(Наступит день, ходит шепоток, когда нам удастся одолеть Стену. И соединиться с мужчинами и женщинами «по ту сторону». Так, как это предначертано нам судьбой. Так, как это уже было в истории, мы снова станем могучим племенем титанов, мы покорим мир… Стена, и это должны понять все, была возведена единственно для того, чтобы помешать этому, помешать осуществлению нашего предназначения: Стена — изобретение наших врагов, и она должна быть преодолена.)
Ну а сейчас, сегодня, этим солнечным утром, что сегодня? — в мое восемнадцатилетие? Охранник в каске высунул голову из своей будки и машет мне рукой. Да? Да? Может быть, он знает о моем дне рождения? Я, жмурясь, медленно выбираюсь из своего укрытия. Жгучий солнечный свет. Возможно, охранник сжалился надо мной и манит меня рукой. Подойди и встань в тень Стены. Подойди и приложи разгоряченную щеку к прохладной поверхности Стены.
Впервые я вижу в Стене тонкие трещинки и заросли травы у ее основания. (Никогда я не видел Стену так близко.) Подойди, не бойся; Стена была задолго до твоего рождения, и Стена эта пребудет вечно.
Посвящаю Реймонду Карверу и Барбаре Гроссман
Рождение моего отца совпало с днем, когда кайзер Вильгельм II вознамерился прибрать к рукам Бельгию, объявив ей войну только шесть недель спустя. В Шенандоа, штат Пенсильвания, в угольной пыли, пробивавшейся сквозь щели в окнах, работала моя семнадцатилетняя бабушка. Дедушке пятьдесят лет. Он терпеливо вышагивает по комнате в неизменном белом костюме в полоску, дожидаясь первого крика своего первенца.
То были тяжкие роды, обычные для тех времен. Принимая тельце моего отца, врач был вынужден сломать ему обе руки. Ребенок появился на свет здоровым, если не считать сросшихся мышц правого глаза. Многие дети рождаются с такими дефектами. Врачи и теперь подрезают сросшиеся глазодвигательные мышцы, чтобы они могли вырасти до нормальной величины и чтобы глаз смотрел вперед, а не вовнутрь, на нос, — именно таким был правый глаз моего новорожденного отца. Врач, принимавший ребенка, надрезал мышцу чересчур глубоко и задел зрительный нерв. Так отец ослеп на правый глаз.
Дедушка был слишком стар, чтобы участвовать в первой мировой войне. Когда его первому ребенку исполнилось десять лет, дед уже выглядел дряхлым стариком. И тем не менее он прожил на свете девяносто три года, став свидетелем первой мировой, гражданской войны в Испании, второй мировой, Корейского конфликта. Но последние годы дед будто дышал воздухом Гражданской войны. Его назвали Улисс Симпсон Грант Воган, вероятно, в честь генерала и президента, который, возможно, был нашим родственником, хотя мы никогда не были в этом уверены. У. Г., или Грант, как называла деда моя мать, похоже, симпатизировал, Югу. С середины 1920-х и до самой смерти в 1957-м Улисс Симпсон Грант Воган был убежден, что он — Роберт Э. Ли, а иногда — что Кларенс Дарроу. В те годы, насколько я помню, никто уже не пытался переубедить его. Дед рассказывал мне об Обезьяньем процессе и о Джоне Скоупсе. Рассказывал о том, как оказался в окружении в Аппоматтоксе. Когда речь заходила об Обезьяньем процессе, дед начинал проклинать все и вся, потеть и презрительно смеяться. «Этому парню нельзя доверять ни на грош, — говорил он в таких случаях. — Правдой не торгуют». Когда он разглагольствовал об Аппоматтоксе, то, бывало, мочился под себя, и его белый в полоску костюм покрывался желтыми пятнами, так сказать, по фронту.
Дед верил, что его дочь Анна умерла в Каролине в 1862 году после второй битвы при водопаде Бычьи бега.«Как солдат, — говорил он, — я не мог позволить, чтобы кто-то видел мои слезы».
Однажды, укладывая меня спать, мать сказала:
— Ты не должна верить всему, что говорит тебе Грант.
