Проходя мимо, Неттельман узнал меня, с благосклонно гордым видом улыбнулся мне и молвил:
— Теперь, когда болгары разбиты моим полководцем, бывшим капитаном Тельгеймом, я возвращаюсь в свое успокоенное государство.
Хотя я вовсе не собирался говорить, он прибавил, замахав рукою:
— Хорошо, хорошо, знаю, что ты хочешь сказать, дорогой мой! Не нужно, я был доволен тобою, мне это было приятно! Возьми эту безделицу как знак моей милости и привязанности к тебе!
С этими словами он сунул мне в руку несколько гвоздичек, которые вытащил из жилетного кармана. Тут провожатые усадили его в подъехавшую карету. Когда она тронулась, слезы выступили у меня на глазах.
— Возвращайтесь в наш город здоровым, счастливым и с победой, — сказала хозяйка и с искренним чувством потрясла мою руку.
С горестными чувствами, с тревогой пустился я в ночной путь и скоро догнал отряд, распевавший веселые военные песни.
— Так ты уверен, брат, — спросил Александр, — что твоя любовь к Паулине была самообман?
— Уверен, как в том, что существую, — ответил Марцелл, — и если ты призовешь на помощь познание человеческого сердца, то обнаружишь, что иначе была бы невозможна та внезапная перемена, которая произошла в моих чувствах, когда я узнал, что у меня нет соперника. Впрочем, теперь я люблю на самом деле, и хотя я так смеялся над твоими брачными узами, Александр, потому что — только не сердись на меня — слишком уж забавным кажешься ты мне в роли pater familias, я и сам надеюсь вскоре жениться на прелестной девушке, которая живет в стране более прекрасной, чем наша.
— В самом деле, — воскликнул обрадованный Александр, — в самом деле? О милый, любезный брат! — Он с жаром обнял Марцелла.
— Ну вот, посмотрите, — сказал Северин, — как он радуется, что другой подражает ему в его проказах. Нет, что до меня, то мысль о браке вселяет в меня зловещий страх. Но давайте, потешу вас и я — расскажу вам свою историю с девицей Паулиной.
— Что у тебя было с Паулиной? — сердито спросил Александр.
— Немного что было, — ответил Северин, — по сравнению с обстоятельной историей Марцелла, с его психологическими рассуждениями и наблюдениями, моя история — жалкая ничтожная повестушка. Вы знаете, что два года тому назад я находился в весьма странном расположении духа. Наверно, все дело было в моем болезненном состоянии, которое превратило меня в самого чувствительного из духовидцев. Я плавал по бездонному морю предчувствий и снов. Мне казалось, что я, подобно персидскому магу, понимаю пение птиц, в шелесте леса мне слышались то утешающие, то предостерегающие голоса, я видел, как ношусь в облаках. И вот случилось, что однажды, сидя на скамейке из моха в глухой отдаленной части Тиргаргена, я погрузился в состояние, которое могу сравнить только с тем странным забытьем, что обычно предшествует сну. Мне чудилось, будто на меня вдруг повеяло ароматом роз, но между тем я скоро понял, что этот аромат — прелестное существо, которое я давно уже, хоть и бессознательно, люблю глубокой, жгучей любовью. Я хотел увидеть ее своими телесными очами, но вот как будто большая темно-красная гвоздика легла мне на лоб, и запах ее, словно пылающими лучами развеяв благоухание розы, одурманил меня, и меня охватило горько-мучительное чувство, готовое перейти в жалобные звуки. По лесу носился такой звук, словно вечерний ветер легкими крылами коснулся Эоловой арфы и разрушил чары, которыми окованы были ее дремавшие струны, но это не были мои стоны, это был голос того существа, которому, так же как и мне, гвоздика несла смерть. С вашего разрешения я не стану превращать мою грезу в индийский миф и расцвечивать ее, но как бы то ни было — роза и гвоздика стали для меня жизнью и смертью, и все мое безумие, которому тогда, два года тому назад, я давал волю, происходило главным образом оттого, что в небесном создании, которое сидело там напротив и которое, как оказывается, воплощается в образе девицы Паулины Аслинг, я как будто узнал существо, родившееся из легчайшего аромата розы, чья любовная страсть открылась мне. Вы помните, что я расстался с вами еще в Тиргартене, торопясь домой, но совершенно отчетливое и определенное предчувствие говорило мне, что если я ускорю шаг и побегу к Лейпцигским воротам, а там направлюсь по Унтер-ден-Линден, то в конце улицы или около дворца настигну семейство красавицы, передвигавшееся очень медленно. И вот я понесся и, правда, не на том месте, где предполагал, а на Брайтештрассе, куда попал случайно, увидел все семейство, шедшее впереди меня, увидел чарующий образ. Я следовал издали и таким образом в тот же вечер уже узнал, где живет возлюбленная. Вы, наверно, будете громко смеяться, когда узнаете, что на Грюнштрассе, да, да, на Грюнштрассе мне чудился таинственный аромат гвоздик и роз.
