Рисунки Дм. Лебедихина
Перевод с английского Ал. Ал. Щербакова
Те, кто читал журнал «Стрэнд» зимой 1927–1928 гг., припомнят, что для исследования жизни в морских пучинах была образована экспедиция, которую возглавил профессор Маракот. Опускаемая на тросе герметическая кабина, в которой находились сам профессор, его ассистент Сайрес Хэдли и механик-американец Билл Сканлэн, потеряла связь с кораблем-маткой и погрузилась на морское дно, где экипаж был спасен подводным племенем людей, атлантами, которые благополучно передвигались по дну в прозрачных колпаках, снабженных запасом кислорода и закрепляемых на голове. Ниже мы продолжаем рассказ о приключениях невольных первооткрывателей в изложении Сайреса Хэдли.
Мы, то есть я, Сайрес Хэдли, стипендиат Родса в Оксфорде, а также профессор Маракот и даже Билл Сканлэн, пережившие замечательное приключение на дне Атлантики, где в двухстах милях к юго-западу от Канарских островов состоялся наш удачный спуск под воду, который привел не только к пересмотру наших взглядов по вопросам жизни и давлений на больших глубинах, но и к открытию древней цивилизации, выжившей в невероятно трудных условиях,— получили множество писем от самых разных людей. В этих письмах нас постоянно просят более подробно рассказать о пережитом. Понятно, моя первоначальная рукопись была весьма поверхностна, хотя в ней и нашла отражение большая часть фактов. Однако о некоторых там не упоминается, и прежде всего — о выдающемся эпизоде, касающемся Владыки Темной Стороны. При описании этого случая речь неминуемо зашла бы о фактах и выводах столь исключительного свойства, что мы вначале решили вообще не предавать его гласности. Однако теперь, когда наука одобрительно отнеслась к нашим выводам (а общество, смею добавить, одобрительно отнеслось к моей невесте), наша неизменная правдивость не вызывает сомнений, и мы можем, наверное, позволить себе рассказ, который в первый момент, возможно, и отвратил бы от нас симпатии общественности. Но прежде чем обратиться к этому из ряда вон выходящему происшествию, я хотел бы сначала вспомнить кое о каких минутах нашего удивительного многомесячного житья-бытья в погребенном доме атлантов, которые с помощью стеклоподобных колпаков с запасом кислорода способны расхаживать по дну океана с той же легкостью, с какой лондонцы, которых я сейчас вижу из своих окон в отеле «Гайд-парка», бродят среди цветочных клумб.
Долгое время после того, как этот народ приютил нас, переживших смертный страх падения в бездну, мы считались скорее пленниками, нежели желанными гостями. И вот я хотел бы представить отчет о том, почему отношение к нам полностью изменилось и как благодаря славному подвигу доктора Маракота мы оставили там о себе память, достойную занесения в тамошние анналы как о некоем сошествии с небес. Атланты остались в неведении о способе и моменте нашего отбытия, которому они по возможности воспрепятствовали бы; так что, несомненно, среди них уже бытует легенда о том, что мы вознеслись в некие горние сферы, унеся с собой прекраснейшую избранницу, лучший цветок их подводного племени.
Теперь пора перечислить по порядку некоторые чудеса этого поразительного мира и, прежде чем перейти к описанию приключения приключений — пришествию Владыки Темной Стороны, навсегда оставившему след в каждом из нас, также рассказать и о некоторых случившихся с нами происшествиях. Мне некоторым образом представляется, что стоило бы подольше побыть в Маракотовой бездне, так много там таинственного, загадочного, до конца не понятного. А ведь мы быстро овладевали началами языка атлантов, так что еще немного, и в нашем распоряжении оказались бы куда более обширные сведения.