У него спутались все времена.
— Это оттого, что он был солдатом?
— Нет, не поэтому, — она нервно расправила складки на одеяле. — Твоя тетя умерла в двадцатых годах. От свинки.
— Откуда ты знаешь? — усомнилась я: в том нежном возрасте в простые объяснения не верилось, а верилось в самые невероятные, вроде того, что мой братик родился потому, что у мамы образовалась болезненная опухоль.
— Твой отец сказал мне. А теперь закрывай глаза и спи.
Мне тогда показалось, что мать нарушила некий закон взрослых, запрещающий родителям говорить какие-то вещи "при детях». В темноте я прислушалась к их разговору шепотом, который они вели в своей спальне, и поняла, что они обсуждали такое, о чем никогда бы не сказали мне. Отец, например, никогда не упоминал тети Анны, да и о родительской семье он говорил редко, как, впрочем, и о своем младшем брате Роберте. Я знала о дяде Роберте только то, что в 1940 году после вступления нашей страны в войну он пошел служить в армию.
Моему отцу не удавалось поступить на военную службу, из-за больных глаз его не брали ни в один род войск. Внешне отец выглядел вполне здоровым, оба его карих глаза, казалось, так и пожирали свет. Однако зрячим был только один глаз, поэтому отец был лишен периферийного зрения, а с ним — и восприятия глубины. И, как я тогда воображала, окружавший его мир был расплющенным, двухмерным, чем-то напоминающим египетские иероглифы. А может, пейзажи, виденные им, походили на рисованные кистью Мондриана.
Не имея возможности воевать, отец не собирался сидеть сложа руки, наблюдая, как дерутся другие. Когда он встретил мою мать в 1943-м, у него уже было свое дело — занимался перепродажей подержанных автомобилей.
У них не было настоящей семьи. «Мы бы вряд ли поступили правильно, если б поженились, когда шла война», — сказал отец однажды. А когда мы добились победы, отец решил, что время пришло — и вскоре родилась я. Вообще-хо я должна была быть мальчишкой; отец заполнил свидетельство о моем рождении загодя — в приемной больницы, где он нетерпеливо вышагивал, дожидаясь известия о моем появлении на свет. Впоследствии меня переименовали в честь матери.
Что касается дяди Роберта, то он женился на канадке, которую встретил в Трентоне перед тем, как его отправили морем на Европейский театр военных действий. Последнее письмо от него пришло в 1942-м, дядя Роберт поздравлял жену с рождением их первого мальчика. После этого писем от дяди не получали ни его жена, ни его родители, ни мой отец. Служебное расследование установило лишь то, что в октябре 1942-го дядя получил свое последнее жалованье. Больше никаких известий о нем не было, как не было и официального уведомления о том, что он убит, или дезертировал, или захвачен в плен. Помню его возвращение в 1953-м. Я не знала, где дядя провел все эти годы, не знал этого и мой отец. Я сочинила, что дядя Роберт стал шпионом или влюбился во француженку и остался жить в Париже. Пыталась представить, что чувствовала все это время его жена, моя тетя. Догадывалась ли она, что дядя все-таки вернется к ней?
Июльским утром 1953-го дядя Роберт вошел в дом своей жены в Трентоне. Он был одет в армейскую форму. «Бьюсь об заклад, ты не знаешь, кто я, — сказал он моему ошарашенному кузену, которому было тогда десять лет. — Я — твой отец. А мать-то дома?»
Они приехали повидать нас. Дядя Роберт все в той же армейской одежке, без единой медали или цветной нашивки на мрачном хаки, только желтая эмблема на плече: «Армия США».
Я совсем ничего не слышала о дяде и не знала его, но сразу же догадалась, о чем с ним надо говорить.
— Где же ты был? — как попугай повторяла я вопрос моих родителей. Он посадил меня на колени и ласково обнял за плечи.
— Все прошло, — сказал он. — А ты знаешь, что Воган — это прусская фамилия?
Я покачала головой.
— Сегодня самое лучшее для пруссаков — то, что Пруссии больше не существует, — добавил он.