Да, так далеко зашел я в своем безумии! В остальном я вел себя совершенно так, как влюбленный мальчик, который, вопреки лесному уставу, губит прекраснейшие деревья, вырезывая на них вензеля, заворачивает во множество бумажек лепесток засохшего цветка, упавшего из рук возлюбленной, носит его на груди и так далее. То есть я, как обычно водится, начал с того, что стал по двенадцать, пятнадцать или двадцать раз в день пробегать мимо ее дома, и если она стояла у окна, то, не кланяясь, вперял в нее неподвижные взгляды, которые, должно быть, казались довольно странными. Она меня заметила, и бог знает, как это я вообразил, будто она понимает меня, даже сознает то психическое влияние, которое на меня оказывает, являясь в аромате цветка, и знает, что я для нее — тот, на кого враждебная гвоздика набросила темное покрывало, когда, полный пламенного желания, он стремился обнять свою милую, сверкнувшую для него звездой любви. В тот же день я сел писать ей письмо. Я рассказал ей о моем видении, о том, как я затем встретил ее в Ресторации Вебера и признал в ней грезившийся мне образ, написал, что она, как я знаю, должна полюбить, но что на пути ее встала некая опасность, угрожающая этой любви. И — писал я ей — может быть, вовсе не мечта, что и она в сонной грезе узнала о родстве наших душ, о нашей любви, но, возможно, только мое видение впервые открыло ей то, что глубоко таилось в ее собственной душе. Однако, чтобы дать этому чувству счастливую, радостную жизнь, чтобы сам я со свободной душой мог приблизиться к ней, я умолял ее явиться завтра в двенадцатом часу у окна и в ознаменование нашей любви и нашего счастья приколоть к груди несколько роз, только что распустившихся. Но если она поддалась враждебному обману и безвозвратно увлечена другим, если мои стремления безнадежны и она отвергает меня, то пусть вместо роз она приколет гвоздики. Письмо это было дикое, бессмысленное произведение, — нетрудно себе представить. Я послал его с таким надежным человеком, что мог не сомневаться, будет ли оно доставлено. Полный глубокой тоски и тревоги, иду я на другой день по Грюнштрассе, приближаюсь к дому тайного советника, вижу белую фигуру у окна, сердце бьется у меня так, словно хочет вырваться из груди, я уже стою перед самым домом, тут старик — а белая фигура это он и был — отворяет окно, — на нем высокий белый ночной колпак с огромным букетом гвоздики, — он очень приветливо кивает головой, так что цветы как-то странно раскачиваются и дрожат, со сладкой улыбкой посылает мне воздушные поцелуи. В эту минуту я замечаю и Паулину, которая украдкой выглядывает из-за занавески. Она хохочет — хохочет! Я стою неподвижно, точно околдованный, но тут бросаюсь бежать, бегу, как безумный! Ну вот, остальное вы можете себе представить? И не сомневаетесь в том, что эта коварная шутка совершенно исцелила меня? Но стыд не давал мне покоя. Так же как впоследствии Марцелл, я тогда же отправился в армию, и только злой судьбе угодно было, чтобы мы ни разу не встретились.
Александр без памяти смеялся юмористической выдумке старика.
