— Ах, это вы, — сказал он приветливо. — Что это, у вас свой ключ?
— Свой, мне Сергей Иванович дал. — Трубачевский нерешительно протянул руку, Дмитрий поспешно и дружески поздоровался с ним.
— Как вы похудели! — сказал он добродушно. — Больны были? Ведь вы, кажется, целую неделю не приходили?
Трубачевский хотел сказать, что не неделю, а только четыре дня, и не успел.
— А мы тут пока вашу территорию захватили. Дамы потребовали. Почему — неизвестно, — продолжал Дмитрий и смущенно посмотрел на человека, спящего в кресле. — Это — Тогаре, — объяснил он, заметив, что Трубачевский с удивлением уставился на полотенце, чалмой закрученное вокруг головы спящего. — Знаете, знаменитый укротитель? Он был Тогаре, а мы — львы.
И он тронул Тогаре за плечо. Но тот и не пошевелился.
— Черт знает, ерунда какая! — сказал Дмитрий, засмеялся и, вдруг бросив его, обратился к Трубачевскому с таким дружеским, веселым видом, что Трубачевский тоже сейчас же улыбнулся в ответ, все смущение его мигом исчезло. — Знаете что, а ведь Машка права, — сказал он, — это действительно глупо, что вы ходите к нам каждый день, а мы все еще не знакомы. Я даже не знаю, кто вы — студент или кто?
Он спросил это совершенно как старый Бауэр и стал очень похож на него, даже глаза засмеялись с добродушной иронией.
— Я на втором курсе, — отвечал Трубачевский, стараясь говорить с такой же непринужденностью и свободой, как Дмитрий, и краснея, потому что это нисколько ему не удавалось.
— Ах, уже на втором. В университете?
— Да.
Тогаре зарычал во сне, потом открыл один глаз и, подтянув упавший стул, положил на него длинные ноги. Дмитрий засмеялся.
— Се лев, а не собака, — сказал он. — Не подумайте, что и в самом деле укротитель. Киноактер, и хороший.
— И не актер, а помреж, — пробормотал спящий.
— Ах да, помреж! Ну, вставай, помреж, и помоги мне убрать комнату. Я бы няньку попросил, — улыбаясь, объяснил он Трубачевскому, — да боюсь, влетит.
Он стал прибирать комнату, и так быстро, умело! Мигом стулья были вынесены в кабинет, бутылки собраны в кучу, тарелки составлены горкой; окурки и объедки он салфеткой смел со стола на газетную бумагу, а скатерть сиял, стряхнул на балконе и, аккуратно сложив, перебросил через плечо.
— Опять заснул, — сказал он, остановившись перед своим приятелем, который все еще сидел в кресле, закрыв глаза и сонно оттопырив губы. — Вот прохвост! И ведь не так много выпил, как… как я, например, — обратился он к Трубачевскому. — Вы не смотрите, что такая лошадь и нахальный вид. Он способный. Он далее статью написал — о звуковом кино. Я читал, интересно.
— Я не написал, а я его изобрел, — пробормотал спящий.
— Ну, уж это ты врешь! Изобрели где-то в Америке, а у нас пока только один аппарат построили, и то, говорят, неудачно. Ну, вставай же наконец!
И он с силой тряхнул его за плечи.
Спящий встал, скинул чалму — и оказался рыжим.
— Блажим, кинорежиссер, — великолепным басом сказал он и, запахнув халат, снисходительно протянул Трубачевскому руку.
Дмитрий подмигнул Трубачевскому и опять засмеялся.
— На, возьми-ка вот это, кинорежиссер. — И он сунул ему в одну руку газету с объедками, в другую несколько бутылок. — И пошел вон, потому что мы здесь мешаем.
— Нет, что вы, пожалуйста, — сказал Трубачевский. — Ведь вы у себя дома.
— Ну, не очень-то у себя.
Дмитрий посмотрел вслед приятелю, который с надменно-флегматическим видом поджидал его в дверях кабинета, и подошел к Трубачевскому поближе.
— Послушайте, — пробормотал он и приостановился; розовый оттенок появился на его лице — так краснеют бледные люди. — Послушайте, вы не скажете отцу? — спросил он и взял Трубачевского за руку повыше кисти.
— О чем?
— Да вот, что мы тут… Мне-то все равно, — поспешил он добавить, — а ему будет неприятно. Не скажете?
— Нет.
— Честное слово?
— Честное слово.
— Ну, смотрите же, я вам верю.
Он посмотрел Трубачевскому прямо в глаза и вышел.
Когда он ушел, Трубачевский еще некоторое время думал о нем. Как это всегда бывало у него после встречи с кем-нибудь, он в уме продолжал разговор, перебирал впечатления. Вот он, оказывается, какой! Приветливый, веселый. Он вспомнил, как Дмитрий вдруг сказал, что это ужасно глупо, что он ходит к ним каждый день, а они до сих пор не знакомы. И верно, глупо! А вот теперь они сблизятся, станут друзьями. И он представил себе, как они идут по университетскому коридору, Дмитрий рядом с ним, такой простой, с вьющимися волосами, красивый, и говорят об этой женщине в сквере, подле мечети. И Дмитрий рассказывает ему все, до последнего слова, а вокруг спрашивают, как будто небрежно: «С кем это Трубачевский?» И кто-нибудь отвечает: «Это сын академика Бауэра, Дмитрий…»
Потом он познакомит его с Карташихиным, и они тоже станут друзьями. Хотя… И он призадумался, представив себе, как Дмитрий что-то говорит Карташихину, а тот слушает, поглядывая исподлобья и вставляя свои замечания с угрюмым и насмешливым видом.
«Нет, Ваньке он не понравится», — решил он и посмотрел на часы.
Шел уже двенадцатый час, давно пора было приниматься за работу. Он сейчас же сел за стол — и вдруг вспомнил, как Дмитрий смутился и покраснел, когда просил не говорить старику об этой ночной попойке. Конечно, черт побери, он ничего не скажет! Подумаешь, беда — выпил с приятелем! А впрочем, должно быть, не в первый раз, если так уж отца боится.
Стараясь больше не думать обо всем этом, Трубачевский разыскал автограф, который пытался прочесть еще до болезни, и, упершись кулаками в виски, стал с напряженным вниманием разбирать небрежно набросанные, выцветшие строки.
Но как будто все сговорились мешать ему в этот день. Едва успел он разобрать несколько слов, как раздался звонок. Он прислушался — никто не открывал. Снова позвонили, два раза подряд, очень нетерпеливо.
Он встал, но опять сел, потому что ему показалось, что послышались знакомые шаркающие шаги старухи по коридору. Нет, ничего. Позвонили снова — и он пошел открывать.
Почему-то он думал, что Машенька дома, и очень удивился, когда она вошла с жакеткой на руке и очень сердитая — должно быть, потому, что так долго не открывали.
— Господи, да что же это с нянькой? — сказала она, увидев, что двери ей открыл Трубачевский.