На собственном опыте это племя было научено, чего надо бояться, а чего — нет. Помнится, однажды поднялась внезапная тревога, и мы все в наших кислородных колпаках высыпали на дно океана, хотя причина тревоги и цель выхода были нам совершенно неизвестны. Однако на лицах окружающих читались страх и растерянность, тут ошибки быть не могло. Когда мы выбрались на равнину, навстречу нам стали попадаться греки-углекопы, врассыпную стремящиеся к дверям поселения. Они так спешили и при том потратили столько сил, что с ног валились в донный ил, и стало ясно, что мы — это самый настоящий спасательный отряд, идущий на выручку тем, кто пострадал, и подгоняющий отставших. Не видно было ни оружия, ни приготовлений к отражению надвигающейся опасности. Вскоре углекопов выстроили вереницей, и, когда последнего из них протолкнули в дверь, мы посмотрели туда, откуда они добирались. Там играло зеленоватое свечение, исходящее из недр двух клубящихся облаков с растрепанными краями, облака скорее плыли по течению, чем намеренно двигались к нам. Хотя они были почти в полумиле, наших спутников при этом зрелище охватил панический страх, они сбились у двери, стараясь поскорее укрыться за нею. Впрямь делалось не по себе от самого зрелища приближения этих таинственных образований, вызвавших такое смятение, но насосы работали быстро, и вскоре мы оказались в безопасности. Над притолокой двери была вделана в стену громадная прозрачная хрустальная плита футов десяти в длину и двух в ширину, оборудованная светильниками так, чтобы наружу бил поток яркого света. Взобравшись по специальным ступенькам, несколько человек, в том числе и я, прильнули к этому грубо сделанному окну. Я увидел, как до двери докатились и замерли странные, мерцающие зеленым светом круги. При этом зрелище атланты по обе стороны от меня залопотали от страха. Одна из туманоподобных тварей, переливаясь и мерцая в воде, потянулась к окну. Мгновенно мои соседи заставили меня пригнуться, но, видимо, по моей небрежности часть моей шевелюры так или иначе не избегла вредного воздействия, которое, возможно, распространяли эти причудливые твари. Посекшаяся, обесцвеченная прядь волос по сей день портит мою прическу.
Через недолгое время атланты набрались духу отворить дверь и, когда, наконец, отправили наружу лазутчика, то провожали его рукопожатиями и шлепками по спине, словно идущего на подвиг. Лазутчик доложил, что окрестности очистились, сообщество сразу повеселело, неведомый набег как бы позабылся. По тому, как часто звучало вокруг слово «пракса», повторяемое с разными оттенками страха, мы заключили, что так именуются эти твари. Один профессор Маракот был в восторге от происшествия, его с трудом удержали от вылазки с бреднем и стеклянным горшком. «Ранее неизвестная живая форма, частично органическая, частично газообразная, но явно обладающая интеллектом»,— таково было его обобщенное заключение. «Блямство сучее»,— менее научно выразился Сканлэн.
Двумя днями позже, когда мы «пошли по раки», как это у нас называлось, то, прочесывая глубоководные травы сачками на мелкую живность, мы внезапно наткнулись на тело одного из углекопов, без сомнения, застигнутого этими причудливыми тварями во время бегства. Его прозрачный колпак был разбит вдребезги, а для этого требуется огромная сила, стеклоподобное вещество обладает исключительной прочностью, вы сами убедились в том, не вдруг добравшись до моих записок, заключенных в шар, сначала показавшийся вам стеклянным. Глазницы трупа были пусты, в прочих отношениях он остался неповрежденным.
— Типичное поведение лакомки,— сказал по возвращении профессор.— В Новой Зеландии водится ястреб-попугай, он способен убить ягненка, чтобы отщипнуть всего-навсего клочок почечного сала. И эта тварь точно так же охотится на человека ради его глазных яблок. В высотах неба и в пучинах вод Природа знает лишь один закон, и это, увы, безогляднейшая жестокость.
