Он тоже взял ракушку и начал вертеть ее в руках, поднося к глазам, словно пытаясь заглянуть внутрь ее перламутровой спирали. Светошников следил, когда сизое начнет к нему прилипать.
— А мы ничего неконцептуального здесь не делаем, — ухватился Альтин. — И если вы внимательно прочтете наш договор, то убедитесь, коллеги, что пункт о залоге — это тоже часть более общей, даже расширенной концепции партнерства. Вы же для нас не клиенты, а партнеры, и принимая собственность в залог, мы тем самым принимаем на себя часть ваших рисков, вернее, снимаем часть рисков с вас и перекладываем на себя.
Светошников перестал слушать: дальше будет о непонятном. Альтин чувствовал перелом в комнате, хотя и не видел сизую дымку, что дымилась над ракушками в центре стола: это видел только Светошников. Он посмотрел, как блекло-синяя струйка зазмеилась по рукам человека с толстым голосом и втекла в него через ноздри.
— А что, Дмитрий Борисович, — обратился к нему остролицый, — коллега прав: для нас залог, в общем, не страшен. Наоборот, взаимная гарантия долгих отношений.
Светошников посмотрел, что туман вокруг лица говорящего принял форму ракушки, и того засасывало туда, так что даже голос его стал звучать глуше, словно издалека. Было интересно на это смотреть, и Светошников пожалел, что видно только ему. Он встал и кивнул всем сидящим: теперь можно уходить.
— Павел Романович, к сожалению, должен нас покинуть и заняться другими неотложными делами, — слышал он сбоку от себя красноватый голос Альтина. — Давайте его отпустим и пройдемся по процедуре залога еще один раз.
Через час Альтин прибежал в почти пустой кабинет Светошникова, когда тот смотрел китайский фильм, где была девушка с уверенными глазами. Девушка побеждала всех, с любым оружием, но не могла победить себя. Названия фильма Светошников не помнил, хотя смотрел его почти каждый день. В конце фильма девушка красиво прыгала в пропасть, а который ее любил оставался жить. Светошникову нравилось, что она никому не досталась.
— Паша, гений, — шумел Альтин. — Все подписали, на все согласились. Расплатиться они, конечно, не смогут, так что завод мы у них через год-другой заберем, землю перепрофилируем и продадим под застройку. Четырнадцать гектаров внутри Третьего кольца. Стопроцентный вариант.
Светошников кивал и соглашался он не совсем понимал, о чем говорит Альтин. Ему это был не важно и не нужно. Он хотел досмотреть кино.
— Как ты их, с ракушками, — не мог остановиться Альтин. — Сразу сработало. Я тоже заметил, как их сразу проняло.
Он перестал бегать по гулкому от незаполненного пространства кабинету Светошникова и заглянул тому в глаза:
— Честно сказать, я уже боялся, что все. Что ты это потерял. Ну, — Альтин поморщился, — после той сделки с торговым центром. Помнишь?
Светошников кивнул — он помнил. Он хотел, чтобы Альтин ушел. Он хотел увидеть, как девушка с узким уверенным взглядом всех победит, а потом прыгнет в пропасть.
— Но ты доказал сегодня, — Альтин зачем-то поднял вверх левый кулак. — Доказал. Ничего ты не потерял. Мы их полгода ломали, а ты пришел и сразу, за двадцать минут. Ничего ты не потерял, Паша. Спасибо.
Светошников кивнул. Он хотел, чтобы Альтин ушел. Он знал, что на самом деле Альтин ошибается: может, пока и не потерял, но дела были плохи.
Рассказывать ему он об этом не собирался. Только время терять.
Московские пробки Светошникова не беспокоили: он в них не попадал, если решал не попадать. Обычно его возил шофер: утром в банк, вечером обратно. Светошников редко ездил куда еще: ему там было нечего делать.
Шофер был один и тот же, много лет, и Светошников теперь помнил его имя: Михаил. Однажды он знал и отчество, но потом оно куда-то потерялось и пропало, закатившись за другие вещи в его памяти. Светошников не жалел о том, что забыто: он просто не помнил, что когда-то это знал.
В голове у Михаила — слева от неразберихи изгибов мозга — клубился плохой, мутный дым. Дым разрастался с годами, и Светошников часто следил, как дым прорастает внутрь мозга, и тот постепенно бледнеет в этих местах. С заднего сиденья было хорошо видно.
Светошников знал, что от дыма можно избавиться: надо каждое утро натощак разрезать третьим ножом черный бородинский хлеб и объедать, что остается на лезвии. Постепенно липкая мякоть вберет в себя дым, и внутри мозга опять будет чисто. Только есть надо прямо с ножа.
И не моргать.
Однажды — теперь давно — Светошников попытался объяснить Михаилу, что нужно делать, но не нашел правильных слов. Тот слушал, кивал и повторял одно и то же: «Понял, Пал Романыч. Ясно, Пал Романыч. Сделаем, Пал Романыч». Потом, оставшись один в машине, Михаил долго качал головой, и дым качался вместе с ним. Больше Светошников ему ничего не говорил и лишь наблюдал, как все больше михаилового мозга тускнеет и становится неживым. Он, впрочем, знал, что наблюдать оставалось не долго.
В этот вечер он сам вел машину: Михаил бы стал спрашивать куда ехать, а Светошников не знал. Сама езда и была выяснением куда ехать. Это мог сделать только он сам.
Светошников повернул налево здесь было одностороннее движение, но он знал, что никто не поедет ему навстречу. Иначе б рука сюда не свернула. Он уже кружил по серым от грязных сумерек улицам больше часа: без цели, плана, видимой нужности. Он ждал, когда ему будет знак.