— Так, значит, — молвил Марцелл, — это и была история, которую тогда рассказывал тайный советник, и, вероятно, то, что он читал, было твое эксцентрическое письмо?
— В этом нет сомнения, — отвечал Северин, — и хотя я теперь прекрасно вижу весь комизм моей затеи, хотя я знаю, что старик правильно сделал, и я благодарен ему за его сильно действующее лекарство, все же это приключение вызывает у меня и до сих пор глубокую досаду, и я все еще терпеть не могу гвоздики.
— Ну, — сказал Марцелл, — мы оба достаточно поплатились за свою глупость. Александр, который теперь-то, кажется, и влюблен в Паулину, когда мы уже преодолели эту любовь, был самым благоразумным из нас, не наделал никаких глупостей, и ему нечего рассказывать.
— Зато, — воскликнул Северин, — он может рассказать нам, как он женился.
— Ах, милый брат, — начал Александр, — что я могу вам рассказать о моек женитьбе? Я увидел ее, влюбился, и она стала моей невестой, моей женой. Тут только одно может иметь некоторую занимательность — как вела себя при этом моя покойная тетка.
— Ну, ну? — с любопытством спросили друзья.
— Вы помните, — продолжал Александр, — что я тогда с величайшей неохотой покинул Берлин и в особенности дом, где мне было так не по себе из-за жуткого наваждения. Дело было вот в чем. В одно ясное утро, после тревожно проведенной ночи, в течение которой то и дело раздавались шаги, на этот раз как будто даже направлявшиеся к дверям моего кабинета, я, усталый и сердитый, стою, наклонившись, у окна и смотрю, ни о чем не думая, на улицу, — вдруг в большом доме наискосок от меня отворяется окно, и из него выглядывает дивно хорошенькая девушка в изящном утреннем платье. Как ни понравилась мне Паулина, все же это личико мне показалось несравненно более привлекательным. Я неподвижно смотрел на нее, наконец она взглянула в мою сторону, заметила меня, я поклонился, и она ответила с невыразимой грацией. От девицы Анны я узнал, кто живет в доме напротив, и принял твердое решение — так или иначе познакомиться с семейством этой девушки и сблизиться с милым, прелестным существом, которым я был всецело очарован. Странно, что теперь, когда все мои мысли направлены были на девушку, когда я погрузился в сладкие сны о любви и о счастии, зловещий тетушкин призрак исчез. Девица Анна, с которой я обходился как можно ласковее, так что она совсем уже не дичилась, часто и много рассказывала об умершей; она была безутешна, что покойница, хоть и вела такую благочестивую, добродетельную жизнь, не находит покоя в могиле, и сваливала всю вину на злодея-жениха и на непреодолимую грусть, оставшуюся со дня злополучной свадьбы, когда жених не явился. Я с большой радостью объявил ей, что больше ничего не слышу.
— О господи, — плаксиво воскликнула она, — хоть скорей бы миновало Воздвиженье!
— А при чем тут Воздвиженье? — поспешил я спросить.
— О господи, — сказала девица Анна, — да ведь это и есть день злополучной свадьбы. Вы знаете, сударь, что покойница скончалась как раз третьего апреля. Хоронили ее через неделю. Все комнаты запечатали, кроме зала и кабинета, что рядом с ним. В этих покоях мне и пришлось жить, хотя сама не знаю, отчего мне здесь было тревожно и жутко. Едва забрезжило утро Воздвиженья, кто-то ледяной рукой провел у меня по лицу, и я совершенно ясно услышала голос покойницы, — она говорила: «Вставай, вставай, Анна. Пора меня наряжать, едет жених!» В испуге я соскочила с постели и быстро оделась. Все было тихо, и только из камина вырывалась струя ледяного воздуха. Мими не переставая скулила и повизгивала, и даже Ганс, — хоть это и вовсе не по-кошачьи, — громко стонал и от страха жался в углы. И вдруг будто стали открываться шкафы и комоды, зашелестели шелковые платья, и кто-то запел утреннюю песню. Ах, сударь, я все это ясно слышала, а не видела никого, страх совсем было одолел меня, но я стала на колени в углу и принялась усердно молиться. Теперь мне почудилось, как будто двигают столик, как будто ставят на него чашки и стаканы, и по комнате начали ходить! Я пошевельнуться не могла и — да что тут еще рассказывать! — слышала, как покойница расхаживает и стонет, и вздыхает, и молится, — так всякий год бывало в этот несчастный день, — пока часы не пробили десять; тогда я совсем ясно услышала слова: «Иди ложись, Анна! Кончено». Но тут я без чувств упала на пол, и только на другое утро домашние подняли меня; меня было не видать, они и подумали — не случилось ли чего со мной, и взломали запертую дверь. До сих пор я никому, кроме вас, сударь, не рассказывала, что со мной было в тот день.
