— Давно, — сказал Карташихин. — А что?
— Да ничего. Какой-то чудной…
— Почему чудной? — нехотя возразил Карташихин.
— Нервный.
— Он не нервный, — сказал Лукин, на которого в баре напало созерцательно-важное настроение; он молчал, моргал, ел и все с каким-то остолбенелым видом, — а он слабогрудый. — И он прибавил, подумав — Мягко́й.
— Нет, ничего, — стараясь не смотреть на антресоли, упрямо повторил Карташихин.
Потом принесли горох, который уже часа полтора как был заказан. Хомутов попробовал и скорчил гримасу.
— Будь ты проклят! И кто тебя съест, сукина сына? — сказал он смеясь.
И они заговорили о другом…
Поднимаясь по лестнице, Трубачевский придумывал первую фразу. Он чуть не повернул назад, когда оказалось, что, кроме «здравствуйте», он ничего придумать не может. Но как-то вышло, что не только не повернул, а, напротив, спросил у бежавшего к нему навстречу с блюдом в руках официанта, как пройти на антресоли.
Тот указал, и без всякой мысли о чем бы то ни было, с легкой, приятно-туманной головой Трубачевский подошел к столику, за которым сидели Варенька и Неворожин.
Оба не сразу узнали его и некоторое время смотрели внимательными, вспоминающими глазами. Потом Неворожин с обычным противно-снисходительным видом, не вставая, протянул Трубачевскому руку.
— Прошу любить и жаловать, Варвара Николаевна. Товарищ Трубачевский.
Трубачевский обиделся и хотел поправить, но вместо этого пробормотал:
— Мы знакомы.
Он еще раз поклонился и покраснел.
— Конечно, знакомы. И помню.
Она поздоровалась с ним так приветливо, что Неворожин, который только что собрался спросить где они познакомились, вдруг переменил намерение и, улыбаясь, дружески потянул Трубачевского за рукав.
— Садитесь. Вы что же, завсегдатай в таких местах?
— Да, я бываю иногда, — соврал Трубачевский.
— Смотрите, я Сергею Ивановичу скажу, попадет.
— Ага, вам попадет, — сказала Варвара Николаевна. — Ну ничего, мы возьмем вас под свою защиту. Не правда ли? — обратилась она к Неворожину с той холодностью, которая пропала, когда подошел Трубачевский, а теперь снова вернулась.
— Непременно, — улыбаясь, сказал Неворожин.
Трубачевский посмотрел на его баки, подстриженные углом, потом в глаза, вежливые, но как бы лишенные выражения, и ему вдруг захотелось его ударить, как того швейцара с челюстью, стоявшего у входа.
— А где же ваш приятель? — сказала Варвара Николаевна. — Ведь вы были тогда с приятелем? Такой сердитый.
И она быстро изобразила, какой сердитый.
— Ужас, как ему не хотелось идти меня провожать!
— Он здесь, внизу сидит, — радостно отвечал Трубачевский.
Она посмотрела вниз.
— Который? Вот этот?
Трубачевский встал за ее стулом. Он нагнулся, ища глазами столик, за которым сидели студенты. Легкие волосы коснулись его щеки. Сердце стало биться крупно и скоро. Он стоял и ничего не видел.
— Вот там, у окна, — сказал он, с трудом вспоминая что они сидели у окна.
— Ага, вижу. Трое?
— Трое, — сказал Трубаческий и, сам не зная, что делает, нагнулся еще ниже. Но Неворожин насмешливо скосился на него, и он сейчас же выпрямился, перевел дыхание.
— Вот этот, справа. Не узнаете?
Варвара Николаевна долго и с любопытством смотрела на Карташихина.
— Нравится, — сказала она с радостью. — Неворожин, посмотрите. Правда, славный? Эта серая курточка у него парадная?
Неворожин пожал плечами.
— Да, очень славный, — с комическим отчаянием сказал он. Разбойник с большой дороги. И знаете, на кого похож? На Толстого в молодости. Разумеется, на Льва Толстого.
Карташихин видел, что его рассматривают. Он отвернулся и сидел несколько минут, опустив голову, исподлобья уставясь в широкие стекла окна, где все отражалось — и он сам, и искусственные цветы на столах, и люди, которые ели и пили, но все было тихим и темным. Они еще смотрели на него, он был в этом уверен. Злобно нахмурившись, он с шумом отодвинул стул и встал.
— Ты куда?
— Домой.
— Лукин, хватай его за пульс. У него — как это, к черту, называется? — febris от укуса ядовитой мухи.
— Фебрис идиопатика, — повторил Лукин с чувашским выговором, который особенно был заметен, когда он говорил по-латыни.