И я весело сказал ей, что если она согласна взять меня такого, как я есть — лентяя и
эгоиста, — я на ней женюсь. И я был доволен и даже горд, меня согревало сознание
доброго дела и мужество, которое я неожиданно в себе обнаружил. Я сказал Чилии: — Я
научу тебя французскому.
А она в ответ только улыбнулась мне глазами, тесно прижавшись к моей руке.
2
В те времена я считал себя человеком порядочным и еще раз предупредил Чилию о
том, что я беден. Я сказал, что едва свожу концы с концами и не имею постоянного
заработка. Работал я в школе, где был почасовым преподавателем французского языка. И в
один прекрасный день я еще добавил, что, если она хочет как-то устроить свою жизнь, ей
надо поискать другого. Нахмурившись, Чилия сказала, что она может работать, как
раньше. «Ты прекрасно знаешь, что я этого не хочу», — проворчал я. И мы поженились.
Моя жизнь мало в чем изменилась. Чилия и раньше бывала у меня вечерами. И
любовь для нас тоже не была новостью. Мы сняли две комнатки, тесно заставленные
мебелью. В спальне было большое окно, у которого мы поставили мой стол с книгами.
А вот Чилия — Чилия стала другой. Честно говоря, я все время боялся, что, как
только я на ней женюсь, в ней тут же проступит та вульгарность и неряшливость, которые, как мне казалось, она должна была унаследовать от матери. Но нет — она была подтянута
и тактична, не в пример мне.
Чилия была всегда свежа, опрятна, и даже в том, как она накрывала для меня на
кухне скудный стол, чувствовались сердечность и заботливость, ими так и веяло от ее рук
и ее улыбки. Да, если что у нее изменилось, так это улыбка. Это была уже не робкая и
лукавая улыбка продавщицы, удравшей из-за прилавка, это было трепетное цветение
глубокого внутреннего счастья. Она была такая наивная и в то же время мудрая, эта
улыбка на ее серьезном худеньком лице! И я чувствовал какую-то смутную досаду при
виде этой радости, которую далеко не всегда разделял. «Вот вышла за меня и радуется»,—
думал я.
Только по утрам, когда я просыпался, на душе у меня бывало спокойно. Я
поворачивался к Чилии и в уютной теплоте постели, пока она спала или притворялась
спящей, тесно обняв ее, дул ей в волосы. Чилия, еще сонная, смеясь, обнимала меня. А
ведь было время, когда мои одинокие пробуждения только леденили мне сердце и я
подолгу лежал, пристально глядя на слабый свет зари.
Чилия любила меня. Как только она поднималась, для нее начинались новые
радости: радость ходить по комнате, накрывать на стол, распахивать окна, украдкой
поглядывать на меня. Если я усаживался за письменный стол, она тихо двигалась вокруг,
боясь меня потревожить, если я уходил — провожала меня взглядом до самой двери, при
моем возвращении с радостной готовностью вскакивала на ноги.
Бывали дни, когда мне не хотелось возвращаться домой. Меня раздражала мысль,
что она, конечно, ждет меня — даже если притворяется равнодушной, что я приду, сяду
возле нее, скажу ей то же, что и обычно, или ничего не скажу, что мы посмотрим друг на
друга и почувствуем неловкость, а потом улыбнемся, и что так будет теперь всегда.
Достаточно было небольшого тумана или облачка на солнце, чтобы меня одолели эти
мысли. Или наоборот: был сияющий день, и прозрачный воздух, и настоящий солнечный
пожар на крышах, и свежий запах ветра, обволакивая, влек меня за собой — и я шел
гулять по улицам, внутренне восставая против мысли о том, что я теперь не один и не