Я согласно кивнула, хоть толком и не понимала значения сказанного.
— Запомни, — наставлял он, — ни за что не соглашайся выходить замуж за мужчину с немецкой фамилией.
— Но почему?
— А лучше вообще за иностранца не выходи. Китайцы и японцы, например, совок для мусора и женщину называют одним и тем же словом.
Дед был вне себя от раздражения, когда увидел дядю. Тем не менее говорил он с ним довольно сдержанно: «Я рад, что ты жив. Но ведь все остальные убиты, они попали в западню, дьявол вам всем в печенку! — старик угрюмо тряхнул головой. — Докладывай, что за донесение у тебя? А как с подкреплением? Ты его получил?»
Однажды утром они вдруг собрались и уехали, и я больше никогда не видела ни дядю, ни его семью. Мне потом объяснили, что дядя с тетей живут далеко. Мой отец и дядя Роберт разругались напрочь, и я полагаю, что виной тому был дедушка. А может быть, война. Мы никогда не встречались с ним после, и даже на Рождество открыток от них не было.
Отец продолжал интересоваться войной, для него она никогда не прекращалась. А мы с матерью и братом каждую весну и лето возделывали наш «сад Победы»: рыхлили землю, сажали деревья, выдергивали сорняки, наряжали пугало. А потом брат собирал с грядок и мыл овощи, после чего мы с мамой консервировали их. В конце пятидесятых мы перестали есть консервированные дома горох и фасоль. Вместо этого отец заставил нас хранить запас консервов в подвале вместе с 55-галлоновыми сосудами дистиллированной воды. В нашем квартале мы первыми обзавелись антиядерным бомбоубежищем, хотя мы с братом предпочли бы иметь бассейн.
В своем отделанном сосной кабинете отец устроил настоящий военный музей — здесь стеной стояли десятки книг о военных кампаниях, биографии генералов, воспоминания выживших участников сражений. Был здесь и шкаф, набитый журналами сороковых годов, с пожелтевшими, покоробленными, как собачьи уши, обложками. И когда случалось, что отец укладывал нас с братом спать, он приносил старые номера журнала "Лайф», или «Сатердей ивнинг пост», а иногда «Кольерз». (Днем он обычно закрывал журналы на ключ.) «Одиннадцать лет назад, как раз в этот день союзнические войска…» — под его разъяснения мы, сидя на кровати, вглядывались в фотографии убитых, в снимки, запечатлевшие взрывы бомб, пылающие корабли. Он показывал нам фото, сделанные в Африке и на Алеутах, фотографии сожженных городов на Сицилии и в Японии. Он научил нас по буквам и цифрам различать самолеты и корабли. Брат был просто влюблен в технику — в «зеленых драконов», в танки «аллигатор», в амфибии «утка». «Нельзя понять, что такое мир, по-настоящему не осознав природы войны, — учил отец. — Если за людьми не присматривать, они просто погубят себя».
Отец помогал нам готовить домашние задания. Математика и правописание были его любимыми предметами. Брат, который моложе меня на три года, занимался тем же, что и я. Отец натаскивал его по материалу шестого класса, в то время как он ходил только в третий.
— О’кей, — говорил отец. — Пусть по хорошо охраняемой дороге по направлению к берегу движется танк со скоростью сорок две мили в час. А грузовой корабль в открытом море движется со скоростью сорок две мили в час. Первое. Переведи скорость корабля в узлы. Ведь скорость корабля измеряется в узлах.
— А как быть с двумя поездами, которые едут в Чикаго? — спрашиваю я.
— Да это то же самое. Представь: один поезд идет тридцать, а другой — сорок две мили. Я всего лишь делаю задачку более увлекательной.
— Вовсе нет. Ты делаешь ее более трудной.
Отец смеется.
— Бьюсь об заклад, твой брат знает, как решить задачку, не так ли, Дуг?
Брат улыбается в ответ, поскольку знает, что стоит ему изобразить, будто он старается, но у него ничего не выходит, — как отец придет к нему на помощь.
— Ладно, займемся правописанием, — предлагает отец. Я отдаю ему свой диктант и становлюсь позади брата.