Там, на дне океана, было много тому примеров. Вот один из них. Мы неоднократно наблюдали загадочную борозду в донном детрите, похожую на след прокатившейся бочки. Мы указали на нее нашим спутникам-атлантам, а когда научились задавать вопросы, попытались выяснить, что за существо могло оставить подобный след. Сообщая название, наши друзья произнесли те особые щелкающие звуки, которые обычны для речи атлантов, но не воспроизводимы ни европейским речевым аппаратом, ни европейской письменностью. Приближенно их можно передать буквосочетанием «криксчок». Что касаемо внешнего облика, в таких случаях в нашем распоряжении всегда был мыслеотобразитель атлантов, посредством которого наши друзья были способны воспроизвести нагляднейший образ всего запечатленного в их умах, Этим способом они изобразили нам весьма причудливую морскую тварь, которую профессор приблизительно определил как исполинского морского слизня. Он был похож на невероятных размеров гусеницу с толстым и жестким то ли волосяным, то ли щетинистым покровом, с торчащими на рожках глазами. Завершив портрет, наши друзья жестами выразили величайший страх и отвращение.
Но как мог бы предсказать любой, кто знает Маракота, это только послужило к разжиганию его ученой страсти во что бы то ни стало определить вид и подвид неведомого чудища. И я ничуть не удивился, когда во время следующей же экскурсии он остановился там, где на дне ясно различался отпечаток туши, и явно с обдуманным намерением повернул к зарослям морской травы и базальтовым нагромождениям, куда, как казалось, вела эта колея. Как только мы покинули равнину, след, разумеется, прервался, но там уже имелся естественный промежуток между скал, который, надо думать, вел к логову чудища. Мы все трое были вооружены острогами, которые обычно носят с собой атланты, но вряд ли их можно было счесть надежным оружием при встрече с неведомой опасностью. Однако профессор шагал впереди, и нам оставалось лишь следовать за ним.
Ущелье в скалах шло на подъем, его стены были образованы грандиозными завалами вулканических débris, заросших изобилием длинных красных и черных lamellaria различных форм, характерных для абиссальных глубин. Тысячи красивых ascidia и иглокожих всевозможных радующих глаз расцветок и самых фантастических очертаний проглядывали сквозь растительность, кишевшую причудливыми членистоногими и кишечнополостными. Продвижение было медленным, ходить на глубине вообще не так легко, и, вдобавок, подъем был довольно крут. Внезапно тварь, за которой мы охотились, явилась нашим глазам, и это оказалось малоприглядное зрелище.
Чудище торчало наполовину из логова, представлявшего собой углубление в груде базальта. Футов на пять над глыбами возвышалось волосатое туловище, видны были желтые, отсвечивающие, как агаты, глаза размером с блюдце, они заворочались на длинных рожках при отзвуках нашего приближения. Но вот чудище стало как бы вывинчиваться из своей норы, его грузное тело заходило волнами, как у гусеницы. На миг оно приостановилось, подняв голову фута на четыре над глыбами, словно поподробней рассматривая нас, и, пока оно оставалось неподвижным, я разглядел, что у него по обе стороны шеи имеются пятна, похожие на рубчатые подошвы теннисных туфель, с такими же полосами, именно такого же размера и цвета. У меня не было ни малейшего представления, что это такое, но вскоре мы получили на этот счет исчерпывающий наглядный урок.
Профессор с решительным видом подался вперед и выставил острогу. Было ясно, что надежда на редкостный экземпляр заставила его позабыть всякий страх. Сканлэн и я были куда менее уверены в себе, но не покидать же старика, и мы соответственно заняли позиции по флангам. А тварь, вдоволь натаращась, принялась медленно и неуклюже пролагать путь под уклон, извиваясь червем меж глыб и время от времени выставляя глаза на рожках и оценивая, достаточно ли мы близко. Это происходило так медленно, что мы полагали себя в полной безопасности, поскольку в любой момент могли отступить на приличное расстояние. Если бы знали, как близко стоим от смерти!
