— Еда? — перебил ее Гант. — Может, вам обоим нравится итальянская и армянская кухня?
Она повернулась к нему, открыв от удивления рот. Он развертывал листок линованной бумаги, который достал из кармана.
— Что касается книг, — сказал он, глядя на листок, — в их число, случайно, не входят труды Пруста, Томаса Вулфа, Карсон Маккаллерс?
У нее расширились глаза.
— Откуда вам это?.. Что это?
Он подошел к ней и сказал:
— Сядьте.
— Что вы пытаетесь…
Марион шагнула назад, и край софы уперся ей под колени.
— Пожалуйста, сядьте, — повторил Гант.
Она села.
— Что это за бумажка?
— Она была в сейфе вместе с проспектами. В том же конверте. Вы узнаете его почерк? — Он подал ей пожелтевший листок. — Мне очень жаль.
Она растерянно посмотрела на него. Потом на листок у себя в руках.
«Пруст, Т. Вулф, Маккаллерс, „Мадам Бовари“, „Алиса в Стране чудес“. Элизабет Б. Браунинг — ПРОЧИТАТЬ!
Живопись (в основном современная) — Хопли или Хоппер, Демут (написание?), ПОЧИТАТЬ книги по современному искусству.
Ревнует к Э.?
Ренуар, Ван Гог.
Итальянская и армянская кухня — узнать про рестораны в Нью-Йорке.
Театр: Шоу, Т. Уильямс — серьезные пьесы».
У Марион побелело лицо; едва прочитав четверть странички, она сложила листок трясущимися руками.
— Что ж, — сказала она, не глядя на листок у себя в руках. — Какая же я была… доверчивая дура… — Она с безумной улыбкой глянула на отца, который осторожно обошел софу и беспомощно остановился перед дочерью. — Как же я не догадалась? — Ее лицо вспыхнуло, глаза налились слезами, а пальцы вдруг стали ожесточенно комкать страничку. — Слишком все это было прекрасно, — улыбнулась она. По щекам у нее катились слезы, пальцы рвали страничку. — Надо было догадаться… — Она выпустила клочки пожелтевшей бумаги, подняла руки к лицу и зарыдала.
Кингшип сел рядом с ней и обнял ее сгорбившиеся плечи:
— Марион… Марион… Радуйся хотя бы, что ты не узнала слишком поздно…
Ее спина тряслась у него под рукой.
— Ты не понимаешь, — проговорила она сквозь рыдания, — ты не можешь понять…
Когда у Марион иссякли слезы, она словно бы окаменела, вцепившись пальцами в носовой платок, который ей дал отец, и уставившись на клочки желтоватой бумаги на полу.
— Хочешь, я провожу тебя наверх? — спросил Кингшип.
— Нет, не надо… дай мне… посидеть здесь…
Кингшип встал и подошел к стоявшему у окна Ганту. Некоторое время они молчали, глядя на огни, видневшиеся за рекой. Наконец Кингшип сказал:
— Нет, я ему этого не спущу. Видит бог, я с ним разделаюсь.
Прошла минута, другая, и Гант сказал:
— Она говорила, что у вас все разделялось на «добро» и «зло». Вы воспитывали дочерей в строгости?
Кингшип подумал:
— Да нет.
— А из ее слов можно понять, что да.
— Это она со зла.
Гант смотрел через реку на неоновую рекламу пепси-колы.
— В тот день в закусочной, когда мы ушли от Марион, вы сказали, что, может быть, оттолкнули одну из дочерей. Что вы имели в виду?
— Дороти. Может быть, если бы я не…
— Был так строг, — подсказал Гант.
— Нет, я был не очень строг. Я учил их, как надо поступать и как не надо. Может быть, я… чрезмерно подчеркивал это — из-за их матери… — Он вздохнул. — Иначе Дороти не решила бы, что единственный выход — самоубийство.
Гант достал пачку сигарет, вынул одну и стал вертеть в пальцах.
— Мистер Кингшип, что бы вы сделали, если бы Дороти вышла замуж, не посоветовавшись с вами, а потом бы родила… слишком скоро?