, но и он воскрес подобно нам.