Воистину само Провидение остерегало нас. Зверюга все еще влачилась навстречу и находилась примерно в шестидесяти ярдах от нас, когда крупная рыбина, глубоководная ищейка, выскользнула из чащи водорослей по нашу сторону ущелья и пустилась наискосок. Она уже достигла середины ущелья на пол-пути между нами и этой тварью, как вдруг судорожно дернулась, перевернулась брюхом вверх и безжизненно опустилась на дно. В тот же миг каждый из нас ощутил необычайную, в высшей степени неприятную дрожь, пронизавшую тело, сами собой подогнулись колени. К счастью, Маракот был не только отважен, но и столь же проницателен, он в один миг оценил положение и понял, что шутки плохи. Перед нами была одна из тех тварей, что убивают добычу, испуская электрические волны, и наши остроги против нее были столь же уместны, как против пулемета. Просто счастье, что угодила под удар та рыбина, иначе мы наверняка дождались бы, пока тварь подберется поближе, громыхнет во всю мощь своего заряда и уложит нас на месте. Мы со всей возможной быстротой исправили свой промах, твердо решив на будущее избавить исполинского электрического червя от нашего присутствия.
Эти обитатели пучин имели, по крайней мере, вид страшилищ. Совершенно иначе выглядела мелкая черная Hydrops ferox, как назвал ее профессор. Эта рыбка из окуневых размером с сельдь, с большой пастью и грозным рядом зубов, в обычных обстоятельствах безобидна, но малейшей примеси крови в воде достаточно, чтобы откуда ни возьмись появились голодные стаи, и нет надежды на спасение у жертвы, гут же раздираемой в клочья. Однажды мы были свидетелями ужасного зрелища в угольной копи, где какой-то раб имел несчастье порезать руку. В один миг на него со всех сторон накинулись тысячи рыб. Напрасно он бросился наземь и отбивался; напрасно его устрашенные сотоварищи пустили в ход свои кирки и заступы. Он на наших глазах растаял в живом мятущемся облаке, окутавшем его со всех сторон. Лишь миг мы видели несчастного. Он сразу же превратился в кровавое месиво с белыми торчащими костями. А минутой позже остались одни кости, и на дно моря опустился начисто обглоданный скелет. Зрелище было настолько ужасающим, что всем нам стало дурно, а видавший виды Сканлэн попросту упал в обморок, и нам пришлось потрудиться, доставляя его домой.
Но не все тамошние необыкновенные зрелища были устрашающими. Приведу, например, такой забавный и памятный случай. Это произошло во время одной из экскурсий, которые мы с таким удовольствием совершали иногда с проводником-атлантом, а иногда и сами, с тех пор как хозяева убедились, что мы не нуждаемся в постоянном сопровождении и опеке. Мы как раз пересекали очень хорошо знакомую часть равнины и вдруг, к своему удивлению, обнаружили, что со времени нашего прошлого визита там то ли осел сверху, то ли обнажился светло-желтый песок на участке размером около полуакра. Мы приостановились, гадая, что за подводный ток или сейсмическая подвижка могли послужить тому причиной, и тут, к нашему безграничному изумлению, весь участок взмыл и, колыхаясь, поплыл прямо над нашими головами. Этот сверхбалдахин был так огромен, что прошло значительное время, минута или две, пока он проследовал над нами. Это была исполинская плоская рыба, насколько успел оценить профессор, ничем не отличающаяся от нашей родимой мелкой камбалы, но выросшая до беспредельных размеров на питательной пище, которой изобилуют залежи донного детрита. Этот мерцающий, переливающийся желтым и белым небосвод над нами растаял во тьме, только мы его и видели.
В пучине имеет место еще одно весьма неожиданное явление. Это частые смерчи-водовороты. По-видимому, они порождаются малопредсказуемыми периодическими пертурбациями в мощных подводных течениях, их шествие грозно и причиняет такие же большие разрушения и смуту, как и сильнейшие торнадо на суше. Вне сомнения, не будь их, на дне царили бы гниль и застой, к которым неизбежно приводит полная неподвижность, так что, как и во всех природных процессах, в них есть и позитивная сторона; но тем не менее лучше не оказываться у них на пути.