— После того, что испытал я сам, я уже не мог сомневаться, что все происходило так, как рассказала девица Анна, и радовался, что не приехал раньше и что мне поэтому не пришлось пережить вместе с ней этот ужас — явление призрака. Именно теперь, когда я уже считал, что наваждение кончилось, когда в соседнем доме мне засияла сладкая надежда, я должен был уехать, и вот причина того уныния, в котором вы видели меня. Не прошло и шести месяцев, как я уже вышел в отставку и вернулся. Мне очень скоро удалось познакомиться с семьей моих соседей, и девушка, которая с первого же взгляда показалась мне такой очаровательной и милой, при более близком знакомстве становилась для меня все привлекательнее, и только в неразрывном союзе с ней могло расцвести для меня счастье жизни. Не знаю, отчего это я был твердо уверен, что она уже любит другого, но я укрепился в этой мысли, когда однажды речь зашла о каком-то молодом человеке и девушка, на глазах у которой блеснули слезы при упоминании о нем, быстро встала и поспешила удалиться. Несмотря на это, я продолжал держаться так же непринужденно и, хотя и не заговаривал с ней прямо о любви, все же в полной мере давал ей заметить ту искреннюю склонность, что привязывала меня к ней. Она, казалось, с каждым днем все более благоволила ко мне, с милой простотой принимала все знаки моего внимания, выражавшиеся в тысяче всяких мелочей, приятных для нее.
— Никогда, — прервал в этом месте Марцелл повествующего Александра, — никогда не ожидал я таких вещей от этого неловкого человека; он духовидец и в то же время изысканный любезник; но, слушая его рассказ, я ему верю и так и представляю себе, как он носится по всем лавкам, чтобы раздобыть какую-нибудь модную новинку, или как он, запыхавшись, вбегает к Буше и требует, чтобы самый лучший куст роз или гвоздики…
— Молчать об этих проклятых цветах! — воскликнул Северин, и Александр продолжал свой рассказ:
— Не подумайте, что я имел неловкость явиться в дом с драгоценными подарками; правильное внутреннее чутье вскоре подсказало мне, что в ее доме это не принято; зато я брал с собой разные как будто бы незначащие безделушки, и, когда я приходил, в кармане у меня всегда был или узор для вышивания, который ей хотелось иметь, или новый романс, или еще не прочитанный альманах и тому подобное. Если я не заходил хоть на полчасика, о моем отсутствии жалели. Словом, зачем утомлять вас таким обстоятельным рассказом, — мои отношения к этой девушке перешли в ту милую дружбу, которая ведет к откровенному признанию в любви и к свадьбе. Мне хотелось рассеять и последнее облако, поэтому однажды в задушевной беседе я прямо сказал о сложившемся у меня представлении, будто она уже влюблена или, по крайней мере, была влюблена, и упомянул обо всех обстоятельствах, дававших пищу этой догадке, а главное — заговорил о том молодом человеке, напоминание о котором вызвало у ней слезы.
— Признаюсь вам, — сказала девушка, — что более долгое общение с этим человеком, который неожиданно появился в нашем доме, могло бы нарушить мое спокойствие, и даже я чувствовала, как во мне зарождается сильное влечение к нему, а поэтому я и до сих пор без глубокого сострадания и без слез не могу подумать о несчастье, отдалившем его навеки от меня.
— О несчастье, которое изгнало его из вашего дома? — спросил я с любопытством.
