– Что это? – спросила мама.
– Направление, – нахмурившись, пояснила врач. – Вам, как вдове, разрешается и на поздних сроках. Но лучше всё-таки поторопиться...
– Я не хочу аборт, – тихо сказала мама. – Я хочу рожать.
И врач уставилась на неё, как на умалишённую.
– Зачем? – спросила она. – Нищету плодить? Безотцовщину? Вы хоть знаете, как вам будет трудно?
– Вы хотите всё у меня отнять? – прошептала мама. – Мужа нет. Ребёнка зачем забираете? Всё, что у меня осталось... от Вити...
И тут ей стало плохо. Мама упала в обморок. Её откачивали, глухой и далёкий врачихин голос ворчал, словно уходящий гром: "Хилая, слабая... Дохлая... Одинокая... Туда же – рожать. Да поставлю, поставлю я её на учёт!"
Теперь мама была совсем другой. Волосы её словно вытерлись: поредели и не укладывались больше мягкими волнами. Кожа обвисла на скулах, глаза утонули в морщинах, ресниц будто бы не стало вовсе.
Валерик часто задавался вопросом: когда же она стала такой? Тогда, сразу после потери любимого мужа? Или она поблёкла постепенно, с течением жизни? Или это случилось после предательства: резко, одномоментно?
Валерик любил маму и, наверное, не желал замечать её старения, пока оно не стало слишком очевидным.
Мама была ровно и спокойно счастлива, пока жила с отчимом. Валерик не был против маминого замужества, тем более что в его жизни появился отчаянно любимый Лев.
Дядя Витя тоже был вдовцом. Видимо, и с матерью они сошлись на почве общего горя. Он был высоким, сильным, басовитым и громким, заразительно смеялся и восхитительно играл на гитаре, когда приходили гости.
Мама совсем терялась на его фоне, но всё выравнивалось той искренней благодарностью, которую дядя Витя к ней испытывал. После смерти жены он остался совсем один с маленьким сыном. Ни убрать, ни постирать, ни приготовить толком не умел, в сад за ребёнком с работы никогда не успевал. Мама сильно выручила его.
Они жили вчетвером в маленькой квартире довольно счастливо – ровно настолько, чтобы дети никогда не задавались вопросом, счастливы ли они.
Всё изменилось с приездом Леры и тети Иры. Валерик был тогда уже достаточно взрослым, чтобы понимать, что происходит.
Однажды вечером телефон издал резкую трель межгорода. Мама подошла и, как всегда, расплылась в ласковой улыбке: она любила сестру. Потом нахмурилась, помрачнела, сказала: нет, нет места, тесно. Потом они долго ругались, и мама, наконец, сдалась.
Отчим тоже помрачнел и нахмурился. Все чувствовали себя неуютно.
Тётя Ира приехала из Смоленска через несколько дней. У неё было два огромных чемодана, две сумки и заплаканная Лера, которая норовила спрятаться у матери за спиной.
Тётя Ира наполнила квартиру навязчивым шумом, от которого нигде невозможно было скрыться. Она была маленькая, полноватая, с большой грудью, большими бедрами и ярко выраженной талией.
Тётя Ира вволокла чемоданы в комнату, отстранив дядю Витю, поискала глазами Леру, которая, как хвост, болталась у неё за спиной, шумно выдохнула и, плюхнувшись на стул, принялась обмахиваться попавшейся под руку газетой.
– Муж, – всё ещё задыхаясь, стала говорить она, – скотина, зараза такая, мало-что развёлся: с квартиры выжил. С Леркой-он выкинул. Ой, как мы на поезде ехали! – и она вдруг запрокинула голову и звонко захохотала. Тетя Ира хохотала, а Валерик смотрел на Леру, которая стояла сзади и нервно теребила уголок носового платка. Он, кажется, уже понимал, что эти люди что-то меняют, сдвигают и перемещают в их устоявшейся жизни.
Потом мама говорила:
– Он не может тебя выгнать просто так... ...ты имеешь право... ...у нас тесно... ...нас четверо, вас двое, сорок метров, даже меньше...
Тётя Ира возражала так, будто не слышала:
– Ой, говорю: ну как знала – отсюда не выписывалась. Ой, слава богу! Хоть город родной, хоть люди свои, не будут изголяться, как этот, да родня его. Ой, Люд, чего-то они мне не наговорили, чего-то я не наслушалась. И Лерку-он жалко. Она-он не виноватая ведь. Люд, ну вы-то свои, а? Ну проживем, чё...
Распаковывали чемоданы, полночи двигали кровати, трясли одеялами, менялись подушками. Валерик делал, что велели, Лев по-тихому отлынивал, Лера сидела в уголке, быстро и испугано взглядывая то туда, то сюда. И вот, наверное, тогда Валерик впервые осознал, что смотрит на неё не как на сестру. Он что-то нес мимо и едва не придавил Лере руку – тонкую ладонь, которой она держалась за краешек стула, словно боялась свалиться с него. Ладонь была узкая, пальчики – длинные, с нежными перламутровыми ногтями. Рука немного вздрогнула, когда Валерик взглянул на неё, и это нечаянное движение эхом отозвалось у него в голове, стояло перед глазами, когда он уже вовсе и не смотрел.
Подрагивание ладони. Так лопается оболочка споры, чтобы выпустить новорожденную миксамёбу.
Они стали жить вшестером в крохотной квартире. Для Валерика это была мучительная жизнь, полная нежной любви к двоюродной сестре. Он не находил себе места.
Сестра, сестра, сестра – вбивал себе в голову Валерик. Ничего не выходило.
Он считал себя больным, грязным, отвратительным. Он запрещал себе смотреть в Лерину сторону, шарахался от неё, чтобы случайно не коснуться. А она была маленькой, а в ней текла та же кровь.
Он не понимал, зачем маме сестра, и зачем этой сестре – дочь. Он считал, что было бы проще, если бы мама была единственным ребёнком в семье.
Освобождение пришло первого января.
Дядя Витя глядел, как дети вскрывают подарки, и хмурился.
– Ты чего? – спросила его мама.
– Да так, ничего. Смотрю только: Генка своей подарка даже не прислал. Мог бы...
– А чего ему слать? – хохотнула тетя Ира. – Не своя же. Не болит.
– Как – не своя? – дядя Витя нахмурился ещё больше. – Как?!
– Как-как. Как кока с маком, – тетя Ира, кажется, обиделась. – Ты, Витьк, на меня не думай. Ты жену спроси, она скажет. У меня-то просто вообще детей не может быть. Случилось так, то-сё. Ну и я Генку достала: возьмем сироту, мол. Ну так. Ну и взяли. Лерке три было. Ничего, прижилась. Да, Лерк?
Та только глазами сверкнула в ответ.
Поздно вечером Валерик вышел на кухню. Мама, домыв, наконец, праздничную посуду, отдыхала с чашкой чая и каким-то журналом.
– Ма-а... – протянул Валерик.
– Да! Чего не спишь? – испугано встрепенулась она.
– Не, всё в порядке, ма. Я спросить хотел...
Валерик сел на табуретку и поморщился: пластиковое сидение холодом обожгло его голые ноги.