Впервые я угодил в такой водяной вихрь вместе с госпожой моего сердца Моной, дочерью Манда, о ней уже была речь. Примерно в миле от поселения находился очень красивый пригорок, в изобилии заросший водорослями тысячи разных цветов. Это был как бы сад, принадлежащий одной только Моне, ее любимый сад— чаща розовых серпулларий, пурпурных офиурид и красных голотурий. В тот день она повела меня полюбоваться на них, и как раз когда мы добрались до цели, налетел вихрь. Внезапно обрушившийся водоворот был такой силы, что, только прижавшись друг к другу и укрывшись за скалой, мы кое-как удерживались, чтобы нас не смыло. Оказалось, что этот бушующий вихрь горяч, почти невыносимо горяч, а это указывает на возможность вулканической природы подобных возмущений, проистекающих от подвижек в неких сторонних областях океанского дна. Весь ил на обширной равнине был подхвачен ударом вихря и превратился в густое облако взвеси, в котором померк свет. Найти обратный путь стало невозможно, мы сбились бы с пути и в любом случае вряд ли смогли бы передвигаться против напора стихии. И в довершение всего медленно нарастающая тяжесть в груди и затрудненное дыхание ясно показали мне, что с кислородом у нас неладно.
Именно в такие минуты, когда мы предстаем перед лицом близкой смерти, великие первозданные чувства всплывают на поверхность и подавляют все более слабые наши душевные движения. И вот именно только тогда я понял, что люблю свою нежную спутницу, люблю всем сердцем и душой, люблю любовью, коренящейся так глубоко, что она есть часть моего сокровеннейшего «я». Как необычайна подобная любовь! Как непостижима! Это выбор не по лицу и не по облику, которые и сами по себе достойны любви. И не по голосу, певучей которого я не знаю, и не по духовной общности, возникшей, как только я смог научиться читать ее мысли по чуткому переменчивому лицу. Нет, что-то такое по ту сторону ее темных мечтательных глаз, что-то таящееся в самых глубинах ее и моей душ сделало нас нерасторжимой парой. Я протянул руку и сжал ее ладонь, читая на ее лице, что нет во мне мысли и ощущения, которые тут же не затопили бы ее восприимчивый ум и не вспыхнули бы румянцем на милых щеках. Ни ей, ни мне не страшна стоящая рядом смерть,— мое сердце содрогнулось от этого озарения.
Невероятно! Следовало думать, что наши стеклянные покровы не пропускают звуков, но в действительности биения некоторых колебаний воздуха то ли легко пронизают сквозь них, то ли своим действием вызывают подобные же колебания под стеклом. Раздался густой удар, протяжный звон, словно прозвучал далекий гонг. Мне в голову не пришло, что он может означать, но моя спутница не испытывала сомнений. Не выпуская моей руки, она поднялась из нашего укрытия, внимательно прислушалась, пригнулась и пустилась в путь, борясь с бушующим водоворотом, Это было состязание со смертью, потому что с каждым шагом ужасная тяжесть в груди становилась все невыносимей. Я видел милое лицо, тревожно вглядывающееся в мое, я, шатаясь, брел туда, куда она вела меня. Ее вид и движения свидетельствовали о меньшем, чем у меня, истощении запаса кислорода. Я держался, пока позволяла Природа, но вдруг все поплыло перед глазами, я простер руки и рухнул без чувств на мягкое дно океана.