— Да, — начала рассказывать девушка, — никогда не встречала я человека, более способного привлекать к себе живостью разговора, умом, характером, решительно всем, но я не могла отрицать, что он, как все время утверждал мой отец, постоянно находится в каком-то особенно восторженном состоянии. Я приписывала это каким-нибудь глубоким потрясениям, причинам, скрытым от нас, — может быть, войне, в которой он участвовал, — отец же просто-напросто — употреблению спиртных напитков. Я была права, это подтвердилось впоследствии. Однажды он застал меня одну и оказался в таком душевном состоянии, которое я сперва приняла за выражение самой страстной любви, но потом, когда он, словно охваченный ознобом, дрожа всем телом, с какими-то нечленораздельными звуками унесся прочь, сочла за сумасшествие. Так оно и было. Как-то раз он случайно назвал улицу, где жил, и номер дома, который мне запомнился. Когда его отсутствие продлилось уже несколько недель, отец послал к нему: хозяйка или, вернее, дворник, обычно прислуживавший жильцам меблированных комнат и как раз встретившийся нашему лакею, сообщил на его вопрос, что молодой человек давно сошел с ума и посажен в сумасшедший дом. Помешался он, должно быть, на лотерее, так как воображает себя королем Амбы!
— Боже всемогущий, — с испугом воскликнул Марцелл, — это был Неттельман… Амба — Амбоина.
— Возможно, — очень тихо и глухо промолвил Северин, — что произошло недоразумение! Я начинаю догадываться! Но дальше! дальше!
Александр с грустной улыбкой посмотрел на Северина и продолжал:
— Я успокоился, и скоро уже дело дошло до того, что милая девушка стала моей невестой и был назначен день свадьбы. Я хотел продать дом, в котором время от времени наваждение все же давало о себе знать, но тесть отсоветовал мне, и тут мне довелось рассказать ему всю историю о зловещем поведении старушки тетки. Он, человек вообще очень бодрый и жизнерадостный, стал весьма задумчив и, чего я совсем не ожидал, промолвил:
— В старое время была у нас простая благочестивая вера, мы признавали мир потусторонний, но также и близорукость наших чувств, потом явились просветители, просветившие нас до того, что от сплошного света ничего не стало видно, и в лесу мы на каждое дерево натыкаемся носом, теперь и загробную жизнь мы хотим схватить прямо руками — руками из плоти и костей. Оставьте за собой дом, а остальное позвольте сделать мне!
Я удивился, когда старик назначил быть свадьбе у меня дома в большой зале в день Воздвиженья; еще больше удивился я, когда он велел убрать комнату так, как это делала покойница тетка. Старуха Анна, на которой лица не было от страха, тихо молилась, бродя по комнатам. Явилась невеста в подвенечном платье, явился пастор, — ничего необыкновенного не было ни видно, ни слышно. Но когда слова благословения были произнесены, по комнате точно пронесся тихий нежный вздох, и я и моя невеста, пастор, все присутствующие, все единогласно признались, что испытали в эту минуту невыразимо блаженное чувство, пронизавшее нас электрической теплотой. С тех пор призрак не появлялся, и только сегодня живое воспоминание о прелестной Паулине словно призрак встало в моей супружеской жизни.
Сказав это, Александр как-то странно улыбнулся и осмотрелся кругом.
— О безумец, безумец! — воскликнул Марцелл. — Не хотел бы я, чтобы она снова появилась здесь сегодня, кто знает, что могло бы случиться.
Тем временем собралось много гуляющих, которые заняли все столики и стулья, за исключением того места, где два года тому назад сидело семейство Аслингов.
— Странное предчувствие, — начал Северин, — охватывает меня, когда я гляжу на это знаменательное место, мне чудится, будто…
В эту минуту появился и прошел мимо тайный советник Аслинг, ведя под руку свою жену, за ними следовала Паулина, прелестная, чудно красивая, как и два года тому назад. Она, так же как и тогда, обернулась, словно искала кого-то. И тут она заметила Александра, который поднялся со стула.
— Ах, да ты уже здесь! — радостно воскликнула она, бросившись к нему.