Дома вдоль переулка были поставлены плотно, словно боялись, что иначе они упадут. Дома прерывались полукруглыми дырками арок, внутри которых стояла черная темь. Можно было въехать в любой двор и посмотреть в желтые окна, где жили люди, не видевшие себя. Они не чувствовали, как делать простые вещи. Поэтому в них прорастал дым. В некоторых уже ворочались другие существа, похожие на пауков с клешнями. Существа оформлялись из дыма и постепенно съедали людей изнутри. Светошников их видел, а люди нет. Существа тоже видели Светошникова: они боялись, что он их выгонит и станет там жить сам. Только ему это было ни к чему.
В конце переулка висел круглый знак с четырьмя латинскими буквами: «STOP». Слева от знака, спрятавшись за припаркованным мини-вэном, стояла патрульная машина ГАИ. Светошников проехал, не затормозив. Сидящие в машине милиционеры лениво посмотрели ему вслед. Светошников поехал чуть медленнее, надеясь, что его задержат. Он доехал до перекрестка, постоял, подождал и поехал дальше. Прямо. Против движения.
Впрочем, теперь это было не важно. Он мог ехать куда угодно и как угодно. Он мог нарушать все правила движения и недвижности — поворачивать, крутиться, стоять на месте, ехать с закрытыми глазами. Светошников закрыл глаза и надавил педаль газа. Он так ехал какое-то время, слушая испуганные гудки справа и слева. Влажный свет уличных фонарей просился под веки, но Светошников его туда не пускал.
Он знал, что сегодня ему покажут место.
Он почувствовал тонкую радость внутри, когда выехал на Плющиху. Он открыл глаза. Радость звучала негромкой, извилистой музыкой справа от поджелудочной, где качался черный лепесток беды. Музыка становилась все отчетливее, зовя Светошникова за собой, вглубь смоленских дворов. Было ясно, что ему хотят показать, куда нужно прийти, когда подойдет время. Он знал это из предутренних снов.
Радость сместилась влево, и, почти не касаясь руля, он свернул вслед за ней в узкую ленту улицы Бурденко, против движения. Здесь было пусто. Светошников остановился на углу одного из Неопалимовских переулков. Их было больше, чем один, и кто-то их пронумеровал. Хотя они и так были разные, не спутать: в каждом жили свои птицы.
Он въехал на тротуар и стал ждать. Музыка стала приглушеннее, будто играли на лютне под одеялом. Светошников знал, что это лютня, хотя никогда не видел инструмента. Он даже не помнил, откуда знал это слово. Раньше Светошников его не слышал и сам не говорил.
Так с ним бывало: слова, которые он не знал, появлялись и показывались ему, растворяясь затем в темноту. Они были как призраки настоящих слов, которые люди произносили каждый день, а он не мог. Раньше он пытался сказать, что хотел, но выходило обрывками и нескладно. Потом Светошников перестал, ограничив себя необходимыми звуками речи. Он выбирал слова попроще и покороче. И только те, что нужны. Все другие слова оставались внутри и прятались в дальнем понимании Светошникова, дразня его своей непроизносимостью.
Светошников, впрочем, на них не обижался: он научился обходиться тем, что мог сказать. Говорил он мало, да особенно было и не о чем.
Он просидел в машине больше часа, слушая приглушенные звуки лютни внутри. Потом — безо всякого перехода — музыка зазвучала громко, внятно, совсем рядом — под кожей. Светошников пытался услышать, куда смещаются звуки. Казалось, музыка стоит на месте и никуда не зовет.
Он не сразу увидел собак: они пробежали совсем близко к машине. Их было пять, Светошников успел пересчитать дважды. Собаки бежали как-то слишком кучно, словно это одна собака. Музыка сместилась и позвала его за собаками, влево. Светошников завел мотор и послушал внутри себя: он не хотел. Не сегодня. Может, и вообще обойдется. Пронесет.
Он знал, что врет сам себе.
Стараясь не смотреть, куда побежали собаки, Светошников повернул направо и осторожно поехал домой, удаляясь от музыки и соблюдая все правила дорожного движения.
Там была еще комната, как все — четыре стены. Но ни одной южной. Заходить туда ни к чему: только остановка лишняя, а надо вслед, за мерцанием. Коридор.
На стенах — ничего. Стен вообще не было, но понятно, что коридор. То ли не построили еще, то ли уже разрушили. Стен нет, а узко.
Он знал, что скоро будет ведро с чем-то мелким на дне, а потом — поворот и дверь. Что в ведре, Светошников не глядел никогда: понимал — лучше не видеть. Да и не нужно — его вело за мерцанием, прямо к двери. Ему было велено открыть дверь. Что дальше — понятно. Только он не хотел.
Сегодня коридор не кончался. Светошников шел, сторонясь невидимых стен и ловко ступая вдоль трещин. Из трещин — голоса, но не громко. Словно не зовут уже, а так, для порядка плачут.
Светошников шел за мерцанием. Оно висело впереди, проступая из светлого коридора неокрашенными ни во что искорками. В середине мерцание закручивалось и как-то беззвучно лопалось, расходясь в стороны от центра. Центр был глубже, как воронка. Но чуть-чуть.
Он прошел ведро. Теперь поворот, и в глубине дверь. Светошников повернул. Он увидел дверь сразу, и ему показалось, что сегодня она ближе, чем раньше. Значит, время подходит. Она сама к нему подвигается. Хитро.
Он посмотрел, как мерцание облепило дверь. Теперь воронка в центре начала углубляться. Мерцание просачивалось сквозь дверь, втягиваясь в центр воронки. Светошникову надо было вслед за ним, и открыть дверь. Он подошел ближе. Почти рядом.