Когда я пришел в себя, я лежал на своем ложе во дворце атлантов. Рядом стоял старик-жрец в желтой хламиде, в руках у него была чаша с чем-то возбуждающим. Маракот и Сканлэн со взволнованными лицами склонялись надо мной, а Мона сжалась на коленях в изножье, ее черты выражали нежную тревогу. Оказалось, что девушка, не потеряв присутствия духа, поспешила к двери поселения, откуда в таких случаях, как велит обычай, бьют в большой гонг, указывающий цель могущим заблудиться путникам. Там она объяснила, в каком я нахожусь положении, и повела спасательный отряд, к которому присоединились оба мои товарища, они-то и несли меня на руках. Что бы я ни совершил еще в жизни, я буду обязан этим Моне, ибо вся моя предстоящая жизнь не что иное, как дар из ее рук.
Теперь, когда, избрав меня для вечного союза, она чудом пришла в наш верхний мир, в человеческий поднебесный мир, делается не по себе при мысли, что в противном случае я готов был бы навек остаться в пучине, лишь бы соединиться с Моной, настолько овладела мною любовь. Долго я не мог постичь, что за глубочайшая внутренняя связь устремляет нас друг к другу и почему она столь очевидным образом так сильна и в ней, и во мне. И только Манд, ее отец, объяснил мне это столь же неожиданным, сколь и исчерпывающим образом.
Манд кротко улыбался, видя, как растет и крепнет наше чувство, улыбался со сдержанным удовлетворением человека, приемлющего то, что он давно предвидел. И вот однажды он призвал меня отдельно от других в свой личный покой, где уже был установлен серебряный экран, способный отображать его мысли и представления. Вовеки, покуда теплится во мне дыхание жизни, не забыть мне того, что он открыл нам обоим. Сидя бок о бок, сплетя наши руки, мы, как зачарованные, следили за картинами, переливающимися перед нашими глазами.
Вот скалистый полуостров, он далеко вдается в восхитительную синеву океана. Кажется, я не упомянул раньше, что этот мыслекинематограф, если дозволительно употребить такое выражение, воспроизводит цвет так же хорошо, как и объем. На высоком мысу стоит причудливой постройки дом, очень красивый, обширный, с красной кровлей и белыми стенами. Дом окружен пальмовой рощей. По-видимому, в роще раскинут военный лагерь, поскольку виднеются ослепительно-белые шатры и то тут, то там посверкивает оружие, словно некая стража несет караул. И вот из этой рощи выходит мужчина в расцвете лет, облаченный в кольчугу, с легким круглым щитом на руке. В другой руке он что-то держит, но меч или дротик, мне не разглядеть. Его лицо нечаянно обращается к нам, и я вижу, что он той же крови, что и окружающие нас атланты. Более того, его можно принять за брата-близнеца Манда, разве что черты его грознее, свирепей — это дикарь, но дикарь не от невежества, а по склонности натуры. Такое дикарство в сочетании с разумом — это поистине опаснейшее из всех сочетаний. Этот высокий лоб и жесткая черта прячущегося в бороде рта несут на себе печать оголтелого зла. Если то действительно некое первоначальное воплощение Манда (а по жестам Манда представляется, что он хочет нам внушить именно это), то теперешний Манд по свойствам души, а может быть, и ума, намного превосходит того.
Вот он приближается к дому, и мы видим, что встретить его выходит девушка. На ней одеяние, принятое у древних греков, длинный складчатый белый хитон, простейший и все же прекраснейший и достойнейший наряд, когда-либо сшитый женскими руками. Приближаясь к мужчине, она всем своим видом выражает послушание и уважение — как всякая почтительная дочь к отцу. А тот гневно отталкивает ее, замахнувшись, словно для удара. Она отшатывается, солнце освещает ее прекрасное, огорченное до слез лицо, и я вижу, что это моя Мона.
Серебряный экран мутится, и мигом позже на нем проступает другая картина. Окруженный утесами заливчик, который я воспринимаю как прилегающий к тому самому ранее виденному полуострову. На переднем плане непривычного вида лодка с высоко поднятыми, заостренными носом и кормой. Ночь, но по воде разливается яркий лунный свет. В небесах сверкают знакомые звезды, они над Атлантидой те же, что и над нами. Лодка плывет медленно, словно притаясь. В ней два гребца и на корме еще кто-то, завернувшийся в темный плащ. Лодка пристает к берегу, человек на корме встает и пытливым взглядом окидывает окрестности. Я вижу его бледное сосредоточенное лицо, озаренное лунным светом. Нет надобности ни в судорожном пожатии пальцев Моны, ни в излияниях Манда, чтобы постичь странную внутреннюю дрожь, пронизавшую меня при этом виде. Этот человек — я.
Да, я, Сайрес Хэдли, уроженец Нью-Йорка и житель Оксфорда, свежайший плод современной культуры собственной персоной, некогда был частью великой цивилизации прошлого. И становится ясно, почему многие знаки и иероглифы, которыми я окружен, смутно представляются мне знакомыми. Вот почему моя память напрягается раз за разом, словно в предчувствии откровения, которое где-то рядом, но неизменно ускользает, казалось бы, из самых рук. Теперь я понимаю, что за глубокое душевное волнение испытываю, когда мои глаза встречаются с глазами Моны. Оно рождается в недрах моего подсознания, где все еще гнездится память о том, что было двенадцать тысяч лет тому назад.
Тем временем лодка касается берега, и из нависшего над ним кустарника появляется яркая белая фигурка. Я спешу подхватить ее. Торопливое объятие, и вот я поднимаю, я переношу ее в лодку. И тут тревога, тревога! Неистовыми жестами я велю гребцам отчаливать. Но поздно. Из-за кустов выбегают люди. Скорые руки хватаются за борт лодки. Я борюсь, я сбрасываю их, но напрасно. Сверкает занесенная секира, обрушивается мне на голову. И я мертвым падаю, сбив с ног свою госпожу, орошая кровью ее белый наряд. Я вижу, как она кричит, как раскрыт ее рот, какой у нее дикий взгляд, а отец извлекает ее за длинные черные косы из-под моего недвижного тела. И падает занавес.
И новая картина мерцает на серебряном экране. Зал дома беглецов, построенного мудрым атлантом убежища судного дня, того самого дама, где мы теперь находимся. Вижу устрашенную, теснящуюся толпу в самый миг катастрофы. В толпе Мона, она одна, потому что ее отец все еще на стороне сил зла. Огромный зал качается, как попавший в бурю корабль, объятые ужасом беглецы припадают к колоннам или барахтаются на полу. Все кренится и проваливается, опускаясь в волны. Картина меркнет, и Манд, повернувшись к нам, улыбкой дает понять, что на том конец.
Да, мы жили когда-то прежде, все трое, возможно, и впредь будем жить, неизменно встречаясь в длинной цепи наших существований. В верхнем мире я уже мертв, но мое воплощение существует в этом, нижнем. Манд и Мона умерли под покровом вод, и их вселенские судьбы теперь плетутся здесь. На миг перед нашими глазами приподнялся уголок великой темной завесы Природы, мелькнул мимолетный лучик света среди окружающих нас тайн.
А мои заново обретенные, дорогие сердцу избранница навек и ее отец, пожалуй, что спасли нам жизнь чуть позже, во время единственной серьезной стычки, разразившейся между нами и общиной, в которой мы обитали. Само по себе дело могло плохо кончиться, если бы гораздо более важные события не отвлекли потом всеобщего внимания, подняв нас в глазах атлантов на недосягаемую высоту. А произошло это так.
Однажды утром, если можно воспользоваться этими словами там, где о времени дня можно судить только по занятиям, профессор и я сидели в нашей общей комнате. Профессор приспособил один из углов под лабораторию и деловито занимался там потрошением попавшихся накануне в сеть гастростомусов. На столе в беспорядке были разбросаны амфиподы, копеподы, экземпляры Valella, Ianthina, Physalia и всякой прочей живности, одинаково непривлекательной на запах и на вид. Я устроился по соседству и занялся атлантской грамматикой, поскольку у наших друзей было множество книг, любопытным образом отпечатанных справа налево на чем-то, что я принял за пергамент, но что на поверку оказалось прессованными и выделанными рыбьими пузырями. Я твердо решил обрести ключ к познаниям атлантов и поэтому большую часть времени уделял письменности и началам языка.
Внезапно наши мирные занятия были беспардонно прерваны вторгшейся в помещение необычайной процессией. Возглавлял ее побагровевший, возбужденный Билл Сканлэн, одной рукой он размахивал, а под мышкой другой, на великую нам потеху, держал пухлого раскричавшегося младенца. За ним следовал Бербрикс, атлантский умелец, тот, что помог Сканлэну соорудить радиоприемник. Это был крупный, дородный и неизменно веселый человек, но теперь у него было лицо дрожащего от горя толстяка. А за ним появилась женщина; соломенного цвета волосы и голубизна глаз свидетельствовали, что она не атлантка, а принадлежит к покоренной расе, предками которой, вероятно, были древнейшие из греков.
— Слышь, начальник! — закричал возбужденный Сканлэн.— Эт’ Бербрикс, свой в доску и, ясно, олух, и его мур-мур, гля, зуб дам, парочка самое то. Она тут за вроде ниггер на югах, но что там, как там, эт’ его личное дело, не суйся.
— Разумеется, его личное дело,— сказал я.— Но бога ради, вас-то это чем касается, Сканлэн?
— То-то, начальник. Заделали пацана. Грят, он выродок, положено ему хана перед статуем с печкой. Ихний главный дерьмо на палочке цапе пацана и ходу, а Бербрикс цапе взад, а я кой-кому в ухо, и те’рь вся гопа рвет следом и...
Продолжить объяснения Сканлэн не успел, в коридоре раздались крики, топот, наша дверь распахнулась, и в комнату ворвались несколько храмовых служек в желтых хламидах. За ними, рассвирепевший и мрачный, явился величавого вида носатый жрец. Жрец дал знак рукой, и служки устремились вперед, чтобы схватить младенца. Но затоптались на месте, завидя, что Сканлэн, положив ребенка на стол с морской живностью, преградил дорогу с острогой в руках. Служки обнажили ножи, и тогда я тоже схватил острогу и бросился на помощь Сканлэну; к нам присоединился и Бербрикс. Вид у нас был такой грозный, что служки попятились, но решительной схватки было не миновать.
— Мистер Хэдли, сэр, вы мал-мал рубите на ихнем ля-ля,— крикнул Сканлэн.— Скажите им, номер не пройдет. Скажите, наше вам, но фирма закрыла выдачу пацанят. Скажите: или они в темпе вамос{Вамос (исп.) — идем.} с ранчо, или тут будет тот еще бенц, хрен они такое видели. Вот! Просил — словил, и еще словишь, до упора, и с приветом.
Заключительную фразу Сканлэна следовало отнести к тому, что доктор Маракот полоснул своим рабочим скальпелем по руке одного из служек, который, зайдя сбоку, замахнулся ножом на Сканлэна. Служка взвыл и заплясал от боли и страха, но его сотоварищи, понукаемые окриками жреца, изготовились к бою. Одному небу известно, чем бы все это кончилось, если бы в комнату не вошли Манд и Мона. Манд замер на месте от изумления при виде происходящего, окликнул первосвященника и горячо пустился в расспросы. Мона кинулась ко мне; по счастливому вдохновению, я схватил со стола младенца и передал ей на руки; тот мигом устроился там и довольно загугукал.
Лицо Манда омрачилось, ясно было, что он озадачен вконец. Он отослал жреца и его приспешников в храм и затем пустился в долгие объяснения, из которых я понял и смог перевести своему товарищу далеко не все.
— Госпоже велено позаботиться о матери и ребенке,— сказал я Сканлэну.
— Эт’ иначее дело. Если мисс Мона ручается, я за. Но если эти жрецовы...